о в...

Когда императору  приходила в голову какая-нибудь  мысль, которую он считал
полезной, он  сам создавал себе иллюзии. Он  усваивал эту мысль, лелеял ее,
проникался ею;  он, так сказать, впитывал ее  всеми своими порами. Можно ли
упрекать его в том, что он старался внушить иллюзии другим? Если он пытался
искушать вас, то он  сам уже поддался искушению раньше, чем вы. Ни у одного
человека разум и суждение не обманывались до такой степени, не были в такой
мере  доступны  ошибке,  не  являлись  в такой  мере  жертвой  собственного
воображения и  собственной страсти, как разум  и суждения императора, когда
речь  шла о  некоторых вопросах.  Он не  жалел ни  трудов, ни  забот, чтобы
добиться своей цели, поступая  так и в мелочах и в крупных вопросах. Он был
всегда, так сказать, всецело поглощен своей идеей. Он сосредоточивал всегда
все свои силы, все  свои способности и все свое внимание на том, что делал,
или  на том  вопросе, который  обсуждал в  данный момент.  Он все  делал со
страстью.  Отсюда  его огромное  преимущество  над  противниками, ибо  лишь
немногие   бывают    в   тот   или   иной    момент   полностью   поглощены
одною-единственною мыслью или  одним-единственным действием. Да простят мне
эти   размышления...   Возвращаюсь  к   моему   разговору  с   императором.

Старания  императора доказать  мне,  что все  его войны  имели политический
характер, что  его единственная цель -  мир с Англией, что  все его проекты
ограничиваются пока  рамками этой системы и  этой цели, побудили меня снова
заговорить  о больших политических  вопросах в  связи с проектами  войны, о
которых я подозревал.

Казалось,  император был  слегка  раздосадован, и  он сказал  мне,  как это
бывало  всякий  раз,  когда затрагивали  тему,  которая  ему не  нравилась:

- Я не спрашиваю вашего мнения.

Однако  он не  оборвал разговора.  Он еще  раз подробно  подверг обсуждению
русские  дела  и  перечислил   все  свои  жалобы,  как  если  бы  он  хотел
аннулировать  свои  шаги  по отношению  к  русскому  правительству и  найти
способы объясниться и договориться  с ним. Я вновь повторил его величеству,
что  для того,  чтобы побудить  императора Александра к  новым коммерческим
жертвам и убедить его обождать с удовлетворением принца Ольденбургского, на
мой  взгляд,  нужно  официальным  образом  обязаться  восстановить  прежнее
положение на  севере Германии  при установлении всеобщего мира,  а в данный
момент нужно не выдавать лицензий и не делать того, что император Александр
называет  монополией правительства  за счет  подданных, если  мы непременно
желаем, чтобы он совершенно не допускал нейтральных.

Я  напомнил, что  именно лицензии  на право  захода в Англию,  данные нашим
судам,  побудили Россию  принимать нейтральных; император  Александр хотел,
чтобы мы подвергали себя тем же лишениям, что и других, и чтобы он мог быть
спокоен насчет наших будущих планов.

Так  как  император, по-видимому,  все  еще  желал, Чтобы  я повидал  князя
Куракина, то  я сказал ему, что не стану помогать  обманывать кого бы то ни
было,  а  тем  паче  императора Александра,  путем  дипломатического  шага,
равносильного плутовству,  так как  я не имею больше  полномочий на ведение
деловых переговоров;  все то,  что сейчас приготовляется,  будет несчастьем
для Франции,  предметом сожаления и причиной  затруднений для императора, и
не  хочу  впоследствии  упрекать  себя в  том,  что  я этому  содействовал.
Император  повернулся ко  мне  спиной, сухо  ответив мне,  что я  ничего не
понимаю в делах, и удалился.

Я  продолжал  жить  уединенно и  соблюдать  величайшую  сдержанность. Я  не
видался  ни с  кем  из русских  и избегал  даже  случайных встреч  с князем
Куракиным. Когда  император снова беседовал со  мной, незадолго перед своим
отъездом,  прошло уже  больше  месяца, как  я  не встречал  никого из  них.
Император  вновь говорил  о нанесенных  ему якобы  обидах. На этот  раз его
разговоры  показались мне как  бы его  манифестом. Император не  мог больше
скрывать свои  планы отъезда, но он  все еще старался убедить  меня, что он
никоим образом  не хочет  ни восстановления Польши, ни  войны; он надеется,
что  можно  будет  объясниться   и  уладить  дело,  не  прибегая  к  драке.

Спор между  нами происходил в той  же плоскости, что и  раньше, и каждый из
нас  приводил  те же  самые  доводы. Я  добавил  к ним  свои соображения  о
неудобствах и  даже об опасностях столь  далекого похода, который в течение
такого долгого времени мог задержать его вдали от Франции. Его всегда будут
упрекать - говорил я  - за то, что он подвергается такому риску и ставит на
карту  такое  прекрасное и  великое  будущее,  в то  время  когда он  может
осуществлять  столь сильное  и столь  мощное влияние  из своего  кабинета в
Тюильри. Я  говорил о том впечатлении,  которое произведет во Франции риск,
угрожающий  молодежи, принадлежащей,  вопреки  прежним примерам  и примерам
других стран,  не только к низшим  классам общества. Я указывал  ему, что в
связи с этим его  уже упрекают за войну в Испании и опасно уезжать до того,
как эта  война будет окончена.  Я подчеркивал, что именно  там надо нанести
удар  прежде  всего, если  он  настойчиво  желает этой  несчастной войны  с
Россией.

Я  говорил ему  о стране,  о климате,  о том преимуществе,  которое получат
русские, не принимая сражении  и предоставив ему продвигаться и исчерпывать
свои силы . в  походах. Я напомнил ему слова императора Александра, которые
я- уже  приводил. Вместе с тем  я напомнил ему о  лишениях и о недовольстве
войск  во время  последней  кампании в  Польше. Он  отвечал на  все,  что я
сделался русским и ничего не понимаю в делах.

- Но, государь, если  я ничего во всем этом не понимаю возразил я ему шутя,
-  то почему  же ваше величество  делаете мне  честь беседовать об  этом со
мной? Во всем этом я могу полагаться лишь па мою привязанность своей стране
и мою  преданность вашей особе. Столь  благородные чувства не могут вовлечь
меня  в ошибку  и  держать под  ее властью  так  долго. Ваше  величество не
слишком  балуете тех,  кто не  разделяет взглядов вашего  величества, чтобы
заподозрить кого бы то  ни было в том, что он ради развлечения противоречит
вашему величеству.  Моим друзьям и  мне не слишком повезло  для того, чтобы
поощрить меня  к этому.  Очевидно, здесь -  вопрос совести и  убеждения. На
ваше величество подействовали ложные донесения. Ваше величество обманываете
себя и строите иллюзии, не учитывая опасностей принятого вами решения. Ваше
величество думаете, что идете  к великой политической цели, а я считаю, что
ваше величество ошибаетесь.

Император  с горячностью  ответил мне,  что именно русский  император хочет
воевать  с  ним;  об   этом  ему  сообщает  Лористон;  все  русские  войска
передвигаются,  даже  войска,  стоящие  на границе  с  Турцией;  любезности
императора Александра ослепили меня, и он узнал о его враждебных намерениях
лишь  после того,  как  послал в  Петербург другого  посла; посол  с каждой
почтой доносит ему, что  англичане открыто торгуют в Петербурге; там хотели
даже похитить у адъютанта  де Лонгрю депеши, которые послал с ним Лористон.

Император,  очевидно, не  знал, что я  уже видел  молодого де Лонгрю  и был
осведомлен об его приключении.

Этот  молодой офицер ехал  в качестве  курьера в тяжелом  закрытом экипаже,
медленно  продвигавшемся  через пески,  и  поссорился  с русским  курьером,
легкая почтовая кибитка которого  обогнала его. Француз думал, что он имеет
право,  как  и  во  Франции,  запретить  русскому  обгонять  его;  русский,
пользуясь  своим правом  правительственного курьера и  преимуществами своей
легкой  повозки, продолжал торопить  ямщика и  без труда обогнал  экипаж де
Лонгрю,   наполовину   застрявший   в   грязи.  Де   Лонгрю,   окончательно
рассердившись, начал  стрелять русского из своих  пистолетов, но русский не
обратил внимания ни на эту пальбу, ни на угрозы. В Риге в это Дело вмешался
губернатор, который указал молодому французу на его неподобающее поведение,
и хотя разрешил огорошенному  молодому человеку продолжить путь из уважения
к его  должности дипломатического курьера,  по в то же  время сделал доклад
своему двору.  Лористон до  такой степени был  недоволен поведением слишком
пылкого адъютанта, что отчислил его. Вот что император изображал мне в виде
нападения  на  одного  из  наших  курьеров  с целью  похищения  его  депеш.

Во время разговора с императором я мог заметить, что он был более задумчив,
чем обычно. Некоторые из моих рассуждений, как мне казалось, даже произвели
на  него  большее  впечатление, чем  он  хотел  показать. Прибытие  герцога
Бассано,  о  котором было  доложено,  что  он явился  с  депешами из  Вены,
прервало беседу, которую император,  как мне казалось, хотел продолжить. Он
отпустил меня  и, занявшись разговором с  другим, вновь, бесспорно, вступил
на путь неотвратимо увлекавшего его рока.

Решение  императора   в  этот  период  было   уже  принято,  Австрия  почти
согласилась сделаться  его пособником, а Пруссии  оставалось лишь заставить
нарезать розги для собственной порки.

Через  несколько дней  после  моего последнего  разговора с  императором он
отправил в  дорогу часть своего двора. Лошади и экипажи  были уже на пути в
Дрезден,   якобы  для   подготовки   встречи  с   императором  австрийским.

Следует  напомнить события  начиная с  несколько более раннего  момента, по
крайней мере те, в  которых я принимал участие или в которых меня принудили
играть известную роль.

К  концу  зимы  император  стал  лучше  обращаться с  Талейраном.  Он  даже
несколько раз  беседовал с ним. Однажды  вечером он задержал его  у себя до
очень  позднего  времени, что  весьма  обеспокоило  мадам Бассано,  которая
видела в Талейране преемника своего мужа. Император, которому было известно
ее беспокойство, а также  и беспокойство, возбужденное этим у его министра,
рассказал  ему  о  предложении,  которое  он несколько  дней  назад  сделал
Талейрану (отправиться в Варшаву  для руководства польскими делами во время
его  похода и  для  наблюдения за  Веной и  Германией; Талейран  принял это
поручение).  Император добавил  (впоследствии он  мне это  подтвердил), что
Талейран  сослужил бы  ему прекрасную  службу в  Польше и даже  в Курляндии
через  посредство матери  своей  племянницы  [75],  если бы  кампания имела
успех, на который он надеялся.

Я  считаю, что  Талейран, который  был очень  рад возвратиться к  делам, не
говорил никому  о проекте, доверенном ему  императором в секретном порядке;
но он  открыл себе  кредит на 60 тысяч  франков в Вене, потому  что, как он
потом  объяснял,  не существует  прямых  банковских переводов  из Парижа  в
Варшаву, а  он не  хотел испытывать задержек  или затруднений сейчас  же по
приезде.  Император,   когда  его  первый  гнев   против  Талейрана  остыл,
впоследствии в  согласии с общественным мнением  объяснял этот шаг желанием
Талейрана тайно  довести до  сведений венской почты, что  он возвращается к
делам, но в первый момент, когда он через парижскую почту или через полицию
узнал  о  поступке  Талейрана,  а  вдобавок  еще  оказалось,  что  об  этом
назначении  говорят в  салонах, то  сочетание светской болтовни  с посылкой
извещения  в Вену  привело его  в бешенство  против Талейрана,  которому он
приписывал эту нескромность.

Если бы  не герцог Ровиго, Талейран  был бы сослан, так  как приказ об этом
был отдан дважды.

Император  рассказывал  мне  тогда  об  этой  так  называемой  нескромности
Талейрана, не слишком подробно говоря о своих проектах, относящихся к нему.
Он говорил мне об  истории открытия кредита в Вене и о распространившихся в
Париже слухах, как об  интриге Талейрана с целью придать себе вес, и сказал
мне, что он его  сошлет. Эта буря была умиротворена не без труда. Император
прибавил затем:

- Талейран поступил безрассудно, покинув министерство, так как он продолжал
бы вести  дела до сих пор, а теперь его  ничтожество убивает его. В глубине
души он  жалеет, что  он больше не  министр, и интригует,  чтобы заработать
деньги. Его  окружение всегда  нуждается в деньгах,  как и он,  и готово на
все, чтобы  добыть их.  Он хотел внушить  всем, что я не  могу обойтись без
него, а  между тем мои дела  шли не хуже с тех пор, как  он в них больше не
вмешивается. Он слишком скоро позабыл, что договоры, которые он подписывал,
были  продиктованы  битвами,  выигранными  французами. Никто  в  Европе  не
обманывается  на  этот  счет.  Мне  нравился  ум  Талейрана.  У  него  есть
понимание, он  глубокий политик, гораздо лучший, чем  Маре, но у него такая
потребность  в интригах  и вокруг  пего вертится  такая шваль, что  это мне
никогда не нравилось.

Я заступался за Талейрана. Я заметил императору, что желание возвратиться к
делам, которое он ему  приписывает, лучше всего доказывает, что Талейран не
совершил  той нескромности, в  которой его  упрекают; он не  такой человек,
чтобы  даже  ради  соображений,   связанных  с  семейными  отношениями  его
племянницы, заранее хвастать поездкой  в Варшаву, так как он слишком хорошо
знает императора,  чтобы быть  нескромным, и слишком умен,  чтобы его можно
было  заподозрить в  том, что  он сделал  глупость или  допустил бесцельную
нескромность. Я добавил, что  тут есть, наверное, какая-то интрига, которой
император  не знает,  и что  он разберется  в ней, если  вызовет Талейрана.

- Я не хочу  его видеть, - сказал император, - я дам приказ об изгнании его
из  Парижа.  А  вам  я  запрещаю  посещать  его  и говорить  ему  об  этом.

Император спросил меня затем,  кем бы можно было его заменить. Так как я не
указал никого,  то он сам назвал несколько человек и  в том числе аббата де
Прадта [76].

Необходимо  рассказать, как  в действительности  обстояло дело,  ибо именно
этот  случай  довел  Талейрана   до  крайности,  быть  может,  с  некоторым
основанием.

Бассано, которому император сообщил  о своих видах на Талейрана, не скрывал
от себя, что ум и деловые методы Талейрана очень нравятся императору; он не
сомневался  в  том, что  не  пройдет  и трех  месяцев,  как Талейран  будет
возвращен на  свой прежний  пост, если только ему  удастся вновь приобрести
хотя бы  малейшее влияние. Удрученный этими  мыслями, он, вернувшись домой,
рассказал  обо всем  своей жене.  Она не  стала терять времени  и попросила
одного из общих знакомых разболтать сведения о миссии Талейрана, полученные
якобы от близких к нему лиц.

Настроение императора  по отношению  к Талейрану давало  легкую возможность
погубить его. Камергер императора  Рамбюто пустил сплетню в ход. Император,
осведомленный своей  полицией о салонных слухах,  пришел в бешенство против
князя.  А новость  о кредите  в Вене,  сообщенная секретным  отделом почты,
показалась  императору  лишним  доказательством  нескромности  Талейрана  и
окончательно  его  разозлила. Бассано  торжествовал,  а Талейран,  который,
можно сказать, лишь чудом избежал ссылки, оказался в большей немилости, чем
когда-либо.

Все хорошо знали, что император руководится своими первыми впечатлениями, и
если бы  Талейрану даже удалось оправдаться,  император, раз произнеся свое
суждение, не скоро откажется  от него. А через несколько дней предстоял уже
отъезд  императора.   Таким  образом   достигалось  то,  чего   хотели.  Не
довольствуясь этим  успехом, в салоне герцога  Бассано изобразили Талейрана
на сцене.  Остряки из  будуара прекрасной герцогини  старались высмеять его
так называемую любовь к  миру. На сцене ставили живые карикатуры, и я также
имел честь быть изображенным в одной из наиболее веселых. Меня изобразили в
виде  некоего  автомата,  манекена,  который  хромой  волшебник  заставляет
повторять по всякому поводу:

"Мир дает счастье народам".

Интимных завсегдатаев салона министра  иностранных дел в течение нескольких
дней  угощали  этими  фарсами, которые  были  прекращены  лишь потому,  что
общественное мнение было настроено  не в пользу шутников из этого салона, и
потому,  что  до императора  также  дошли  кое-какие сведения  о них  через
полицию.  Именно  эта интрига  была  причиной того,  что Талейран  перестал
стесняться; она же привела к тому, что выбор окончательно остановился на де
Прадте, и  так как этот выбор  не остался без влияния на  наши дела, то я и
счел необходимым разъяснить все эти подробности.

Император покинул Париж 9  мая, приехал 11-го в Майнц и провел там два дня.
Однажды вечером он вызвал  меня и долго разговаривал со мной на ту же тему,
что  и раньше. Как  и в Париже,  он все  еще с особенным  старанием пытался
убедить  меня, что  не хочет  войны, что  напрасно бьют  тревогу и  что все
уладится.  Я давал  такие же ответы,  как и  раньше, а император  без гнева
слушал рассуждения,  которые больше  всего могли вызвать  его недовольство.
Ему  недостаточно было могущества  власти и  могущества силы. Он  хотел еще
обладать могуществом убеждения.

Поговорив  о России,  он,  по обыкновению,  вновь повторил,  "что  не хочет
войны,  что  можно  прийти  к  соглашению и  договориться,  если  император
Александр желает этого".

Потом он начал разговор  о турках и о шведах. Он очень жаловался на герцога
Бассано. Он обвинял его  в отсутствии предусмотрительности. Он говорил, что
ему  не служат  и  министерство иностранных  дел действует  лишь постольку,
поскольку он сам его  толкает; Бассано не думает ни о чем; нужно, чтобы все
исходило  от  него самого;  еще  три  месяца назад  Швеция  должна была  бы
мобилизоваться, чтобы  воспользоваться случаем отвоевать обратно Финляндию;
турки должны  были бы держать 200 тысяч человек  на Дунае; всякий другой на
месте  Бассано заставил  бы  их развернуть  знамя Магомета  еще  два месяца
назад,  и в  настоящий  момент из-за  этой ошибки  Бассано  император лишен
своевременной   помощи  с   их   стороны;  Бассано   будет  нести   за  это
ответственность перед Францией; в  настоящем случае его министр иностранных
дел должен  был бы осуществить половину всей задачи  похода, а между тем он
еле-еле  подумал  об  этом,  да и  то  потому,  что  император распек  его.

Император  был, по-видимому,  в очень  плохом настроении и  очень недоволен
герцогом.  Я  возразил ему,  что  у  нас не  привыкли  действовать без  его
приказаний и  он не  одобрил бы таких  действий; так как еще  и в настоящий
момент  он   повторяет,  что  не  хочет   войны,  то  шведское  и  турецкое
правительства  могли  бы бояться  скомпрометировать  себя, забегая  слишком
вперед; его министр, очевидно,  не осмелился действовать слишком откровенно
из страха преждевременно разоблачить проекты, которые он все еще продолжает
отрицать; наконец,  для наследного принца шведского [77] ставка в этой игре
слишком высока,  и поэтому  из личных интересов он  должен быть чрезвычайно
осторожным. Я  заметил еще императору, что мир  между Россией и турками уже
давно зависит  лишь от петербургского правительства;  я убежден, что Россия
подписала бы его, если бы захотела, и она сделает это, когда захочет, а так
как еще  нет сведений о том,  что она это сделала,  то - вопреки всему, что
ему могли  доносить, - я  вновь повторяю, что император  Александр не хочет
воевать  с  ним  и,  может быть,  даже  все  еще  сомневается насчет  того,
окончательно ли решил император  Наполеон начать враждебные действия. - Эти
соображения, - прибавил я, - не могли ускользнуть от вашего величества. Они
неопровержимо  доказывают,   что  проекты  императора  Александра  являются
оборонительными и  никогда не были наступательми, так  как если бы он хотел
войны, то он не преминул бы начать с заключения мира с турками, хотя бы для
того,  чтобы  иметь   возможность  свободно  располагать  своими  войсками.

В течение  нескольких минут император хранил  молчание как человек, который
размышляет  и   находит  мои  рассуждения  справедливыми.   А