С. Н. ГЛИНКА
   ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ
   ОЧЕРКИ БОРОДИНСКОГО СРАЖЕНИЯ


                                С. Н. ГЛИНКА

                           ИЗ ЗАПИСОК О 1812 ГОДЕ



Согласится каждый из наших соотечественников, что и малейшая подробность о
необычайном времени, проявившемся в нашем Отечестве 1812 года, "должна быть
драгоценна сердцу русскому"; но я не соглашусь в том, будто бы такая же
подробность не обратит на себя внимание чужеземца. Дивные три года, 1812,
13, 14 и половина 15, не одному принадлежат народу. Провидение послало их в
урок всему человечеству; в событиях их высказался весь мир исторический в
объеме обширнейшем не для одного настоящего, но и для всех веков.





                      ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ДВЕНАДЦАТЫЙ ГОД

Из мыслей, слившихся с привычными движениями сердца, душа высказывает и
показывает действия человеческие. От 1808 до 1812 года мысль о судьбе
Отечества обладала душою моею. Наступила година действия, и та мысль
проявилась деятельным стремлением к Отечеству. Итак, начинаю без оговорки.





                      ИЮЛЯ 11, 1812 Г., ТРИ ЧАСА УТРА

В достопамятный и бурный 1812 год жил я в переулке Тишине близ
Драгомиловского моста. 11 июля на ранней заре утренней разбудил меня
внезапный приход хозяйки дома. Едва вышел я к ней, она со слезами
вскричала: "Мы пропали! Мы пропали!"-и подала мне печатный лист. То было
воззвание к первопрестольной столице Москве от 6-го июля из Полоцка.
Прочитав воззвание, я сказал: "Благодарите бога, сударыня! Где заранее
предвидят опасность, там примут и меры к отвращению ее. Будьте спокойны и
молитесь богу!"





                     ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА ИЮЛЯ 11 1812 ГОДА

Наскоро одевшись, полетел я в Сокольники на дачу к графу Федору Васильевичу
Ростопчину, поступившему вместо графа Гудовича на чреду Московского
генерал-губернатора. Не слыша еще громкой вести о грозной опасности,
исполинская Москва объята была сном и безмолвием. Тишина владычествует на
поверхности океана до воскипения волн: то же нередко бывает и с областями
земными. Из недр глубокого безмолвия вылетает роковой удар грома; смотрим:
откуда он грянул? Слышим новые удары и-теряемся в недоумении. Поэт сказал:

"Кто дышит, не дремли!"

Это теперь излилось из души моей. А тогда спешил с одною мыслию; с
мыслию-отдать себя Отечеству за отечество. К графу приехал я в пять часов
утра. Все уже в доме было в движении. Перед кабинетом графа застал я
тогдашнего губернского предводителя Василия Дмитриевича Арсеньева и Аркадия
Павловича Рунича, секретаря графа. Говорю Аркадию Павловичу, что мне нужно
видеться с графом. "Нельзя,- отвечал он,- граф занят теперь совещанием с
преосвященным Августином и с Петром Степановичем Валуевым ( Тогдашним
начальником Кремлевской экспедиции. (Прим. автора.))".-Позвольте же мне по
крайней мере оставить записку". Приветливо Аркадий Павлович подал мне
бумагу, перо, и я написал: "Хотя у меня нигде нет поместья; хотя у меня нет
в Москве никакой недвижимой собственности и хотя я не уроженец московский,
но где кого застала опасность Отечества, тот там и должен стать под хоругви
отечественные. Обрекаю себя в ратники Московского ополчения и на алтарь
Отечества возлагаю на триста рублей серебра".

Таким образом 1812 года июля 11-го, мне первому удалось записаться в Москве
в ратники и принесть первую жертву усердия.

Пишу об этом не из тщеславия, но для сохранения связи в ходе обстоятельств
моих. Самоотречение есть порыв, вызываемый из души необычайными событиями.
Не верить этому, значит, уничижать и уничтожать благородные движения сердца
человеческого.

В этот миг показалось мне, что с груди моей спало бремя гробовой тоски,
налегшее на нее с 1808 года. В Сокольниках блеснуло солнце в полном сиянии
на светлом лазурном небосклоне. "Как очаровательна природа и как злобны
люди!"-говорил Жан Жак Руссо. И я в юности моей, вспоминая о том, что с
оживлением весенней природы загораются битвы кровопролитные, сказал,
обращаясь к людям, вооруженным против людей.

"Иль кровь амврозия для вас?"

Мирите человечество с человечеством, и менее будет злобных и менее будет
жажды к крови!

Увлекаясь красотами загородной природы, я как будто бы забыл, что в то
самое мгновение гремели битвы и за Днепром, и у Днепра, и на Двине, и за
Двиною.





   НАРОД ЗА ДРАГОМИЛОВСКОЮ ЗАСТАВОЮ. ТРИ ЧАСА ПОПОЛУДНИ 11 ИЮЛЯ 1812 ГОДА

Около трех часов пополудни, надев в петлицу золотую мою медаль, чтобы
свободнее протесняться сквозь бесчисленные сонмы народа, пошел я вслед за
ними, желая прислушаться к мнению народному и прибавить новую статью в
"Русский вестник".

Не вмещая в стенах своих радости и восторга, казалось, что вековая Москва,
сдвинувшись с исполинского основания своего, летела на встречу государя.
Все сердца ликовали; на всех лицах блистало веселье. Дух народный всего
торжественнее выказывается в годину решительного подвига. В часы грозной, в
часы явной опасности народ русский подрастает душою и крепчает мышцею
отважною.

Размышляя о дивном полете духа русского, часу в шестом вечера очутился я на
Поклонной горе, где тогда была дубовая роща. Земля как будто бы исчезала
под сонмами народа; иные читали воззвание к первопрестольной столице
Москве; другие спокойно и с братским радушием передавали друг другу мысли
свои. Под шумом бурь исчезает личность и сердца сродняются союзом общей
опасности. Речи лились рекою и пламенели рвением любви. Вмешивался и я в
разговоры, но еще охотнее прислушивался к живым и, так сказать, самородным
изречениям духа русского.





                     ПОВЕСТКА МОЯ В МОСКОВСКУЮ ПОЛИЦИЮ

В ту же ночь известил я, где следовало, что народ по собственному порыву
душ своих двинулся на встречу государя и что разошелся с сокрушением
сердечным. А потому и просил, чтобы на другой день напечатать что-нибудь
ободрительное для народа. Не знаю почему, приказано было за мною
присматривать. Но это не обеспокоило меня. Не отставая усердием от общего
дела, я забегал вперед и не заботился о слухах. Идите наряду с необычайными
обстоятельствами: они сами укажут вам место. Мелкие происки и увертливые
искательства истощают дух. Берегите его для тех случаев, когда он может
действовать явно, не уклоняясь со стези, проложенной обстоятельствами, не
вынужденными, а вызванными голосом времени и правительством.





                           13 И 14 ИЮЛЯ 1812 ГОДА

13 и 14 июля быстрым пролетели мгновением. Казалось (повторяю еще), что
народ русский подрос душою, ополчившеюся за край родной, и усилился мышцею,
торопившеюся к оружию.

С 14 на 15 повещено было в бывшем слободском дворце, сперва принадлежавшем
графу канцлеру Безбородко, собрание дворянству и купечеству. Записавшись в
ратники по воле и охоте, я думал: "Зачем пойду в Дворянское собрание? Да и
вправе ли я говорить о пожертвовании и собственности, вовсе не имея никакой
собственности?" Такие упреки и прежде слышал я в Смоленске при вступлении
моем в земское войско; то же откликнулось и в Москве 1812 года.

Но обозревая положение мое с другой стороны и зная, что подпал под
присмотр, я решился для отстранения предположений и пересудов явиться в
собрание с одною неотъемлемою собственностью: с чистою совестью и с
самоотречением от жизни. Не было у меня ни милиционного, ни губернского
мундира. Последний выпросил я у Г. Васильева, родного брата хозяйки
нанимаемого мною дома. Невольно улыбнулся я, взглянув в зеркало и увидя
себя в необычном наряде. Улыбки знакомых встретили меня и при входе в
собрание. Но тут было не до смеха.





                             15 ИЮЛЯ 1812 ГОДА.

     СОБРАНИЕ ДВОРЯНСКОЕ И КУПЕЧЕСКОЕ. СОВЕЩАНИЕ В ДВОРЯНСКОМ СОБРАНИИ

Между тем, когда час от часу более наполнялись залы Дворянского и
Купеческого собрания, в комнате, перед залою Дворянскою, завязался жаркий
разговор. Один из чиновных бояр сказал: "Мы-должны спросить у государя,
сколько у нас войска и где наше войско?" Степан Степанович Апраксин
возразил: "Если б мы и вправе были спросить об этом у государя, то государь
не мог бы нам дать удовлетворительного ответа. Войска наши движутся
сообразно движениям неприятеля, которые могут изменяться каждый час: такому
же изменению подлежит и число войск". Вслед за этим мужчина лет в сорок,
высокий ростом, плечистый, статный, благовидный, речистый в русском слове и
в мундире без эполетов (следственно отставной), о имени его некогда было
спросить, возвыся голос, сказал: "Теперь не время рассуждать: надобно
действовать. Кипит война необычайная, война нашествия, война внутренняя.
Она изроет могилы и городам и народу. Россия должна выдержать сильную
борьбу, а эта борьба требует и небывалой доселе меры. Двинемся сотнями
тысяч, вооружимся чем можем. Двинемся быстро в тыл неприятеля, составим
дружины конные, будем везде тревожить Наполеона, отрежем его от Европы и
покажем Европе, что Россия восстает за Россию!"

В пылу рвения душевного раздался и мой голос, я воскликнул: "Ад должно
отражать адом. Я видел однажды младенца, который улыбался при блеске молнии
и при раскатах грома, но то был младенец. Мы не младенцы: мы видим, мы
понимаем опасность, мы должны противоборствовать опасности". Среди общего
безмолвия пламенела моя речь. И меня час от часу более вдвигали в залу
собрания, где по обеим сторонам стола, накрытого зеленым сукном, сидело
более семидесяти чиновных вельмож в лентах. Сжатый отовсюду, я принужден
был остановиться за стульями к стене посреди заднего ряда. Не прерывая слов
моих, или, лучше сказать, увлекаясь душою, я предлагал различные меры ко
внутренней безопасности и к обороне Отечества. Наконец сказал: "Мы не
должны ужасаться, Москва будет сдана". Едва вырвалось из уст моих это
роковое слово, некоторые из вельмож и превосходительных привстали.

Одни кричали: "Кто вам это сказал?" Другие спрашивали: "Почему вы это
знаете?" Не смущаясь духом, я продолжал: "Милостивые государи! Во-первых,
от Немана до Москвы нет ни природной, ни искусственной обороны, достаточной
к остановлению сильного неприятеля.

Во-вторых, из всех отечественных летописей наших явствует, что Москва
привыкла страдать за Россию,

В-третьих (и дай бог, чтоб сбылись мои слова), сдача Москвы будет спасением
России и Европы".

Речь мою, продолжавшуюся около часа с различными пояснениями, требуемыми
различными лицами, прервал вход графа Ростопчина. Все оборотились к нему.
Высвободясь из осады, я поспешил к московскому градоначальнику. Указывая на
залу Купеческого собрания, граф сказал: "Оттуда польются к нам миллионы, а
наше дело выставить ополчение и не щадить себя".

После мгновенного совещания положено было выставить в ратники десятого.





                   СОВЕЩАНИЕ В ЗАЛЕ КУПЕЧЕСКОГО СОБРАНИЯ

Между тем в зале Купеческой по отпетии молебствия готовились к
пожертвованиям. Государь начал речь, и с первым словом слезы брызнули из
очей его. Жалостью сердечной закипели души русского купечества. Казалось,
что в каждом гражданине воскрес дух Минина. Гремел общий голос: "Государь!
Возьми все-и имущество и жизнь нашу!" Вслед за удалявшимся государем летели
те же клики и души ревностных граждан.





                 ВХОД ГОСУДАРЯ В ЗАЛУ ДВОРЯНСКОГО СОБРАНИЯ

Слезы блистали еще на глазах государя, когда он вошел в залу Дворянского
собрания <...>

При выходе государя Петр Степанович Валуев схватил меня за руку и сказал:
"Пойдем, Сергей Николаевич! Я представлю вас государю".-"Ваше
высокопревосходительство!-отвечал я,-теперь не до меня". Не этим словом
вырвав руку, я опрометью бросился с крыльца. Предчувствуя, что до моего
приезда долетят рассказы стоустой молвы в семейство мое, я поспешил домой.
Сбылось мое предчувствие. Застаю бедную жену мою в страдании и в горьких
слезах. Некоторые из услужливых моих знакомых настращали ее, что мне за
отважные мои возгласы в собрании не миновать беды. "Молись богу, мой
друг!-сказал я плачущей жене моей,- знаю, что меня позовут, а потому на
всякий случай заготовь белый жилет и белую косынку. Когда потребуют, то
поеду во фраке. Чужой губернский мундир насмешил и меня и знакомых моих".
Неизъяснима была душевная пытка жены моей. Куда ни бросалась она для
какой-нибудь отрадной вести, везде убеждали ее ждать участи своей и
укрепляться верою: так напугал голос мой, раздавшийся в собрании Дворянском
по одному порыву душевному.





                 ПЕРЕЛЕТ ДВУХ СТОЛЕТИЙ ОТ 1612 ДО 1812 ГОДА

Остановимся здесь и-можно остановиться: два столетия совершили дивный ход.
Совершили, или лучше сказать, одно столетие перешло в другое с
достопамятными событиями своими, хотя и не в таком исполинском объеме.
Отчего это? Кроме солнца и области небесной, кроме земель незаселенных, в
России возникла новая Россия с иными нравами, обычаями, мнениями и
действием мыслей. Отчего же и в новой России обращались к старинной России,
отчего 1812 года вызывали тени Минина и Пожарского? Отчего вместе с ними
вызывали и заветную речь русскую?

В мире духовном бог и слово возносятся на одной чреде. Слово скрепило союз
вещественной вселенной; слово, слитое с мыслью, образовало общество
человеческое. Слово жизни, слово задушевное, сберегло 1612 года бытие
России, где бури грозные со всех сторон расшатывали заветное древо,
укорененное родным словом в недрах почвы отечественной. "Аще корня не
будет, то к чему древу прилепиться?" - так говорили предки наши и летели к
Москве и в Москву к поддержанию древа жизни русского Отечества.

Нашествие 1812 года встретило в России Европу. И так не внешнее оружие
изменило мысль, что Россия не в Москве. За несколько лет до нашествия
громкие раздавались рукоплескания на берегах Невы, когда в трагедии
Крюковского не князь Пожарский, но сочинитель, сказал:

"Россия не в Москве, она в сердцах сынов..."

"Но думаете ли вы, что величие города заключается в груде камней и зданий?
То есть в памятниках бездушных и безгласных?"(Тацит. (Прим. автора.))

В причудливых изворотах тщеславного света и в вихре суетливости некогда
сердцу высказываться сердцу; некогда вдруг и, так сказать, налетом вдохнуть
в себя жизнь, исторгнутую из души призраками холодного быта светского.





        ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ С ГРАФОМ Ф. В. РОСТОПЧИНЫМ 19 ИЮЛЯ 1812 ГОДА

Между тем часу в одиннадцатом возвращаюсь с прогулки. Жена моя почти без
памяти сидела на софе. Увидя меня, она вскричала: "От графа Ростопчина
приехал ординарец!" "Я ожидал этого; а ты молись богу и вели подать мне
косынку и белый жилет". Переодевшись, поспешил я к графу, находившемуся
тогда в Москве, а не на даче. С графом был только адъютант его Обресков.
Подбежав ко мне, граф сказал: "Забудем прошедшее, теперь дело идет о судьбе
Отечества" (С декабря 1809 до этого времени мы были в личной размолвке с
графом. (Прим. автора.)).





         ВОЗЛОЖЕНИЕ ОСОБЕННЫХ ПРЕПОРУЧЕНИИ НА СОЧИНИТЕЛЯ "ЗАПИСОК"

Взяв со стола бумагу и орден, граф продолжал: "Государь жалует вас
кавалером четвертой степени Владимира за любовь вашу к Отечеству,
доказанную сочинениями и деяниями вашими. Так изображено в рескрипте за
собственноручною подписью государя императора. Вот рескрипт и орден".
Адъютант бросился улаживать в петлице орден, а граф прибавил: "Поздравляю
вас кавалером". С этим словом поцеловал он меня и продолжал: "Священным
именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для
Отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы. Государь
возлагает на вас особенные поручения, по которым будете совещаться со
мною".

"Благодарю государя,-отвечал я,-но позвольте мне поспешить к жене моей. У
нее трое суток отзывается в ушах звон сибирского колокольчика".

Не стану описывать восторга жены моей. Минуло более двадцати лет, но миг
нашего свидания все еще в полной свежести живет в душах наших. Ожидая меня,
она сидела у открытого окна. Поравнявшись с домом, я взмахнул длинною
лентою ордена и сказал: "Вот крест, а не беда!"





                   ОСОБЕННЫЕ ПОРУЧЕНИЯ. 19 ИЮЛЯ 1812 ГОДА

Немедленно приступил я к тем особенным поручениям, с которыми нередко и в
Москве и вне стен ее сопряжена была опасность жизни. Но тогда жизнь была
для меня последним условием. Я был счастлив и под грозною тучею, быстро
устремлявшеюся к Москве. Провидение помогало мне оживлять души добрых
граждан, успокаивать их умы и внушать им меры осторожности, предостерегая
их от смущения и торопливой робости. Непрестанное присутствие мое на
площадях, на рынках и на улицах московских сроднило со мною взоры, мысли и
сердца московских обывателей. Действуя открытою грудью и громким словом, я
не прикасался рукою к сотням тысячам, вверенным мне вместе с свободою
развязанных уст. Однажды только по записке моей, препровождены были в село
Крылатское кушак и шапка крестьянину Никифору, благословившему на брань
трех сынов своих. Деньги хороши как средство к оборотам потребностей быта
общественного, но беда, где они заполонят общество человеческое; беда, где,
говоря словами нашего девятнадцатого столетия, они делаются представителями
всех наслаждений и приманкою страстей! При восстании душ действуйте на них
силою нравственною, уравнивающею дух народный с величием необычайных
обстоятельств.





                  ПРИЧИНЫ УПАДКА НАРОДНОГО ДУХА 1812 ГОДА

Но - не так было. К поддержанию воскипевшего духа народного надлежало
вызывать не одни имена Минина и Пожарского, надлежало вместе с тем вызвать
и русский быт их времени. Надлежало возобновить заветное сближение душ,
мыслей и слова родного. Надлежало, но этого не было. Почти каждый день
заходил я в Комитет ратнический и Комитет пожертвований. В последнем два
главных чиновника (их уже нет в живых), принимая пожертвования, по
неугомонной привычке разговаривали по-французски. Добрые граждане,
поспешавшие возлагать на алтарь Отечества и сотни, и тысячи, и десятки
тысяч, слыша французское бормотанье, с скорбным лицом удалялись и с
удивлением поглядывая друг на друга, восклицали: "Господи боже наш! И о
русских-то пожертвованиях болтают и суесловят по-французски!" Это был не
порыв ненависти к французам: нет! 1812 года мы не питали ненависти ни к
одному народу; мы желали только поразить и отразить нашествие: но то был
праведный голос сынов России, долженствующей жить словом русским. Недавно
читал я индийскую драму "Саконталу", в которой придворный страж укоряет
рыбака ремеслом его. Рыбак отвечает: "Не укоряй меня в этом; ремесло мое
досталось мне в наследство от отца". Человек русский дорожит и ласковым
взглядом и приветливым словом. Пословица-"Слово не стрела, а пуще убивает"
- убедительно свидетельствует, что предки наши понимали жизнь и смерть,
заключающиеся в выговоре слов. А если у нас не русским словом и не русским
обычаем и в годину испытания отталкивали от себя русских в России, то
неудивительно, что французы в тогдашних известиях своих писали и печатали,
что питомцы модного воспитания готовят для них и лавры и венки? Это не
укоризна, а замечание.





                      ШАТКОСТЬ В КОМИТЕТЕ РАТНИЧЕСКОМ

Возникла шаткость и в ратническом Комитете. Вскоре по установлении оного,
он подчинен был Комитету петербургскому, состоявшему под председательством
графа Аракчеева. "Я не ребенок,-говорил граф Федор Васильевич,- меня поздно
водить на помочах!"





                              ВЗЯТИЕ СМОЛЕНСКА

Весть о занятии Смоленска Наполеоном, оставленного русскими войсками в
пожарном пламени и в дымящихся развалинах, эта весть огромила Москву.
Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: "Отворены ворота в
Москве!" Началось переселение из городов, уездов, из сел и деревень. Иные
ехали и шли; а куда? Куда бог поведет.





                      МОЯ ЗАПИСКА О ЛЕСНОМ ВООРУЖЕНИИ

И до тысяча восемьсот двенадцатого года, по какому-то тайному побуждению,
предчувствуя грядущую беду на Отечество, я в "Русском вестнике" предлагал
различные меры осторожности. А по оставлении Смоленска подал я графу