олнца. Холмогорцы за
зиму  так   привыкли  к  полярной   сумеречности,  что,  увидев  даже  такое
тускловатое, не очень  яркое  солнце,  щурились и отводили  взгляды.  Глаза,
привыкшие высматривать  в  синеватой полутьме звериные следы и  запорошенные
снегом самодельные ловушки, заслезились от света.
     Все сразу преобразилось. Небо казалось более высоким, лес стал не таким
уж непроходимым  и  страшным,  как  раньше,  по снегу  заструились  багровые
отблески, и поверхность его испещрили синие тени.
     --  Слава  богу,  весна  близко! --  сказал  Аверьян.  Он  был  в одной
полотняной  рубахе,  но  не  замечал  холода.  Никифор  снял  шапку,  словно
приветствуя день. Герасим обеими руками провел по лицу, облегченно вздохнул,
как после долгой и трудной работы. Гурий будто играл с  солнцем в  гляделки,
смотрел, не мигая, на его золотисто-медный лик. Потом, не выдержав, закрывал
глаза и  улыбался,  силясь ощутить кожей лица тепло. Но до  тепла  было  еще
далеко.
     Если  бы поморы вспомнили в эти минуты о других людях, которые кочевали
в  тундре  за Полярным  кругом,  жили на Таймыре,  на Ямале, Колгуеве, Новой
Земле!  Возле  убогих  чумов,  обтянутых ветхими  шкурами  или  берестой,  у
занесенных  снегом  охотничьих  зимовий  и яранг1 люди стояли  маленькими  и
большими группами, кричали  и размахивали  руками  от  восторга, приветствуя
солнце. Ясное, щедрое --  солнце,  дающее жизнь всему на земле, обогревающее
своим неиссякаемым теплом.

     __________________
     1 Чумы, яранги -- жилища народов Севера.

     Появления солнца  ждали  не только люди,  но и птицы и звери. Далеко на
Севере из глубин Ледовитого океана выбирались на льды тюлени, моржи, морские
зайцы,  нерпы  погреть  бока в  первых солнечных  лучах. Тюленихи и  моржихи
заботливо опекали недавно народившихся детенышей.
     В тайге Черный  Соболь высунул голову из норы, увидел,  что посветлело,
и, забыв  об осторожности, радостно вскочил на поваленное дерево, замер там,
жмурясь на красный, сверкающий круг. Перезимовал Черный Соболь. Не попался в
кулемку,  не сцапали его крепкие когти полярной совы, не разорвала росомаха,
мимо пролетели стрелы из луков. И сам еще кое-кого проучил.
     Заяц-беляк смотрел на солнце,  и ноздри и усы мелко-мелко  дрожали. Уши
торчком, длинные  лапы уперлись  в  снег.  Он  стоял в тени куста. Ему очень
хотелось  немножко погреться в солнечном луче,  который  струился  рядом. Но
заяц боялся  выйти из затененного места: а вдруг кто-нибудь увидит и нападет
на него! Но все-таки не выдержал -- прыг на поляну,  замер,  и белая шерстка
на нем стала розовой.
     Белке на ветке солнце виднее, чем другим обитателям леса. Тоже  замерла
белочка, села, подняв роскошный хвост, прищурилась на солнце и долго сидела,
не шелохнувшись...
     У  своего  видавшего виды  чума  стоял  Тосана  с  непокрытой  головой,
повернув  к  светилу испещренное морщинками  лицо,  смуглое и торжественное.
Тосана   смотрел  на   солнце,   как   на  деревянного  божка,  которого   в
жертвоприношении только что умиротворил кровью  оленя. Рядом с ним -- Еване,
стоит, сложив ладони, кончики пальцев у самого подбородка. Жмурится девушка,
улыбается. Чуть позади старая Санэ, тихонько опустив шкуру, закрывавшую вход
в  чум,  тоже  смотрит  на  солнце,  так  и  не  отняв  руки  от  холодного,
припорошенного снегом полога.
            Вся семья пребывает в благоговейном молчании.
     Вдали на полянке сбились в кучу олени, стоят, повернув к солнцу рогатые
головы. Возле них  сидит на снегу Нук и словно пытается распознать солнце по
запаху, втягивая воздух носом и деловито помахивая хвостом.

                                  *
                              *       *

     Сезон добычи пушных зверей кончался. Соболи стали линять: зимнюю одежку
износили, а летнюю  еще не приобрели.  В  марте  соболиные  пары,  резвясь и
играя,  бегали по  насту, радуясь окончанию полярной ночи,  а вместе с ней и
зимы. У соболей проходил ложный гон1.

     ___________
          1 Ложный гон -- охотоведческий термин,  означающий  весенние  игры
соболей и соболюшек.

     Не  без   сожаления  расставались  холмогорцы  с  охотничьими  тропами:
рассчитывали на богатую добычу, на несметные пушные вороха, но каждая шкурка
доставалась с большим трудом,  и добыли  они зверей не так уж много. На всех
-- восемьдесят  шесть  соболей, шестьдесят куниц, тридцать два  белых песца,
полсотни белок.
     Еще  пять-шесть лет назад в бассейне Таза одних только соболей охотники
промышляли  по  три-четыре сотни на  брата.  Зверя поубавилось, да  и  часть
соболей,  вспугнутая оживлением  и многолюдьем в мангазейских лесах,  ушла в
более глухие места.
     Ясак  ненецкие  роды  собирали  и  отвозили  мангазейскому  воеводе  по
окончании  охоты,  выкупая  заложников  -- аманатов.  В  стойбищах  ненцев и
хижинах остяков, куда Тосана возил Бармина покупать меха, приобрести удалось
немного. До сбора ясака  охотники  боялись продавать  шкурки,  да  и товары,
которые им предлагал Аверьян,  мало привлекали местных жителей. Если раньше,
когда промышленные и торговые люди из Двинского уезда здесь только появились
и  каждая побрякушка, металлическая  поделка, лоскут цветного сукна ценились
высоко, то теперь этот товар стоил дешево. У заезжих промышленников появился
могущественный  и богатый соперник  в торговле --  Мангазея с обилием  самых
разнообразных  товаров, привозимых купцами  с  верховьев  Оби, с  Енисея, из
Тобольска  и Березова.  В торговых рядах можно  было купить  даже  китайский
фаянсовый  сосуд,  перстень с  агатом, сердоликом,  бирюзой  или  серебряную
иноземную  монету  для  ожерелья туземной  модницы,  не говоря  уже о других
ходовых  товарах. Все это  проникало в  Златокипящую  торговыми путями через
множество рук неведомо откуда и от кого.

     ...В  один  из дней  вынужденного  безделья,  перед  самой  распутицей,
холмогорцы  перетряхивали  свою   добычу.  Аверьян   вынимал  из  мешков   и
раскладывал на столе шкурки: не подопрел ли  мех, не тронут ли он молью  или
еще  кем-нибудь.  Всю  зиму поморы сами  выделывали меха  дружными усилиями,
стараясь не повредить ни одну шкурку.
     Жарко пылала печь. Настежь отворили дверь на улицу, в избу хлынул яркий
свет. Собольи меха переливались золотом, искрились. Гурий осторожно потрогал
пушистый ворс и разочарованно сказал:
     -- А черного соболя так и не поймали...
     Герасим, складывая в мешок беличьи шкурки, заметил:
     -- Спрятался от  нас твой  черный соболь. Видно,  чует,  что мы пришлые
люди, не дается в руки.
     Гурий вспомнил вьюжную ночь, когда чуть не погиб в лесу.
     -- Сдается  мне, что тогда, перед  пургой, мы  с Пыжьяном шли  по следу
черного  соболя. Я видел, он был  темней,  чем эти...  Он и  закружил меня в
лесу. Не только я -- Пыжьян дорогу потерял.
     Пыжьян,  услышав свое имя, перемахнул через порог  и, подойдя к  столу,
посмотрел на Гурия.
     -- Да, Пыжьян, потеряли мы с тобой дорогу!
     Пес, став на задние лапы, передними оперся о край стола и гавкнул.
     -- Ишь, какой понятливый! -- рассмеялся Герасим.
     Все  меха были в целости-сохранности.  Холмогорцы старательно  завязали
мешки и спрятали их.
     -- Теперь посчитаем нашу мошну.  -- Аверьян поставил на стол небольшой,
окованный  медью  ларец.  В  нем  лежали  три  холщовых  мешочка с  деньгами
Аверьяна, Никифора, Герасима. -- Не прозевать бы пушной торг в Мангазее. Как
лед тронется, сразу и пойдем. Тобольские кочи, верно, уж после нас придут.
     -- Думаешь, купцы опоздают?  -- спросил  Никифор. -- Да у них,  поди, в
Мангазее приказчики  зимуют с деньгами. Все заберут на торге еще до  прихода
хозяев.
     Никифор был близок к истине: тобольские промышленники с  осени оставили
в городе своих доверенных, которые выдали охотникам вперед деньги и продукты
и заранее закупили еще не добытых соболей.

                                  *
                              *       *

     Наступил апрель. Снег таял. В лесу стало по-весеннему сыро и неприютно,
с  веток,  с еловых лап капала  вода  --  ни пешком, ни  на  лыжах никуда не
сунешься. Холмогорцы готовились в обратный путь.
     Разобрали сарай, где хранился  у них коч, впряглись в лямки и поволокли
его  по талому снегу  к берегу.  Там на  самом  обрыве  расчистили площадку,
перевернули судно вверх  днищем на плахи, развели  костер, разогрели остатки
смолы.  Решили  перед  дальней  дорогой  еще  раз  осмолить  днище.  Герасим
вытесывал  из  ели  запасные   весла,  Никифор  проверял  и  чинил  парусное
полотнище. Гурий  помогал отцу: когда смола застывала, снова разогревал ее в
ведерке.
     Ночью ударил заморозок, и образовался крепкий наст. По нему прилетела к
зимовью упряжка Тосаны. Позади  него на нартах сидела Еване. Тосана, видимо,
был в хорошем настроении.
     -- Как, мороженый парень? Руки-ноги целы? -- весело спросил он.
     --  Целы! -- улыбнулся Гурий. -- Пойдем  в избу.  Тосана вошел, а Еване
осталась возле нарт и с любопытством рассматривала зимовье -- избушку, амбар
на  курьих  ножках,  баню  под деревом.  Гурий  вышел из избы к  ней.  Еване
спросила:
     -- Зачем вам столько чумов? --  она показала на постройки. -- Раз, два,
три...
     Похоже было,  что  она училась  русскому  языку у дяди. Гурий  удивился
этому и стал объяснять:
     -- Это -- амбар. Тут мы храним мясо, рыбу. А это баня. В ней мы моемся,
-- он показал, как моются. Еване кивнула.
     -- А мы моемся так,  -- она сломала наст, взяла горсть снега и  сделала
вид,  что трет им лицо.  -- У нас  бани нет...  --  и расхохоталась, видимо,
представив, как моются русские в бане.
     -- Пойдем,  покажу тебе коч, --  предложил Гурий. По  пути  к речке  он
сказал  Еване,  что скоро пойдет  домой,  на  Двину, что ему очень  хотелось
поймать здесь черного соболя, но не удалось.
     -- Черный соболь? -- спросила девушка. --  Они попадаются очень мало...
совсем  ничего...  Я знаю место, где  живет Черный Соболь. Его  самого  я не
видела, видела шерсть на сучьях. Он оставил... Это не шибко далеко отсюда. А
это что? -- спросила она, увидев судно. -- Такая большая лодка? Ваша?
     -- Наша. Называется -- коч. Понимаешь? Коч!
     -- Понимаю. Коч...
     Гурий стал объяснять устройство коча, рассказал про парус, весла, руль,
говорил о том, что при сжатии льдов судно выходит на поверхность и потому не
гибнет.
     -- Хороший коч, -- заметила Еване.
     Гурий умолк, влюбленно посмотрел на девушку. Она опустила взгляд,  стоя
в настороженной, выжидательной позе.
     -- Пойдем со мной в Холмогоры! -- предложил он.
     -- В Хол-мо-го-ры? Это далеко?
     -- Далеко. Сюда мы шли все лето.
     -- Там большие деревянные чумы, да?
     -- Там  много  изб. Пойдем, а? Я возьму  тебя в жены. Ты согласишься? Я
так  люблю  тебя!  Ты   мне  сразу...   поглянулась,  еще  зимой,  когда   я
обморозился...
     Еване вспыхнула, посмотрела на него и, вздохнув, покачала головой;
     -- И ты мне поглянулся. Но... ехать не могу. У меня  дядя Тосана,  тетя
Санэ. Как я их оставлю? Я тут -- дома. И ты оставайся...
     Гурий долго молчал, смотрел на реку. Он много думал о том, что высказал
сейчас  Еване.  Девушка  была  очень  хороша  собой,  приветлива,  и  он  ее
по-настоящему любил. Но у него  и раньше  не было уверенности в том, что она
может покинуть родные места и поехать с ним на Двину.
     Он  подумывал  о  том, чтобы ему остаться здесь, жить  в семье  Тосаны,
научиться ездить на оленях, привыкнуть к лесным  тропам.  Он бы стал хорошим
звероловом. Ведь  живут  же некоторые  русские промышленники  в  становищах,
женившись на ненках.
     Наконец Гурий ответил:
     -- Я бы, наверное, остался. Разлуки  с тобой  не вынесу. Но позволит ли
отец?
     Еване  заговорила  горячо   по-своему,   потом,  спохватившись,   стала
подбирать русские слова:
     -- Твой отец? Ты попроси его. Хо-ро-шень-ко попроси!
     От зимовья донеслось:
     -- Гу-у-урий!
     Они вернулись к избе.
     -- Что же ты гостью куда-то увел? Зови за стол!-- сказал Аверьян.
     Еване вошла в  избу только  тогда,  когда позвал ее сам  Тосана. Поморы
усадили девушку за стол и стали угощать ее.
     Потом  Гурий  и  Еване,  воспользовавшись  тем,   что  мужчины   заняты
разговорами, незаметно ушли из избы. Еване взяла с карт лыжи, надела их.
     -- Снег  подмерз, -- сказала она. -- Надень свои лыжи. Пойдем туда, где
живет Черный Соболь. Тут недалеко.
     Ненцы при перекочевках привыкли к большим расстояниям, "недалеко" Еване
оказалось далеким. Около часа они быстро шли  на лыжах, изредка  оскользясь,
проваливаясь в  снег, где наст был некрепкий. Но  вот девушка замедлила ход,
подала знак Гурию, чтобы шел тихо. Потом  остановилась,  отвела рукой ветку,
посмотрела вперед, подозвав Гурия.
     -- Вон его нора, -- прошептала она. -- Видишь?
     -- Вижу, -- шепотом ответил он.
     Они стояли так близко, что Гурий  ощущал дыхание девушки на своем лице.
Мех савы касался его щеки. Стояли долго, не сводя глаз с собольей норы.
     -- Может, он  не дома? --  прошептала  Еване.  --  Следов не  видно. Не
выходил давно...
     И  вот из норы показалась темная  мордочка  зверя. Он повертел  головой
туда-сюда.  Парень и девушка замерли. Рука Гурия  стала  тихонько  поднимать
лук, который он захватил с собой. Но Еване остановила его.
     Соболь вылез  из норы и побежал по поляне. Темный на  снегу, большой, с
пушистым хвостом, он в несколько прыжков достиг кустарника и скрылся в нем.
     -- Вот ты и посмотрел Черного  Соболя, -- сказала Еване. --  А стрелять
не надо. Он шкурку меняет. Мех у него совсем-совсем худой.
     Явившись Гурию на мгновение, словно по волшебству, с тем, чтобы паренек
полюбовался им, Черный Соболь исчез.
     Гурий и Еване пошли обратно к зимовью.

     Тосана заезжал на зимовье  попутно. Он выбирал место для чума на берегу
Таза.  В  лесу ему стало делать  нечего: охота на  зверя кончилась, и  после
ледохода ненец, как всегда, собирался заняться рыбной ловлей. Он  присмотрел
подходящее место верстах в трех от зимовья холмогорцев и уехал, увезя Еване.
Гурий затосковал.  Чистое  темноглазое  лицо Еване,  ее  нарядная  паница  и
красивая шапочка,  опушенная собольим  мехом, все время стояли у него  перед
глазами.
     Он решил выбрать время и поговорить с отцом.

                                  *
                              *       *

     Отец любовь Гурия рассудил по-своему.
     --  Знаю, знаю.  Сам  молод  был. Как  увижу пригожую девку, душа огнем
горит. Ночами не спится, днем не сидится.  Все это очень  даже  бывает... Но
вот что возьми в толк. Не нашей она  крови, хоть  собой и хороша. Жить  ей в
Холмогорах будет  несвычно.  Родных  никого,  затоскует  по своему  чуму, по
лесам, где  бегает на лыжах, словно олениха в тундре. Она привыкла кочевать,
переезжать с места на  место, снегом умываться, сырое  мясо есть. В избе  ей
будет  душно.  Пища  наша  не  придется  по  вкусу.  Кругом  живут  русские,
перемолвиться по-ихнему не с кем.  А  разве может родной язык забыть?  И  от
великой тоски по дому зачахнет девка.
     Долго ли живет вольная птица, в клетку заточенная, будь хоть  та клетка
золотой? Не долго... Стало быть, твоя любовь погубит Еване. И когда она тебе
сказала, что к нам не может поехать, не осуждай ее.
     Гурий, слушая отца, все больше клонил голову, темнел лицом.
     --  Теперь прикинем, есть ли  резон  тебе оставаться тут,  -- продолжал
Аверьян. -- Мы уйдем  --  ты останешься. Будешь жить в ихнем чуме, вместе  с
ними кочевать -- то в  лес, то в тундру,  то к реке. Скачала,  конечно,  все
будет  тебе  в диковинку, все  внове. И любовь у вас...  А потом, верь  мне,
заболеешь злой  тоской по дому,  по отцу-матери, братьям, друзьям-приятелям,
по двинским волнам, по Студеному  морю. И  во сне  тебе будут грезиться наши
поля, пожни,  люлька, где качался младенцем... С тоски да безлюдья одичаешь!
Начнешь в Мангазею наведываться, топить  в  кабаке тоску-злодейку. И еще вот
что. Без тебя нас останется трое. А путь не близок. В дороге нам придется не
сладко,  скажу  прямо  --  тяжело.  А что  я отвечу  матери, когда  придем в
Холмогоры?  Променял,  мол,  Гурий  тебя, родную мать, на  тазовскую девицу,
остался там...
     Так что выбрось из головы  все это. Забудь. У нее своя жизнь, у тебя --
своя.  Да  и  женихи  для  Еване  найдутся.  Тосана  сказывал,  что скоро  к
племяннице будут свататься, калым готовят, выкуп...
     Гурий  вздрогнул, в груди заворочалась ревность. А отец повысил голос и
закончил уже строго:
     -- Родительской  волей  я  тебе благословения не даю.  Обязан ты идти с
нами домой. А эти сердечные дела -- из головы вон.
     Несколько дней Гурий не  находил  себе места  от переживаний. Он привык
беспрекословно повиноваться родительской  воле.  Как сказать Еване, что отец
не  разрешил ему остаться на  Тазу-реке? Снег растаял, ни пути, ни дороги --
на лыжах не сбегаешь, пешком не пройдешь...
     "Эх, Еване, Еване! -- повторял Гурий имя  девушки, с  опущенной головой
бродя по зимовью. -- Не судьба нам, видно, жить вместе!"
     "Забыть!" -- сказал отец. А легко ли?
     Хитрый Тосана, конечно, заметил, что Еване и Гурий любят друг друга. Он
ничего не сказал племяннице, а решил больше  не показываться с ней в зимовье
и Еване из чума не выпускать. Уйдут холмогорцы, все само собой уладится.

2

     Третьи сутки продолжался  на реке ледоход. Льдины, обгоняя друг друга и
ломаясь, торопились в Тазовскую, а оттуда в  Обскую губу.  С реки доносились
шум, всплески.  Солнце нет-нет да  и  проглядывало  из-за низких серых  туч.
Холмогорцы готовились в  путь. Спустили на воду коч и стали укладывать  свое
добро.
     С грустью расставались с зимовьем. В лютые морозы, в пургу оно  спасало
их  от холода,  стало вторым  родным домом. Как  хорошо было, измотавшись на
лыжне,  прийти из леса,  посидеть  у  камелька, поесть  горячей похлебки,  а
после,  укрывшись  оленьими  шкурами, подремывать  под  неторопливый говорок
Герасима, рассказывающего свои байки.
     По  обычаю,  поморы, уходя, оставили у  камелька охапку сухих дров,  на
столе -- огниво, холщовый мешочек с  сухарями, соль. Случайный путник, выйдя
к избе, найдет тут кров, тепло и пищу.
     Герасим  прибил  над  входом в  избу  памятную надпись,  вырезанную  на
лиственничной доске:

                      Строил избу Аверьян Бармин
                       со товарищи из Холмогор
                              лета 1610

     Большие льды  пронесло, пошли более мелкие. Холмогорцы отпихнули коч от
берега и со льдом побежали вниз, к Мангазее.
     Вскоре  она открылась  на  высоком правом берегу  такая  же молчаливая,
загадочная и величественная, какой явилась поморам в  день  прибытия. Только
стены, в которых бревна набухли от весенней  влаги, чуть потемнели, да земля
под  берегом, там,  где  не  были  вбиты сваи, кое-где  осыпалась. Небо  над
городом было блеклым,  облачным,  --  небо  ранней  северной  весны.  Однако
золоченые купола церквей блистали и были видны издалека.
     Расталкивая  шестами  льдины,  холмогорцы подвели  коч к  берегу, в  то
место,  где причаливали осенью.  Его узнали по корявой маленькой лиственнице
на пригорке. Вешняя вода разлилась широко,  затопив берег на  добрый десяток
саженей.  Из  нее торчала макушка кола, который  осенью вбил  Никифор, чтобы
закрепить причальный конец. Пришлось забивать другой повыше, на сухом месте.
     Промышленники  прибыли  в Мангазею  в  полдень. Аверьян  с Герасимом  и
Никифором сразу же отправились в крепость узнать, как обстоят дела на торге.
Гурия  опять оставили  скучать  возле коча.  Завернувшись в оленью  доху, он
сидел  в  носу  и глядел  на берег.  Людей  почти не видать.  Берег  мокрый,
скользкий,  неуютный,  делать  тут совершенно  нечего.  Маленький  старик  в
овчинном желтом полушубке с  рваными подмышками,  из которых тор