медленно съедает снег,  подбираясь к устью
пещеры.  Скоро оттуда раздались крики,  и  чудь  побежала  наружу.  Конные
ратники  бросились рубить бегущих.  Укреп был взят.  Разрушили плотину,  и
сделавшая свое дело, черная от зимней стужи вода, дымясь, уходила назад.
     Михаил  Федорович  предложил  на  совете  захваченную  добычу  отдать
целиком князю Дмитрию Олександровичу.  Новгород подчеркивал тем самым, что
в   княжеских  несогласиях  относительно  того,   кому  руководить  ратью:
Святославу,  Юрию или юному сыну Олександра -  он целиком стоит на стороне
последнего,  и  расплачивался за  обиду,  нанесенную князю пять лет назад,
когда Дмитрий,  <зане еще мал бяше>, был изгнан тем же посадннком Михаилом
и заменен на своего дядю, Ярослава Ярославича.
     Впереди,  обреченный гибели, готовой военной добычей лежал Раковор. И
уже поговаривали в полках:
     - Раковор возьмем, там и Колывань будет наша!


                                  XVIII

     Февральские метели текли по полям,  слепили глаза. Сырой ветер с моря
нанес густой колючий туман.  В  тумане подошли к завьюженной речке Кеголе.
Кондрат  приказал  подвезти  пороки.   До   Раковора,   невидного  отсюда,
оставались уж  немногие версты.  Было восемнадцатое февраля,  утро субботы
сыропустной.  Дома  топили  бани,  вспоминая родных и  близких,  ушедших в
поход.
     Внезапно,  с переменою ветра, туман прокинулся и новгородские ратники
увидели на том берегу,  в полях, от края и до края, насколько хватал глаз,
построенный в  боевых  порядках  немецкий  полк.  Словно  лес,  колыхались
бесконечные ряды копий и  стягов.  Было ясно,  что тут собралась вся земля
немецкая, все силы Ордена и прибрежных городов.
     Михаил Федорович, поднявшись на стременах и удерживая переминающегося
коня, нахмурясь, оглядывал из-под руки вражеское войско, пытаясь сосчитать
по  стягам  количество немецких полков.  На  широкогрудом саврасом жеребце
подскакал Кондрат. Седая борода тысяцкого тряслась:
     - Христопродавцы! Клятвопреступники!
     Подскакал князь Дмитрий, тоже горевший возмущением:
     - Немедленно наступать!
     С разных   сторон   подъехали   Елферий,  князь  Констянтин  и  Юрий,
злорадствующий в душе:  его отодвинули от руководства походом, пригласили,
не спросясь, Дмитрия, передали тому всю чудскую добычу - и вот отплата!
     - Твоя  сторожа  не  углядела?   -   спросил  вдруг  Елферий,   круто
оборачиваясь всем своим большим телом к  Юрию и  наезжая на него конем.  -
Твоя, что ль?!
     Жеребец Юрия,  всхрапывая, попятился назад. Князь, бледнея от обиды и
унижения,  рванул за повод.  Елферий,  смерив его с головы до ног тяжелым,
обрекающим взглядом,  резко отворотил своего коня, поднял на дыбы и в один
прыжок очутился рядом с посадником.  Ссориться перед боем не имело смысла.
Юрий  обернулся,   ища  сочувствия  и  поддержки,   но  князь  Констянтин,
старательно  не  замечая  грубости  новгородского воеводы,  вглядывался  в
немецкий строй.  Тут  Юрий неожиданно вспомнил,  что  давеча сам  отпустил
сторожу в зажитье -  пограбить окрестные села,  и лицо у него пошло бурыми
пятнами. Ненавидящим взглядом, молча, он уставился в спину Елферия.
     Ждали  князя  Святослава с  братом Михаилом и  Довмонта Плесковского.
Молчали воеводы.  Новгородские войска торопливо подходили к реке, без зова
ровняли  ряды.  Сами  собой  смыкались конные  рати,  выстраивались пешцы.
Сотские и старосты,  тут ставшие воеводами, окликали отставших, торопились
занять свои места. Бывалые ратники боярских дружин, ходившие и на Литву, и
в  Заволочье,   и  за  Урал,  на  Югру,  качали  головами,  присвистывали,
перешептывались:
     - Ну, здесь легкой победы не жди! Это не с чудью воевать!
     Довмонт прискакал на военный совет последним, мрачно сведя брови: как
он  мог даться на обман,  он,  знавший лучше их всех,  что верить немецким
клятвам можно не больше,  чем кротости зимнего волка!  Он тоже подал голос
за  немедленное наступление.  Отступать теперь  -  значило быть  разбитыми
наверняка.
     - Како ся урядим,  братие?  -  вопросил посадник,  обращаясь к  мужам
совета.  Молодой князь Дмитрий Олександрович, залившись румянцем - впервые
руководил такой ратью, - обвел очами воевод:
     - Сперва да скажуть старейшие меня!
     Воеводы говорили ясно и коротко. Споров особых не было, тем паче, что
Кондрат и другие рвались в бой.
     И  только Довмонт,  молчавший до  поры,  как молодший на этом совете,
почувствовал нечто недоброе в  том,  что в середину становили новгородский
полк,  а тверичей и переяславцев по краям. <Олександр не тако ся становил,
в чело слабейшии!> -  подумал плесковский воевода. Осторожно он попробовал
предложить иное  построение,  но  сразу  же  обнаружилась застарелая рознь
тверичей с  новгородцами.  Святослав,  выступавший от лица самого великого
князя Ярослава, недовольно покосившись на Довмонта, возразил:
     - А кого поставити в чело, переяславцев?
     Довмонт смолчал.  Даже понимая, что это, возможно, обещает победу, он
не мог дать истребить под Раковором своих плесковичей.
     Тронув коня, Довмонт подъехал к Елферию. Тот коротко глянул на него и
молвил негромко:
     - Выстоим! Юрий пойдет напереди...
     У него был свой и недобрый расчет.
     Поглядев на  новгородского посадника,  плесковский воевода увидал  на
его  лице  отражение собственных сомнений.  Всегда спокойное чело  Михаила
Федоровича на  этот  раз  было  необычайно хмуро.  <Ежели бы  знать...>  -
прошептал он  одними  губами.  Но  посадник  понимал,  что  добиться иного
решения  сейчас,  накануне битвы,  уже  невозможно и,  чтобы  не  вызывать
раздора воевод,  безопаснее принять всегдашнее построение и...  положиться
на  волю  божию.  Он  лишь  поглядел пристально в  глаза  Довмонту,  когда
заключал:
     - Встанем постарине! Новгородская рать в чело.
     Немедленно понеслись гонцы  в  разные концы войска,  и  скоро полки в
боевых порядках начали переходить реку.
     После короткой остановки,  во время которой Олекса, как и все, спешил
разглядеть  немцев,   был  дан  приказ  переходить  Кеголу.   Пронзительно
засвистели дудки,  и новгородская рать тронулась вперед. На какое-то время
за  краем  снежного берега  и  густыми рядами своего войска Олекса потерял
врагов из  виду.  Но вот поднялись на ровное место,  и  разом придвинулись
немецкие полки.  Простым глазом уже  были  видны  ряды  железных людей  на
железных конях, нацеленный тупым острием вперед сверкающий клин рыцарского
войска -  <свиньи>. Подрагивали ощетиненные копья. Чуть колыхались корзна*
с крестами.  Морды лошадей в латах,  похожие на железные конские черепа, и
люди без лиц,  с наглухо закрытыми шлемами,  пугающие своей нечеловеческой
тупой неуклюжестью.
     _______________
          * К о р з н о  - плащ (обычно княжеский).

     - Похоже, нас в чело ставят противу великой свиньи!
     - А тверские где ни та?
     - По правой да по левой руке.
     - Справа кто ле?
     - Плесковичи!
     Новгородский полк  действительно становился в  лицо  железному полку.
Князья Дмитрий и Святослав с дружинами ушли на крайнее правое крыло,  выше
плесковичей, князь Михаил стал по левую руку. Только Ярославову наместнику
Юрью в  довершение его  бед пришлось встречать немецкое войско лоб в  лоб,
вкупе с  новгородцами,  которых он  в  этот миг  больше чем  ненавидел.  И
посадник Михаил,  и Кондрат, и Елферий, и Полюд, собравшиеся под стягом, -
все были его личные враги,  которым он  всем сердцем желал быть разбитыми,
не  понимая только,  почему за  этот разгром он  еще  должен платить своей
собственной головой.
     Ратники ровняли ряды, оживленно перекликивались с плесковичами.
     - Ну  что,   Микита,  трусишь  маленько?  Спервоначалу-ту?  -  Олекса
посматривал на широкое, чуть побледневшее лицо парня, неотрывно вперившего
взор  в   немецкие  ряды.   Сам  он   был  в   обычном  своем  перед  боем
повышенно-возбужденном и  веселом состоянии,  которое передавалось и коню,
приплясывающему под Олексой.  Станята держался ровнее.  Он и в бою никогда
не лез вперед, не кидался, как порою Олекса, на рожон, но и не прятался, а
держался <до  кучи>,  со  всеми.  Сейчас,  полагая,  что  он  тоже  должен
разделять общее приподнятое настроение, Станята весело крикнул товарищу:
     - Не робей, Микитка!
     Тот не выдержал, наконец, разлепил губы:
     - Цего они без голов?
     Кругом дружно расхохотались.
     - Парень-то, парень!
     - Первый раз!
     - Али не видал шелома немецкого?
     Микита проглотил слюну,  густо  покраснел и  вдруг сам  расхохотался,
понял свою ошибку.
     - Чего вискаете,  што кони! - накинулся старый ратник на весельчаков.
- Али сами на борони родилися?  Вишь, парень, - начал он поучать Микиту, -
ты  его сбоку старайсе,  он поворачиватьце-то неуклюж.  А  уж коли с  коня
собьешь,  конец  ему!  Иной  и  сам  не  встанет,  только угадай сулицей в
дыхало...
     Воины то  и  дело  поглядывали туда,  где  невидный за  лесом копий и
знамен, знали, стоял посадник, с ним тысяцкий Кондрат и именитые бояре, на
рослых  конях,  в  посверкивающем золотом оружии,  в  харалужных бронях  и
шеломах, отделанных серебром. Когда - заступники, когда - враги, в вечевых
спорах  и  мятежах  народных прячущиеся от  разъяренной толпы  горожан,  а
сейчас -  щит и надежа новгородская: Полюд, Пороман Подвойский, Твердислав
Чермный, Ильдятиничи, Осип, Жирослав, Ратша, Твердята...
     Придвинулись  еще   и   тут  увидели  главную  причину  неподвижности
орденского войска.  Почти  лишенная снега  плоская вершина холма,  обдутая
ветром и утоптанная лошадьми,  представляла лучшее место для атаки тяжелой
рыцарской конницы.
     Ошибка,  за  которую  дорого  заплатили новгородцы,  была  допущена с
самого  начала:   из-за  княжеских  разногласий  в   воеводстве  никто  не
воспользовался опытом  прошлых  лет,  и  сильнейший новгородский полк  был
поставлен под удар <великой свиньи>.
     Олександр  на   Чудском   озере   поступил  иначе.   Позволив  немцам
прорубиться <свиньей> сквозь ряды самого слабого войска, он лучшими силами
ударил с боков и с тыла,  смешав неповоротливую конницу в кучу, после чего
оставалось только истреблять да гнать бегущих по озеру до слабого льда...
     Выставляя  же   сильнейший  полк  прямо  в   лицо  <великой  свинье>,
новгородцы предоставляли немцам возможность использовать все  преимущества
их  закованного в  железо рыцарского тарана.  Так  узость князя  Ярослава,
рознь и недальновидность воевод отдавали победу в руки немецкой рати.
     Об этом, не таясь, говорили в пеших полках:
     - Сами голову на плаху кладем!
     - Учудили воеводы, а нам опеть кровью расплачиватьце!
     - Цего-нибудь думают и они...
     - Думают, как нас, дураков, на торгу обдирать!
     - Не скажи, Олександр-покойник, тот понимал дело...
     - Дак он один и понимал. Разве на Чудском тако полк становили?!
     - Ну, ты тамо не был!
     - Дак батька был! Чать не один раз и сказывал...
     Пронзительным голосом дудок по  рядам русского войска передали приказ
князя Дмитрия о наступлении.
     - Почнем!  -  произнес посадник,  кладя руку на меч и кивнув бирючам,
разом ударившим в  литавры.  Но  в  тот же  миг,  как зашевелилось русское
войско, будто угадав, и немцы стремительно двинулись вперед.
     Издалека  было  видно,  как  ряды  рыцарей,  застывших  от  ожидания,
задвигались,  как разом опустились,  нацеливаясь вперед, длинные рыцарские
копья,  выставились украшенные гербами щиты, загудела промерзшая земля под
согласным глухим топотом тысяч кованых конских копыт,  и,  все  убыстряя и
убыстряя бег, вырастая в глазах, приближается железная немецкая <свинья>.
     Хриплые,  жесткие окрики  немецкой команды,  ветер,  поднявший мелкую
ледяную  пыль  из-под  конских  копыт...   Вихрь...  И  вот  в  протяжном,
нарастающем крике вся эта громада опрокинулась на  русских,  и  дальше уже
ничего не было видно. Страшный треск от сшибившейся с окольчуженным строем
новгородцев <свиньи>,  стон копий, ржание, крики раненых, не слышные уже в
слитном реве немецкой конницы,  и бесполезные слова приказов,  и гибель, и
кровь, и смерть...
     Олекса на  какой-то миг оглох.  И  вдруг в  наступившей тишине увидел
все:  оскаленные конские  морды,  лица,  искаженные яростью,  и  беззвучно
валящиеся тела,  и  как  волной взмытые распадающиеся строи конной рати  -
новый вихрь...  Это, как узнал он потом, уже возвратившись в сознание, был
князь Юрий,  <вдавший плечи>, - позорно удиравший с поля боя впереди своей
смятенной,  потерявшей строй и  ополоумевшей от  страха дружины.  И  затем
литая,  металлическая,  глухо  ревущая стена немецкой конницы надвинулась,
подбросила его,  коваными копытами с хрустом пройдясь по павшим, врезалась
в  Олексину сотню и  разметала по  сторонам.  Где  Станята?  Где  Микитка,
последний  раз  мелькнувший с  отчаянно  разинутым ртом,  бросивший щит  и
обеими руками вздевший топор над головою,  стараясь ударить с  потерявшего
поводья и  закрутившегося под  ним  коня?  Копье рыцаря прошло мимо  тела,
разбив в куски щит. Уронив оружие и вылетев из седла, Олекса пал плашмя на
спину  лошади,  вцепился в  гриву -  добрый конь  спас  Олексу,  отчаянным
прыжком  перелетев  через  поверженного  ратника,  и  понес  в  водовороте
бегущих.  Еще он  пытался всесть в  седло,  поймать утерянное стремя,  еще
заворачивал коня,  скрипя зубами,  ругаясь, рвал с пояса меч, старался - и
не мог -  пробиться туда, в середину, где посадник, знамя, цвет и узорочье
войска, старый Кондрат, который сейчас - из разорванного рта струей хлещет
кровь на седую бороду и панцирь -  гвоздит,  уже не видя ничего, и своих и
чужих,  пытаясь повернуть рать,  и  дорого продают жизнь падающие один  за
другим  вятшие  мужи  новгородские,  в  харалужных,  украшенных серебром и
золотом  бронях,  в  красных,  подбитых соболями корзнах,  слишком гордые,
чтобы отступить хотя на шаг, и потому обреченные смерти...
     Будет  пухом павшим земля!  И  в  глубоких снегах и  весенней порою в
листве молодых берез.  Будет ветер над вами шуметь, пронося стада облаков,
и  высокие светлые травы  на  крови  вашей взойдут.  Будут реять века  над
погостами отчей  России  ваши  тени  в  древней броне...  Помяни,  владыка
Далмат, их в вечерней молитве! Жены-вдовы новгородские пусть омоют слезами
павших бойцов.  Призри,  господи,  с  выси горней да упокой их души в лоне
своем - не посрамивших земли своея!
     Новая  волна  немецкой конницы,  пробившись наконец через поверженный
новгородский строй,  швырнула и закрутила Олексу. И понял Олекса, что то -
смерть,  и закричал от жалости,  от ярости, от страха, - вот и отпировал и
отгулял купец,  а много ли и было ее,  гульбы-то всей!  Прощайте,  Домаша,
мать,  Онфим,  надежда отцовская... Да пусть же он не тем поминает батька,
что бежал на рати и  был в  спину убит!  И  смертно ударил Олекса коня,  и
послушался  конь,  и  рванулся  Олекса  встречу  потока  бегущих,  встречу
железной ревущей смерти и не ведал уже,  как и меч отъяло из руки,  и конь
был убит под ним,  и не видел,  что впереди и что назади,  за спиной,  где
тоже нарастал другой, звонкий и страшный рев...
     Олекса упал,  в  голове затмило на  минуту,  и  шум,  как через воду,
доносился к нему. Сейчас коваными копытами пройдут по груди, по лицу... Не
хочу!  И из последних сил, отчаяния, злобы вцепился Олекса руками и зубами
в  ногу коня,  тот тряхнул копытом,  но  не  стряхнул пятипудовую тяжесть,
споткнулся и,  увлекаемый своим  движением  и  весом  окованного в  железо
седока,  повалился вперед,  подмяв Олексу под себя.  Рыцарь натянул повод,
но страшный  удар в затылок ошеломил его.  Разжав пальцы и весь размякнув,
он склонился и упал.  Конь дрыгал, опрокинувшись, ногами и дико ржанул, но
удар между ушей - и,  вздрогнув,  вытянулся конь.  А мимо,  дыша с хрипом,
отплевывая кровь и пену,  ругаясь,  спотыкаясь,  падая,  шли и шли вперед,
крестя топорами, залитые кровью мужики...
     Елферий Сбыславич скакал по полю,  пьяно раскачиваясь в седле, сжимая
онемевшими пальцами шестопер.  Добрый конь чудом вынес его  из  самой гущи
сечи,  руда* заливала глаза. Разбиты... Юрий бежал... Где посадник? Может,
еще не конец?.. Повернул ли князь Дмитрий? А плесковичи, Довмонт?.. Но уже
подкатывало что-то похожее на серую муть: <Все равно!>
     _______________
          * Р у д а  - кровь (старин.).

     Конь нес,  не сворачивая, и не было сил натянуть повод, ни желания, и
что смерть -  не думалось.  Гомон сражения удалялся,  растекаясь вширь.  И
вдруг Елферий увидел прямо перед собою неровную толпу бегущих не  взад,  а
встречу людей,  людей,  ощетиненных копьями, рогатинами и топорами, орущих
грозно и дружно, перекрывая шум битвы за спиной.
     - Неужто наши?!
     С  чувством,  ему самому непонятным,  даже не радости,  нет,  чего-то
большего - хотелось пасть в ноги им за все беды, за поборы, за равнодушие,
за вражду, за хитрые увертки на вече и предательства в совете вятших, всем
этим плотникам,  кузнецам,  медникам,  корабельникам,  стригольникам, этой
пешей  или  сейчас сошедшей с  коней,  непривычных для  ремесленного люда,
городской рати,  которая вступала в дело теперь, и, не желая понимать, что
проиграна рать и разбит полк новогородский, остервенелым валом катилась не
назад, а вперед.
     Мужики,  завидя Елферия,  побежали, хрипло, страшно орали что-то... И
когда понял воевода, что кричат ему, стало не <все равно>, и не думал еще,
что победа, не понял еще ничего, но дикая радость объяла, и повернул коня,
и  поднял  онемевшей  рукой  шестопер,  следя  подлетающего врага:  рейтар
собрался уж руками ять русского боярина, да вдруг узрел кровавый, ужасный,
с  мокрой от  крови,  клочьями торчащей бородой лик Елферия...  И  Елферий
узрел победный лик врага,  и  на  это наглое,  торжествующее,  а  тут враз
побледневшее лицо,  мало  не  промахнувшись,  со  всех сил  -  потемнело в
глазах,  как качнулся,  - опустил Елферий свой узорчатый кованый шестопер.
Немец снопом повалился с седла.  А кругом уже бежали,  кричали мужики, и в
их  водовороте,   вздымая  лошадей,  закружась,  падали  потерявшие  строй
рыцари...
     Конница легко справляется с  пехотой,  только когда приходится рубить
бегущих или прорывать негустой,  рассыпанный цепью строй.  Но когда пехота
не  хочет отступать и  ратники становятся плотной густою колонной,  один к
одному,  выставив вперед,  как  щетину,  острия копий,  ни  один  конь  не
поскачет на них и ни одна конница в мире не сможет прорвать их строй.  Это
доказал еще  в  еллинские времена поход  десяти тысяч греков,  проложивших
дорогу  сквозь  полумиллионную персидскую конницу;  это  доказала  фаланга
Александра Македонского, <двурогого> героя многочисленных <Александрий>, и
опыт легионов Великого Рима,  это доказывали новгородцы не раз и не два, и
на  Колакше,  и  на  Липице,  когда,  спешившись,  сбросив шубы и  сапоги,
новгородские ремесленники наголову  разгромили княжеские войска  Гюргия  и
Ярослава.  Для  того  нужно  только,  чтобы  каждый пеший  ратник в  строю
чувствовал себя заодно со всеми и искал не спасения,  а победы. Именно это
и  произошло,  когда,  разгромив ослабленный бегством  Юрия  конный  полк,
немецкая <свинья> обрушилась на пешее новгородское ополчение...
     Воинского строя   уже  не  существовало,  все  перемешалось  в  кучу.
Огромный детина возился на земле,  круша кусты и взрывая снег, с окованным
в латы рыцарем,  упавшим с коня, оба потеряли оружие. Детина, как медведь,
мял железного человека,  стараясь вывернуть руки,  и в  бессильной  ярости
грыз  зубами  птичий  клюв  глухого  рыцарского  шлема.  Он  было перемог,
навалясь сверху,  но тут чья-то мгновенная полоса стали  взмахом  воронова
крыла  обрушилась  на  его  незащищенную  спину,  и  враз ослабли медвежьи
объятия смерда,  и алая руда змеисто  хлынула  из  перерубленного  пополам
тела,  а  рыцарь,  с