нимая
рук из кремовых штанов:
     - Я   имею   интерес,   чтобы   больной  Иосиф  Мугинштейн
выздоровел. Представляюсь на  всякий  случай  -  Бенцион  Крик.
Камфору,  воздушные  подушки,  отдельную  комнату  -  давать  с
открытой душой. А если нет, то на всякого доктора, будь он даже
доктор философии, приходится не более трех аршин земли.
     И все же Мугинштейн умер в ту  же  ночь.  И  тогда  только
полтора жида поднял крик на всю Одессу.
     - Где  начинается  полиция,  - вопил он, - и где кончается
Беня?
     - Полиция кончается там, где начинается Беня,  -  отвечали
разумные  люди,  но  Тартаковский не успокаивался и он дождался
того, что красный автомобиль с музыкальным ящиком  проиграл  на
Серединской  площади  свой первый марш из оперы "Смейся, паяц".
Среди бела дня машина подлетела к домику, в котором  жила  тетя
Песя.
     Автомобиль  гремел  колесами,  плевался дымом, сиял медью,
вонял бензином и играл  арии  на  своем  сигнальном  рожке.  Из
автомобиля  выскочил  некто  и  прошел в кухню, где на земляном
полу билась маленькая тетя Песя. Полтора жида сидел на стуле  и
махал руками.
     - Хулиганская  морда,  -  прокричал  он,  увидя  гостя,  -
бандит, чтобы земля тебя выбросила, хорошую моду  себе  взял  -
убивать живых людей...
     - Мосье  Тартаковский,  -  ответил  ему  Беня  Крик  тихим
голосом, - вот идут  вторые  сутки,  как  я  плачу  за  дорогим
покойником,  как  за  родным  братом. Но я знаю, что вы плевать
хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, в  какой
несгораемый  шкаф  упрятали  вы  стыд?  Вы имели сердце послать
матери нашего покойного Иосифа  сто  жалких  карбованцев.  Мозг
вместе  с  волосами  поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту
новость...
     Тут Беня сделал  паузу.  На  нем  был  шоколадный  пиджак,
кремовые штаны и малиновые штиблеты.
     - Десять тысяч единовременно, - заревел он, - десять тысяч
единовременно  и  пенсию  до  ее  смерти,  пусть  она живет сто
двадцать лет. А если нет,  тогда  выйдем  из  этого  помещения,
мосье Тартаковский и сядем в мой автомобиль...
     Потом они бранились друг с другом. Полтора жида бранился с
Беней. Я не был при этой ссоре. Но те, кто были, те помнят. Они
сошлись   на   пяти   тысячах  наличными  и  пятидесяти  рублях
ежемесячно.
     - Тетя Песя, - сказал тогда Беня  всклокоченной  старушке,
валявшейся  на  полу,  -  если  вам  нужна моя жизнь, вы можете
получить ее,  но  ошибаются  все,  даже  бог.  Вышла  громадная
ошибка,  тетя  Песя.  Но  разве со стороны бога не ошибкой было
поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду. И  чем
было  бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали
бы первоклассные озера, гористый воздух  и  сплошные  французы?
Ошибаются  все,  даже  бог.  Слушайте меня ушами, тетя Песя. Вы
имеете пять тысяч на руки и пятьдесят рублей в месяц  до  вашей
смерти,  живите  сто  двадцать  лет.  Похороны  Иосифа будут по
первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две  колесницы
с  венками,  хор  из  Бродской синагоги, сам Миньковский придет
отпевать покойного вашего сына...
     И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах  этих
спросите  у  кладбищенских  нищих. Спросите об них у шамесов из
синагоги, торговцев кошерной птицей  или  у  старух  из  второй
богадельни.  Таких  похорон  Одесса  еще  не  видала,  а мир не
увидит.  Городовые  в  этот  день  одели  нитяные  перчатки.  В
синагогах,   увитых   зеленью   и   открытых   настежь,  горело
электричество.  На  белых  лошадях,  запряженных  в  колесницу,
качались   черные   плюмажи.   Шестьдесят  певчих  шли  впереди
процессии.  Певчие  были  мальчиками,  но  они  пели   женскими
голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю
Песю    под    руки.   За   старостами   шли   члены   общества
приказчиков-евреев,  а  за  приказчиками  евреями  -  присяжные
поверенные,  доктора  медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного
бока тети Песи находились куриные торговки с Старого базара,  а
с  другого  бока  находились  почетные  молочницы  с  Бугаевки,
завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как  жандармы
на  параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря
и молока. И позади всех плелись служащие Рувима  Тартаковского.
Их  было  сто  человек  или двести, или две тысячи. На них были
черные сюртуки с шелковыми лацканами и  новые  сапоги,  которые
скрипели, как поросята в мешке.
     И  вот  я  буду  говорить,  как  говорил  господь  на горе
Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все,
что я видел, я  видел  своими  глазами,  сидя  здесь  на  стене
второго  кладбища,  рядом  с  шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из
погребальной конторы. Видел это я - Арье  Лейб,  гордый  еврей,
живущий при покойниках.
     Колесница   подъехала   к   кладбищенской  синагоге.  Гроб
поставили на ступени. Тетя Песя  дрожала,  как  птичка.  Кантор
вылез  из  фаэтона  и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили
ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за  поворота.
Он  проиграл  "Смейся,  паяц"  и остановился. Люди молчали, как
убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли
из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к  колеснице  венок
из  невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека
подвели под гроб свои стальные плечи и  с  горящими  глазами  и
выпяченной   грудью,   зашагали   вместе   с  членами  общества
приказчиков-евреев.
     Впереди шел Беня Крик, которого тогда никто еще не называл
королем. Первым приблизился он к могиле,  взошел  на  холмик  и
простер руку.
     - Что хотите вы делать, молодой человек? - подбежал к нему
Кофман из погребального братства.
     - Я хочу сказать речь - ответил Беня Крик.
     И  он  сказал  речь. Ее слышали все, кто хотел слушать. Ее
слышал я, Арье Лейб, и шепелявый  Мойсейка,  который  сидел  на
стене со мною рядом.
     - Господа  и дамы, - сказал Беня Крик, - господа и дамы, -
сказал он и солнце  встало  над  его  головой,  как  часовой  с
ружьем.  -  Вы пришли отдать последний долг честному труженику,
который погиб за медный грош. От своего имени и от имени  всех,
кто  здесь  не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что
видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару  пустяков.
Чем  занимался  он?  Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб
он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди уже обреченные
смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая
в обреченную грудь, пробивает  Иосифа,  не  видевшего  в  своей
жизни  ничего,  кроме  пары  пустяков.  Есть люди, умеющие пить
водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее.
И вот первые получают удовольствие от  горя  и  от  радости,  а
вторые  страдают  за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее.
Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего
бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к  могиле  неизвестного
вам, но уже покойного Савелия Буциса.
     И,  сказав  эту  речь,  Беня Крик сошел с холмика. Молчали
люди, деревья и кладбищенские нищие.  Два  могильщика  пронесли
некрашеный  гроб  к  соседней могиле. Кантор, заикаясь, окончил
молитву. Беня бросил первую лопату и перешел к  Савке.  За  ним
пошли, как овцы, все присяжные поверенные и дамы с брошками. Он
заставил   кантора   пропеть  над  Савкой  полную  панихиду,  и
шестьдесят певчих  вторили  кантору.  Савке  не  снилась  такая
панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика.
     Говорят, что в тот день полтора жида решил закрыть дело. Я
при этом  не был. Но то, что ни кантор, ни хор, ни погребальное
братство не просили денег за похороны -  это  видел  я  глазами
Арье  Лейба.  Арье-Лейб  - так зовут меня. И больше я ничего не
мог видеть,  потому  что  люди,  тихонько  отойдя  от  Савкиной
могилы, бросились бежать как с пожара. Они летели в фаэтонах, в
телегах  и  пешком. И только те четыре, что приехали на красном
автомобиле, на нем же и уехали. Музыкальный ящик проиграл  свой
марш, машина вздрогнула и умчалась.
     - Король  - глядя ей вслед, сказал шепелявый Мойсейка, тот
самый, что забирает у меня лучшие места на стенке.
     Теперь вы знаете все. Вы знаете, кто первый произнес слово
"король". Это был Мойсейка. Вы знаете почему он не  назвал  так
ни одноглазого Грача, ни бешеного Кольку. Вы знаете все. Но что
пользы, если на носу у вас попрежнему очки, а в душе осень.

     ЛЮБКА КОЗАК.

     (Из одесских рассказов.)

     На Молдаванке, на углу Дальницкой и Балковской улиц, стоит
дом Любки  Шнейвейс.  В  этом  доме  помещается  винный погреб,
постоялый двор, овсяная лавка, много других лавок  и  голубятня
на  сто  пар крюковских и николаевских голубей. Лавки эти и еще
участок номер сорок шесть на одесских каменоломнях  принадлежат
Любке  Шнейвейс,  прозванной  Любкой  Козак, и только голубятня
является собственностью сторожа Евзеля,  отставного  солдата  с
медалью. По воскресеньям Евзель выходит на охотницкую со своими
голубями   и  продает  их  чиновникам  из  города  и  соседским
мальчишкам.  Кроме  сторожа  на  Любкином   дворе   живет   еще
Песя-Миндл,   кухарка   и  сводница,  и  управляющий  Цудечкис,
маленький еврей, похожий ростом и бороденкой на  прославленного
молдаванского  раввина  нашего  бен-Зхарью. Об Цудечкисе этом я
знаю много интересных историй. Первая из них -  это  история  о
том, как Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки,
прозванной Козак.
     Лет десять тому назад Цудечкис смаклеровал одному помещику
молотилку  с  конным приводом и вечером повел помещика к Любке,
для того чтобы отпраздновать покупку  молотилки.  Покупщик  его
носил   возле   усов  подусники  и  ходил  в  лаковых  сапогах.
Песя-Миндл дала ему на  ужин  фаршированную  еврейскую  рыбу  и
потом   очень   хорошую   барышню,   по  имени  Настя.  Помещик
переночевал и на утро Евзель разбудил Цудечкиса,  свернувшегося
калачиком у порога Любкиной комнаты.
     - Вот,  - сказал Евзель, - вы хвалились вчера вечером, что
помещик купил через вас молотилку, - так будьте известны,  что,
переночевав, он убежал на рассвете, как самый последний. Видно,
что  вы аферист. Теперь вынимайте два рубля за закуску и четыре
рубля за барышню. Видно, вы тертый старик...
     Но Цудечкис не отдал денег, Евзель втолкнул  его  тогда  в
Любкину комнату и запер на ключ.
     - Вот, - сказал сторож, - ты будешь здесь, а потом приедет
Любка  с каменоломни и, с божьей помощью, вынимет из тебя душу.
Аминь.
     - Каторжанин,  -   ответил   солдату   Цудечкис   и   стал
осматриваться   в   новой  комнате,  -  ты  ничего  не  знаешь,
каторжанин, кроме своих голубей, а я верю еще в  бога,  который
выведет  меня отсюда, как вывел всех евреев - сначала из Египта
и потом из пустыни...
     Маленький маклер много  еще  хотел  высказать  Евзелю,  но
солдат  взял  с  собою  ключ  и  ушел, громыхая сапогами. Тогда
Цудечкис обернулся и увидел у окна сводницу Песю-Миндл, которая
читала книжку "Чудеса и сердце Баал-Шема". Она читала хасидскую
книжку с золотым обрезом и качала ногой дубовую люльку. В  этой
люльке лежал Любкин сын, Давидка, и плакал.
     - Я  вижу  хорошие  порядки  на  этом  Сахалине,  - сказал
Цудечкис Песе-Миндл, -  вот  лежит  ребенок  и  разрывается  на
части,  что  это жалко смотреть, и вы, толстая женщина, сидите,
как камень в лесу, и не можете дать ему соску...
     - Дайте вы ему соску, - ответила Песя-Миндл, не  отрываясь
от  книжки,  - если только он возьмет у вас, старого обманщика,
эту соску, потому что вот он уже большой, как  кацап,  и  хочет
только  мамашенькиного молока, а мамашенька его скачет по своим
каменоломням, пьет чай с евреями в трактире "Медведь", покупает
в гавани контрабанду и думает о своем сыне, как о  прошлогоднем
снеге...
     - Да,  - сказал тогда самому себе маленький маклер, - ты у
фараона в руках, Цудечкис, - и он  отошел  к  восточной  стене,
пробормотал  всю  утреннюю молитву с прибавлениями и взял потом
на  руки  плачущего  младенца.  Давидка  посмотрел  на  него  с
недоумением и помахал малиновыми ножками в младенческом поту, а
старик  стал  ходить  по  комнате и, раскачиваясь, как цадик на
молитве, запел нескончаемую песню.
     - А-а-а, - запел он, - вот всем детям  дули,  а  Давидочке
нашему  калачи,  чтобы  он  спал и днем, и в ночи... А-а-а, вот
всем детям кулаки...
     И  Цудечкис  показал  Любкиному  сыну  кулачек  с   серыми
волосами  и  стал  повторять про дули и калачи до тех пор, пока
мальчик  не  заснул  и  пока  солнце  не  дошло   до   середины
блистающего  неба. Оно дошло до середины и задрожало, как муха,
обессиленная зноем.  Дикие  мужики  из  Нерубайска  и  Татарки,
остановившиеся  на Любкином постоялом дворе, полезли под телеги
и заснули там диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышел  к
воротам  и,  разбросав  рубанок  и  пилу,  свалился  на  землю,
свалился и захрапел посредине мира, весь в золотых  мухах  и  в
голубых  молниях  июля и неподалеку от него, в холодке, уселись
морщинистые   немцы-колонисты,   привезшие   Любке    вино    с
бессарабской границы. Они закурили трубки и дым от их изогнутых
чубуков стал путаться в серебряной щетине небритых и старческих
щек.  Солнце  свисало с неба, как розовый язык жаждущей собаки,
исполинское море накатывалось вдали на Пересыпь и мачты дальних
кораблей колебались на изумрудной воде Одесского  залива.  День
сидел  в  разукрашенной  ладье,  день  подплывал  к  вечеру,  и
навстречу вечеру только в пятом часу вернулась из города Любка.
Она приехала на чалой лошаденке с большим животом и с  отросшей
гривой.  Парень с толстыми ногами и в ситцевой рубахе открыл ей
ворота, Евзель поддержал  узду  ее  лошади,  и  тогда  Цудечкис
крикнул Любке из своего заточения:
     - Почтение  вам,  мадам  Шнейвейс,  и  добрый день. Вот вы
уехали на три года по делам и набросили мне на  руки  голодного
ребенка...
     - Цыть,  мурло, - ответила Любка старику и слезла с седла,
- кто это раззевает там рот в моем окне?
     - Это Цудечкис, тертый старик, - ответил хозяйке солдат  с
медалью  и  стал рассказывать ей всю историю с помещиком, но он
не  досказал  до  конца,  потому  что  маклер,  перебивая  его,
завизжал изо всех сил:
     - Какая  нахальства, - завизжал он и швырнул вниз ермолку,
- какая нахальства набросить на руки  чужого  ребенка  и  самой
пропасть на три года... Идите, дайте ему цицю...
     - Вот  я  иду  к  тебе,  аферист,  -  пробормотала Любка и
побежала к лестнице. Она вошла в  комнату  и  вынула  грудь  из
запыленой кофты.
     Мальчик  потянулся  к ней, искусал чудовищный ее сосок, но
не добыл молока.  У  матери  надулась  тогда  жила  на  лбу,  и
Цудечкис сказал ей, тряся ермолкой:
     - Вы  все  хотите  захватить  себе, жадная Любка; весь мир
тащите вы к себе, как дети тащут скатерть с хлебными  крошками;
первую  пшеницу хотите вы и первый виноград; белые хлебы хотите
вы печь на солнечном припеке,  а  маленькое  дите  ваше,  такое
дите, как звездочка, должно захлянуть без молока...
     - Какое  там  молоко, - закричала женщина, отворачиваясь и
надавила грудь, - когда сегодня прибыл в гавань "Плутарх"  и  я
сделала  пятнадцать  верст  по  жаре?.. А вы, вы запели длинную
песню, старый еврей, - отдайте лучше шесть рублей...
     Но Цудечкис опять не  отдал  денег.  Он  распустил  рукав,
обнажил руку и сунул Любке в рот худой и грязный свой локоть.
     - Давись, арестантка, - сказал он и плюнул в угол.
     Любка  подержала  во  рту  чужой локоть, потом вынула его,
заперла дверь на ключ и пошла во двор.  Там  уже  дожидался  ее
мистер  Троттибэрн,  похожий  на колонну из рыжего мяса. Мистер
Троттибэрн был старшим механиком на  "Плутархе".  Он  привел  с
собой к Любке двух матросов. Один из матросов был англичанином,
другой   был  малайцем.  Все  втроем  -  они  втащили  во  двор
контрабанду, привезенную из Порт-Саида. Их ящик был тяжел,  они
уронили  его  на землю и из ящика выпали сигары, запутавшиеся в
японском шелку. Множество баб сбежалось к ящику и  две  пришлые
цыганки, колеблясь и гремя, стали заходить с боку.
     - Прочь,  галота!  -  крикнула  им Любка и увела моряков в
тень под акацию. Они сели там за стол, Евзель подал им вина,  и
мистер  Троттибэрн  развернул  свои  товары.  Он  вынул из тюка
сигары и тонкие шелка, кокаин  и  напильники,  необандероленный
табак  из  штата  Виргиния  и черное вино, купленное на острове
Хиосе. Всякому товару была особая цена, каждую  цифру  запивали
бессарабским   вином,   пахнущим  солнцем  и  клопами.  Сумерки
побежали уже по двору, сумерки побежали, как вечерняя волна  на
широкой реке, и пьяный малаец, полный удивленья, тронул пальцем
Любкину грудь. Он тронул ее одним пальцем, потом всеми пальцами
по  очереди.  Желтые и нежные его глаза повисли над столом, как
бумажные фонари на китайской улице; он запел чуть слышно и упал
на землю, когда Любка толкнула его кулаком.
     - Смотрите, какой хорошо грамотный, - сказала о нем  Любка
мистеру  Троттибэрну:  -  последнее  молоко  пропадет у меня от
этого малайца, а вот тот еврей съел уже меня за это молоко...
     И она показала на Цудечкиса, который, стоя в окне,  стирал
свои  носки.  Маленькая  лампа  коптила  в комнате у Цудечкиса,
лоханка  его  пенилась  и  шипела,  он   высунулся   из   окна,
почувствовав, что говорят о нем, и закричал с отчаянием:
     - Ратуйте, люди! - закричал он и помахал руками.
     - Цыть,  мурло!  -  захохотала  тогда  Любка,  - цыть! - и
бросила в старика  камнем,  но  не  попала  с  первого  разу  и
схватила  пустую  бутылку  из-под  вина.  Но мистер Троттибэрн,
старший механик, взял у  нее  бутылку,  нацелился  и  угодил  в
раскрытое окно.
     - Мисс  Любка,  - сказал тогда старший механик, вставая, и
он собрал к себе пьяные ноги, - много достойных людей  приходит
ко  мне,  мисс  Любка,  за  товаром, но я никому не даю его, ни
мистеру Кунинзону, ни мистеру Батю, ни мистеру Купчику,  никому
кроме вас, потому что разговор ваш мне приятен, мисс Любка...
     И,  утвердившись  на  вздрогнувших ногах, он взял за плечи
своих матросов, одного англичанина, другого  малайца,  и  пошел
танцовать  с  ними  по захолодевшему двору. Люди с "Плутарха" -
они танцовали в глубокомысленном молчании, и оранжевая  звезда,
скатившись  к  самому  краю  горизонта,  смотрела на них во все
глаза. Потом они получили деньги, взялись за руки  и  вышли  на
улицу,  качаясь, как качается висячая лампа на корабле. С улицы
им видно было море, черная вода  Одесского  залива,  игрушечные
флаги  на  потонувших  мачтах и пронизывающие огни, зажженные в
просторных  недрах.  Любка  проводила   танцующих   гостей   до
переезда,  она  осталась одна на пустой улице, засмеялась своим
мыслям и вернулась домой. Заспанный парень  в  ситцевой  рубахе
запер  за  нею ворота, Евзель принес хозяйке дневную выручку, и
она  отправилась  спать  к  себе  наверх.   Там   дремала   уже
Песя-Миндл,  сводница,  и Цудечкис качал босыми ножками дубовую
люльку.
     - Ах, вы замучили нас, бессовестная Любка, - сказал  он  и
взял  ребенка  из  люльки,  -  но вот учитесь у меня, паскудная
мать...
     Он приставил мелкий гребень к  Любкиной  груди  и  положил
сына  ей  в  кровать.  Ребенок потянулся к матери, накололся на
гребень и заплакал. Тогда старик подсунул ему соску, но Давидка
отвернулся от соски.
     - Что вы колдуете надо мной, старый плут?  -  пробормотала
Любка засыпая.
     - Молчать,  паскудная  мать,  -  ответил  ей  Цудечкис,  -
молчать и учитесь, чтоб вы пропали...
     Дитя опять укололось об гребень,  оно  нерешительно  взяло
соску и стало сосать ее с жадностью.
     - Вот,  -  сказал Цудечкис и засмеялся, - я отлучил вашего
ребенка, учитесь у меня, чтоб вы пропали...
     Давидка лежал в люльке, сосал  соску  и  пускал  блаженные
слюни.  Любка проснулась, открыла глаза и закрыла их снова. Она
увидела сына и луну, ломившуюся к ней в окно.  Луна