ыми наконечниками,
прикрепленных к  стенам  Илорской  церкви,  коими  угрожает  святой  Георгий
нечестивцам,   желающим  отбить  быка,  украденного  святым  и  укрытого  за
священной оградой;  о  том,  как  зорко  стерегут мегрельцы своих  быков  от
святого Георгия;  о  кознях луны,  задабриваемой низким поклоном или взмахом
кинжала;  о  храмах,  увешанных рогами  оленей,  клыками кабанов и  крыльями
фазанов;  о лодках,  чующих рыбу, как собака зверя; о чародеях, излечивающих
от дурного глаза.
     Автандил  рассеянно  слушал,  косился  на  пояс  мегрельца  и  мысленно
повторял: на что ему веревка? Оказывается, тем же вопросом мучился и Эрасти.
     Мегрелец удивился: как на что? Ни один мегрелец не отправится в дорогу,
не запасшись веревкой.  Для крестьянина веревка необходима ежечасно -  ею он
связывает сено  или  привязывает лошадь,  если  посчастливится украсть,  или
тянет  буйвола  через  реку.  А  азнауру  веревка -  верный  друг  в  битве:
заарканить врага,  пленить имеретина,  или  вора  наказать,  волоча  его  за
конским хвостом, или изменника, привязав его к дереву.
     Пояс  мегрельца  отягощали до  самой  земли  спускающаяся трапезундская
сабля,  колхидский кинжал с точильным камнем, маленький кисет с монетами; на
левой  стороне -  ковровый мешочек с  кремнем,  серой и  трутом,  а  рядом -
другой,  с  иглами  и  нитками разных  цветов.  Между  всем  этим  болтались
гребешок,  шило, бечевка, тонкий нож для кровопускания у лошади. Дополнялось
это рядом кожаных сумочек с толченой солью, перцем, острой приправой и двумя
восковыми свечами - на случай, если темнота застанет в дороге.
     Ночь,  едва шевеля листву,  скользила по  отрогам и,  подсинив журчащую
воду родника,  исчезала в  зарослях папоротников,  над которыми уже нависали
беловатые хлопья тумана.
     Мегрелец снял с  пояса восковую свечу и  высек из кремня огонь.  Мутные
отсветы упали на ворота.
     Утомление не  помешало азнауру продолжать учтивую беседу,  а  Саакадзе,
точно после хорошего сна,  продолжал расспрашивать,  воздавая хвалу воинской
доблести мегрельцев.
     Тридцать тысяч вооруженных всадников,  готовых на  любое дело,  было  у
князя Левана.  От  каждого дыма шел  под знамя владетеля только один конник.
Когда же война требовала усилий,  то каждый дым выставлял по два,  а то и по
три всадника.  Что же  касается азнауров,  то  нельзя было удержать их и  на
цепи, ибо война и набеги являлись их любимым развлечением.
     Азнаур хвастал набегом на  Имерети,  когда  мегрельцы,  на  всем  скаку
ворвавшись в Кутаиси,  угнали на глазах царя коней и скот.  Светлейший Леван
щедро одарил смельчаков.
     Выведал Саакадзе и о стычках с Абхазети, по сей день выплачивающей дань
Левану,  и о беспрерывных раздорах с Гурией, и о междоусобицах владетелей, и
о  состоянии азнауров.  Вскоре он  уже знал,  чего стоит Самегрело на  весах
войны и политики.
     Конные   барабанщики  беспрестанно  ударяли   палками   по   барабанам,
перекинутым через седла.  Пышно разодетые тавади -  на воротниках и полах их
шелковых рубашек блестели каменья и  жемчуг на  золоте вышивки -  спешились,
придерживая турецкие  сабли.  Стремительно спешились и  картлийцы и,  следуя
обычаю мегрельцев, также преклонили колени.
     Мегрельцы, почтительно склонив головы, провозгласили:
     - Благодарение богу, мы видим гостей здоровыми!
     - Благодарение богу,  мы  видим  хозяев  здоровыми!  -  дружно ответили
картлийцы.
     Смешавшись в  одну  пеструю  группу,  всадники  направились в  Зугдиди.
Автандил разбил свою сотню на звенья и вплотную придвинул охрану к Моурави.
     Вскоре за  раскинувшимися вправо и  влево  садами показался трехэтажный
дворец,  обложенный каменными плитами и  украшенный узорчатыми балконами.  К
главному  зданию  примыкали  вытянувшиеся  в   ряд  бесчисленные  башенки  и
постройки - то низкие, то высокие, с лесенками и сводчатыми крылечками.
     Надменный Леван  Дадиани встретил Великого Моурави не  в  тронном зале,
где обычно принимал светлейших князей и  чужеземных владетелей,  а на первой
площадке у главного входа. За поясом владетеля торчал золоточеканный кинжал,
на  цепочке свешивалась сабля,  а  левой  рукой  он  придерживал мантию,  на
высокий  ворот  которой ниспадали блестящие кудри.  Три  драгоценных султана
увенчивали корону.  Безбородый и безусый,  с остро очерченным носом и крутым
лбом,  походил Леван на древнего эллина.  Он приветствовал Моурави поднятием
руки. И в тот же миг звучно ударил колокол.
     Не   наклоняя  головы,   не  опуская  глаз,   Моурави  ответил  тем  же
приветствием.  И так же гордо подняли правую руку Зураб, Вахтанг, Димитрий и
Автандил...
     Много пиршеств видел на своем веку Димитрий,  но такого сумасшедшего не
припомнит.  Скатерть лежала  только перед  светлейшим владетелем.  Остальные
столы,  покрытые черными кожами,  походили на  лежащих буйволов.  В  стороне
тянулись простые,  ничем не  покрытые столы,  образуя как  бы  длинный узкий
мост.
     Двенадцать прислужников бегом внесли на  палках огромный котел с  гоми,
за  ними  спешили с  лопатками на  плече раздевальщики.  Не  успел смолкнуть
грохот  опущенного котла,  как  из  ниши  выбежали старшие  слуги,  таща  на
носилках целиком сваренную свинью  и  полузажаренную корову.  Ударил  в  нос
запах перца и крови,  стекавшей с носилок.  Раздался перестук железа,  в зал
ввалилась процессия стольников,  вздымая торжественно, как дружинники копья,
шампуры с нанизанными на них зайцами,  фазанами,  каплунами, утками. Следом,
словно  тяжелый  обоз  за  легкой  конницей,  проследовали повара,  неся  на
вертелах барашков,  телят,  кабанов.  И  тотчас,  как гонцы,  во все стороны
разбежались поварята с  маленькими котлами,  наполненными ореховым соусом  и
острыми приправами.
     По   мановению  жезла  гостеприимца  раздавальщики  хватали  из   котла
лопатками гоми и,  обегая зал,  наделяли каждого гостя большой долей, бросая
гоми перед ним прямо на кожу. Гости делали в гоми ямку, куда поварята быстро
вливали соуса.  Не дремал и главный повар посреди зала,  -  он лихо разрубал
топором корову,  свинью,  овец,  бросал  большие куски  в  решето и  гаркал.
Подбегали прислужники,  хватали  решето  и,  как  безумные,  носились  между
столами, швыряя гостям сильно проперченное мясо. Стольники, как в лихорадке,
стягивали дичь  с  шампуров.  На  деревянные столы,  где  разместились менее
почетные гости, продолжали лететь куски коровы.
     Затем  мегрельцы буйно  выхватили кинжалы.  Димитрий вскочил и  обнажил
шашку,  готовый дорого продать жизнь Моурави. Но кинжалы, свистя, опустились
на дичь и мясо,  ожесточенно рубя их.  Усердно заработали челюсти.  Димитрий
опешил,  но тут же,  под одобрительный рев, с размаху клинком отрубил кабану
голову.
     Виночерпий,  став на  колено,  расстелил перед Леваном пеструю турецкую
шаль, положил возле него нож, поставил серебряную тарелку и шесть серебряных
чаш различной величины.
     Такой же роскоши удостоились и картлийцы.  Моурави, усаженный по правую
руку Левана, кроме того, получил чашу с золотыми изречениями. Это был личный
дар ему от Дадиани.
     Зураб,  сидя по левую руку Левана,  испытывал большое смущение.  Стоило
ему приняться за утку,  как под рукой у него уже маслилась ножка ягненка, не
успевал он вонзить зубы в ее пряную мякоть, как перед ним падал каплун, едва
удавалось разорвать пополам жирную птицу, как перед глазами назойливо маячил
фазан,  он  с  остервением принимался за дичь,  но откуда-то вдруг появлялся
зажаренный зайчик и нагло лез в рот.
     Мысленно перебрал Зураб все арагвинские ругательства,  но  вслух учтиво
благодарил гостеприимца за  предложенного цыпленка.  Устав бороться с  едой,
Зураб  предался  размышлению  о   бренности  жизни.   Его  внимание  привлек
позолоченный котел.
     Лавируя между виночерпиями, чашниками, прислужниками, раздавальщиками и
поварятами,  пять  личных  стольников владетеля  остановились возле  Левана.
Старший  стольник  опустил  в  маленький  котел  узорчатую ложку  и,  достав
пушистое белое гоми,  положил раньше Левану, потом Моурави, царевичу, Зурабу
и  двум пожилым советникам.  Хлебонос вынул из кожаной сумки,  висящей через
плечо,  шесть  чуреков  и  преподнес Левану,  который,  оставив  себе  самый
большой, передал остальные тем, кто получил гоми из позолоченного котла.
     То и  дело виночерпий,  становясь на колено,  наполнял вином свою чашу,
пробовал вино -  в доказательство того,  что оно не отравлено, - и передавал
кувшин Левану.
     Эрасти и Автандил,  стоявшие позади Моурави,  были все время настороже.
Слишком много скопилось здесь вооруженных, чтобы спокойно предаться веселью.
     От Левана не укрылась предосторожность картлийцев,  и  он подумал:  "Не
стоит обижаться, в моем доме я сам получил удар в спину копьем и, ловко упав
на  стол,  обманул разбойника,  которому не преминул выколоть глаза".  Леван
благодушно крикнул вошедшему старику в заплатанной одежде:
     - Э-о, Мелитон, уже выздоровел?!
     - Выздоровел,  большой  господин,  от  твоего  отвара  из  пятилистника
выздоровел!  Пусть бог пошлет тебе столько дней,  сколько стоит земля! Пусть
копыто твоего коня...
     - Э-о,  садись за  гоми!  А  благословлять завтра успеешь,  когда  тебе
нечего будет кушать.
     Миндобили - пришедший под покровительство - шмыгнул за деревянный стол,
- и  тут  же  раздавальщик опрокинул перед ним  полную лопатку гоми,  другой
швырнул ему кусок коровы, а виночерпий с разлета плеснул в чашу вина.
     Звенели шампуры,  над пирующими опять замелькали каплуны, фазаны, утки,
дикие куры.  Димитрий ловко подхватил каплуна,  сжал  обеими руками и  сразу
оторвал зубами полбока. Но тут над его ухом что-то рявкнуло:
     - Вархарале! Тархарале!
     В шестиголосое пение врезались резкие,  пронзительные звуки зурны.  Над
столами перекатывалось:
     - Тархарале! Вархарале!
     Особенно громко гудел,  обнимая все голоса, четвертый голос - дврини, а
шестой голос - крини - взлетел к потолку, красуясь переливами.
     Зорко присматриваясь ко  всему,  Саакадзе не  забывал протягивать через
плечо  куски  мяса,  дичь  или  чашу  Автандилу и  Эрасти.  Зараженные общей
поспешностью,  телохранители, сами не зная почему, торопливо глотали горячее
мясо и захлебывались вином.
     Приготовленные триста  блюд  светлейший Леван  приказал подать  в  одну
ночь, ибо у Моурави не было времени остаться на семидневный пир.
     Царевич Вахтанг наблюдал за Леваном, который среди моря вина и гор яств
был воздержан в еде и пил умеренно.
     В разгар пира поднялся придворный тавади,  правитель крепости Чаладиди.
Осушив залпом кувшин,  он взялся за второй, величаво откинул парчовые рукава
архалука, поклонился Моурави и воздал похвалу его деяниям:
     - Благородные!  Не  исчезнет  из  памяти  Самегрело  посещение  Георгия
Саакадзе,  доблестного витязя и  стяжателя славы.  Беспримерное единоборство
"барса" Картли  со  "львом Ирана" не  смеет  забыть никто,  ибо,  по  закону
древних,   неблагодарность  наказуется  смертью.   Скалистый  Сурами   может
задержать тучи на своих гребнях, но не стремление воинов к дружбе. И зачем с
будничной свечою искать солнце,  когда  оно  само  переступило наш  порог  и
озарило  Зугдиди  пламенем  величия?  Советник  светлейшего  говорил  долго,
изысканно, но Саакадзе не мог уловить скрытый смысл его восхваления и понял:
перед ним тень великого хитреца, Левана Дадиани...

     Странно  было   видеть  после  вчерашнего  пира   холодную  надменность
владетеля Самегрело.  Он  подозрительно прислушивался к  словам  Моурави,  к
резкой откровенности Зураба, к каверзным вопросам Вахтанга.
     В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с
Турцией.  Но  Леван чувствовал:  главный разговор будет с  глазу на  глаз  с
Моурави,  и  все  больше  скупился на  слова.  Только вспылил,  когда  Зураб
упомянул о Гуриели:
     - Напрасно,  князь,  напомнил о  кичливом осле!  Э-о!  Разве  он  может
понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?
     - Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать
немало удачных войн Гуриели,  -  ответил задетый Зураб.  - Притом доблестный
Мамия - твой родственник.
     - Немало удачных войн?  Но ни одной -  с  Дадиани!  Э-о!  А  родство не
укорачивает его глупости...  Вот Гуриели все жалуется на  разорительную дань
Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди - будь то просто гонец - к нему
из  Стамбула ни  явится,  тотчас  вытаскивает из  сундуков свои  богатства и
кичится,  что  в  тайниках в  семь раз больше хранится.  А  у  везиров легко
разгораются зрачки на чужое:  если хранится больше,  пусть и дань в семь раз
увеличится.
     - Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.
     - Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною...
     - Добровольной дани не  бывает:  если не  силой,  то положением обязали
тебя, светлейший.
     - Ты прав,  царевич,  -  положением...  Э-о, только не Стамбул, а я сам
себя обязал.  И...  хотел бы  видеть при  жизни во  весь рост неосторожного,
который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань!  А  чтобы убедить
тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви
их  одобрят,  -  Леван  выхоленными пальцами поправил ожерелье.  -  Турецкие
везиры  рыскают  в  поисках чужих  царств,  особенно они  любят  прирезывать
смежные земли.  Э-о!  У  меня  было  две  возможности:  или  мечом  доказать
непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я
соизволил  выбрать  вторую,   ибо  в   то   время  мою  Самегрело  раздирали
междоусобицы задиристых тавади,  да  и  лично мне пришлось немало возиться с
заговорщиками...  Ради  поддержания дружбы  я  отправил  султану,  везиру  и
влиятельным пашам богатые дары и  просил властелина османов раз  в  два года
принимать от  меня подать.  При  этом я  описал боевой дух  моих подданных и
богом сотворенные укрепления,  доступные только полету орлов... Так нерушимо
установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.
     - Но до меня дошло,  светлейший,  что по принуждению султана ты чуть не
выступил за Турцию против Ирана, - сказал Зураб.
     Леван  рассмеялся и  выразил неодобрение лазутчикам Зураба,  засоряющим
уши  господина смешной ложью.  И  подробно разъяснил,  как в  прошлом султан
пытался  доказать  Дадиани  свое  неоспоримое  право  требовать  от  данника
выступления для  захвата Еревана,  ибо эта крепость шаха ближе к  Самегрело,
чем к  Стамбулу.  Он,  Леван,  не  преминул напомнить султану,  что никто из
предков Дадиани не служил Турции войском,  -  конечно,  и он,  Леван Второй,
коня  для  подобного  дела  не  оседлает.  А  если  султана  тяготит  подать
Самегрело,  то  он  учтиво прекратит ее  высылку.  Просил также  вспомнить о
скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо
мегрельцы сами в силах отстоять свою землю - каким бы могущественным ни слыл
враг.  Если  же  кто  по  безрассудности вторгнется  в  пределы,  защищенные
непроходимыми горами,  лесами,  болотами,  а  по морской черте неприступными
башнями,  то мегрельцы сами сожгут свои хижины и  уйдут со скотом на высоты,
чтобы  оттуда  издеваться над  бессилием врага,  заманивая его  в  западни и
уничтожая до последнего башибузука.
     - Э-о,   мой  князь,   -   весело  добавил  светлейший,   -   на  такое
предупреждение повелитель османов - вернее, его везир - ничего не ответил, а
прислал  с  попутной  фелюгой  кальян,  рассчитывая затуманить мысли  Левана
Дадиани.  В благодарность я отослал везиру -  вернее, его султану - амулет с
вырезанными ходами,  из  которых нет  выхода.  С  того радостного дня у  нас
по-прежнему дружба издалека.
     Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого
играла недобрая усмешка:
     - Издалека,  мой светлейший?  А  разве не  прислал к  тебе послов везир
Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с
шахом Аббасом?
     - Э-о,  мой Моурави!  Было и  такое,  но после двух посольств я  отучил
османов  посещать  меня!  -  И  под  одобрительный смех  Зураба  и  царевича
продолжал: - Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых
простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через
красивые места,  а  в  пятидесятый мой запасной замок -  по тропам в  крутых
скалах,  и когда те изнемогли,  потащили их через заболоченные леса, выбирая
при  переправах  поглубже  брод  и  с  притворным  сожалением наблюдая,  как
разодетые паши  погружались по  пояс  в  мутную воду.  Для  ночлега избирали
хижины  наибеднейших крестьян,  где  взамен постелей подкладывали изнеженным
сено,  а к обеду подавали овечий сыр и зелень.  Послы рассчитывали отдохнуть
от тягот странствия во дворце Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван,
встретил пашей в  бедном одеянии,  пригласил под тень дерева и,  усевшись на
ветхом  ковре,  окруженный множеством воинов  в  шкурах,  но  вооруженных до
зубов,  вежливо выслушивал вестников Стамбула...  Дом я им отвел просторный,
но  дощатый,  не имевший дверей,  а  без крыши оставшийся по случаю прибытия
османов. Был веселый месяц частых ливней, и стамбульцы бегали из угла в угол
в  поисках сухого места.  В пищу я отпускал им ежедневно одну тощую козу,  а
изобилие лепешек к  такому  мясу  вообще  излишне.  Послы  уже  намеревались
позабыть закон о  запрещении вина,  но  им  приносилось такое,  что при всем
желании они  были  вынуждены твердо соблюдать закон пророка и  утоляли жажду
водой,  как им это закон предписывал.  И вот, проклиная нищенскую Самегрело,
паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как
проклятый  аллахом  ад,  а  дикое  обращение  владетеля  с  ними  доказывает
бесполезность его  страны для  Турции.  Выслушивая пашей,  султан,  "падишах
вселенной",  терял  охоту  просить об  увеличении дани,  перестал беспокоить
смиренного  Дадиани  присылкой  высоких  послов  и  обрушился  на  греков  и
македонцев.  Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом,
ибо у  него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов.  И чем
больше он кичится,  тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре,
тем  больше  наполняются  мои  пятьдесят  дворцов  шелковыми  керманшахскими
коврами.
     "Нелегко будет справиться с таким хитрецом", - подумал Саакадзе и, хотя
спешил  в  Имерети,  остался на  трехдневное празднество,  устроенное в  его
честь.
     Между мужским пиром,  напоминавшим скорее разгул воинов на  стоянке,  и
пиром в покоях царственной Дареджан,  второй жены Левана,  состоялись конные
игры.  Разодетые тавади и  азнауры,  блистая клинками,  расположились по обе
стороны  возвышения,   где  на  керманшахских  коврах  восседали  Дадиани  и
картлийцы.
     Лишь  только светлейший подал  знак,  как  с  двух  сторон вынеслись на
обширное поле две конные партии.  На  разгоряченных скакунах вместо чепраков
пестрели шкуры тигров,  а  седла были крепко пригнаны подпругами из  тройных
ремней.  Каждый наездник, как саблей, потрясал чогани - небольшой лопаточкой
- и  стремительно несся на  середину поля,  где  лежал мяч,  обшитый золотым
позументом.  Вырвавшись вперед,  прославленный наездник,  сын Липариани,  на
всем скаку вкатил мяч на  чогани,  круто повернул и  помчался к  возвышению,
преследуемый кричащими игроками враждебной партии.  Он подскакал к  Моурави,
подбросил вверх мяч,  который,  упав на землю, отскочил, по точному расчету,
на чогани второго наездника той же партии.  Резкий удар через плечо -  и мяч
снова  вылетел на  середину поля.  Бешено  вертясь в  седлах,  игроки  вновь
устремились за мячом,  и  их яростные выкрики перемешались с ржанием коней и
свистом чогани.  Под  поощрительный рев  отчаянный Липариани опять  завладел
мячом,  вздыбил коня и взмахнул чогани. Мя