оил планы. Он был хороший тактик.  Он  неторопливо
произвел умственную "оценку обстановки". Цель: убийство.
     Когда  они  поднялись,  чтобы  лечь спать, он спросил: "Ты
упаковала таблетки?"
     "Да,  новый  пузырек. Но я уверена, что сегодня мне они не
понадобятся."
     "Мне тоже," сказал Джон. "Воздух чудесный."
     В  течение  следующего дня он разбирал тактическую задачу.
Она была очень простой. У него уже было "штабное  решение."  Он
разбирал  ее  в  словах и формах, которыми пользовался в армии.
"...Местность, открытая противнику... достижение внезапности...
закрепление  успеха." Штабное решение было образцовым. В начале
первой недели, он начал осуществлять его.
     Сначала  он  понемногу  сделал  себя  известным в деревне.
Элизабет  дружила  с  хозяином;  он  --  герой  войны,  еще  не
привыкший  к  гражданской жизни.  "Первый отпуск вместе с женой
за шесть  лет,"  сказал  он  в  гольф-клубе,  а  в  баре  более
доверительно  намекнул,  что  они  думают  наверстать упущенное
время и создать семью.
     На  другой  вечер  он говорил о тяготах войны, которые для
гражданских  хуже,  чем  для  военных.   Его  жена,   например,
натерпелась: работала весь день в конторе, а ночью бомбежки. Ей
надо отдохнуть, где-нибудь в одиночестве да подольше;  нервы  у
нее измотаны; ничего серьезного, но сказать правду, он не очень
рад этому. Вообще-то в Лондоне  он  видел  пару  раз,  как  она
бродила во сне.
     Его компаньоны знали о подобных случаях, волноваться особо
не о чем, но следить надо, чтобы  не  развилось  во  что-нибудь
худшее. Она ходила к доктору?
     "Еще  нет,"  сказал  Джон.  "Вообще-то она не знает, у нее
лунатизм." Он уводил ее в постель, не будя. Он надеется морской
воздух  будет  ей  полезен.  Вообще-то она выглядит уже намного
лучше. Если будут еще признаки беды, когда они вернутся  домой,
то у него есть на примете очень хороший врач.
     Клуб любителей гольфа был полон сочувствия.  Джон спросил,
есть ли хороший доктор по соседству. "Да, сказали  ему,  старик
Маккензи  в  деревне, первоклассный человек, прозябает в этакой
дыре; не какой-то там сельский эскулап.  Читает самые последние
книги,  психологию  и  все  такое." Они не задумывались, почему
старик Мак так и не стал специалистом и не сделал себе имени.
     "Я  думаю,  можно  поговорить  со стариной Маком об этом,"
сказал Джон.
     "Поговорите. Лучше вам не найти."
     Отпуск  у  Элизабет  был на две недели. Оставалось еще три
дня,  когда  Джон  пошел  в  деревню,  чтобы  посоветоваться  с
доктором  Маккензи.  Он увидел седого, приветливого холостяка в
приемном покое, который был  скорее  конторой  адвоката,  а  не
врача, заполненном книгами, темном, пропахшим табачным дымом.
     Усевшись  в  потертое  кожаное  кресло,  он в более точных
выражениях изложил историю, рассказанную в гольф-клубе.  Доктор
Маккензи слушал без комментариев.
     "С таким я столкнулся первый раз," закончил он.
     Помолчав, доктор Маккензи сказал: "Сильно потрепало вас на
войне, г-н Верней?"
     "Да, колено. Все еще беспокоит."
     "И в госпитале натерпелись?"
     "Три месяца. Гадкое местечко под Римом."
     "Таким  поражениям  всегда  сопутствует  нервный  шок. Это
часто сохраняется, когда рана заживет."
     "Да, но я не совсем понимаю..."
     "Мой  дорогой  г-н  Верней,  ваша  жена  попросила меня не
говорить ничего об этом, но я думаю, что должен  сообщить,  что
она   уже  приходила  проконсультироваться  со  мной  по  этому
поводу."
     "По  поводу  ее  лунатизма?  Но она не может ..." Тут Джон
остановился.
     "Мой дорогой, я все понимаю. Она думала, что вы не знаете.
За последнее  время  вы  дважды  вставали  из  постели,  и  она
отводила вас назад. Она знает все об этом."
     Джон не находил, что сказать.
     "Уже   не   впервые,"   продолжил   доктор   Маккензи,  "я
консультирую пациентов,  которые  описывали  свои  симптомы,  и
говорили, что пришли по поводу родственников или друзей. Обычно
это -- девушки, считающие, что  это  наследственное.  Вероятно,
главная   особенность  вашего  случая  в  том,  что  вы  хотите
приписать кому-то свое несчастье. Я сказал вашей жене о враче в
Лондоне,  который,  я  думаю,  сможет помочь вам. А пока я могу
посоветовать побольше гулять и поменьше есть на ночь..."
     Встревоженный  Джон  Верней  хромал  назад к "Форту доброй
надежды." Безопасность под угрозой, операцию надлежит отменить,
инициатива   потеряна...  приходили  на  ум  фразы  тактических
учений, но он был все еще ошеломлен этим неожиданным поворотом.
Безбрежный и голый ужас охватывал и подавлял его.
     Когда  он  вернулся, Элизабет, накрывала ужин. Он стоял на
балконе и дрожащим от  напряжения  взором  смотрел  на  зияющий
пролом.   Вечер   был  мертвенно  тих.  Внизу  прилив  бесшумно
вздымался, отступал, и  снова  наползал  на  камни.  Он  стоял,
пристально глядя вниз, затем вернулся в комнату.
     В бутылке виски оставался добрый глоток. Он налил и выпил.
Элизабет принесла ужин, и они  сели  за  стол.  Постепенно  его
сознание  успокоилось.   Обычно  они  ели  в тишине. Наконец он
сказал: "Элизабет, почему ты сказала доктору,  что  я  хожу  во
сне?"
     Она  спокойно  поставила  тарелку,  и посмотрела на него с
любопытством.
     "Почему?"   мягко  сказала  она,  "конечно  потому  что  я
беспокоилась. Я думаю, что ты не знал о этом."
     "А я ходил? "
     "О  да,  несколько  раз -- в Лондоне и здесь. Я сначала не
придала этому значения, но позапрошлой ночью я  нашла  тебя  на
балконе,  совсем близко от того ужасного проема в ограждении. Я
сильно испугалась. Но  теперь  все  будет  в  порядке.   Доктор
Маккензи назвал мне имя ..."
     "Возможно," подумал Джон Верней, "очень похоже."
     Он  прожил  десять  суток,  думая  об  этом проеме, море и
скалах под ним, погнутых прутьях и острый камнях.  Он  внезапно
почувствовал  себя побежденным, больным и глупым, как это было,
когда он лежал на итальянском холме с разбитым коленом.  Тогда,
как и теперь, он почувствовал усталость даже большую, чем боль.
     "Кофе, дорогой."
     Внезапно  он  взвился. "Нет", он почти кричал.  "Нет, нет,
нет."
     "Дорогой,  в  чем  дело?  Не  волнуйся. Тебе нездоровится?
Ложись на диван около окна."
     Он  так  и сделал. Он чувствовал такую усталость, что едва
мог подняться со стула.
     "Ты  думаешь,  кофе  не  даст  заснуть,  милый? Ты вот-вот
упадешь. Давай, ложись."
     Он  лег,  подобно  приливу,  медленно  вздымающемуся среди
камней, сон пришел и разлился в его сознании. Он уронил  голову
и внезапно проснулся.
     "Открыть окно, милый, проветрить? "
     "Элизабет", сказал он, "Я чувствую, как будто меня напоили
снотворным." Как камни под окном -- то залитые, то снова  голые
среди  опадающей  воды;  то  снова закрытые еще глубже; то едва
различимые, просто пятна на нежных  вихрях  пены  --  его  мозг
мягко  тонул.  Он вскинулся, как дети от страшного сна, все еще
испуганный в полусне. "Меня не усыпить," сказал он  громко.  "Я
не прикоснулся к кофе."
     "Снотворное  в  кофе?"  мягко сказала Элизабет, так нянька
успокаивает капризного ребенка.  "Снотворное  в  кофе?
Какой абсурд. Такое бывает только в кино, дорогой."
     Он не слышал ее. Он крепко спал, тяжело храпя под открытым
окном.