Эвтаназия   не   была   частью    первоначальной    Службы
Здравоохранения   1945   года;  эту  меру  придумали  Тори  для
привлечения на свою сторону голосов  престарелых  и  смертельно
больных.  При  Коалиции  Бивэна-Идена  Служба вошла во всеобщее
пользование  и  моментально  стала  популярной.  Союз  Учителей
боролся   за   ее   применение   к   трудным   детям.  Желающие
воспользоваться  ее  услугами  иностранцы  приезжали  в   таких
количествах,  что  теперь  иммиграционные  власти  заворачивали
обладателей билетов в один конец.
     Майлз осознал важность своего назначения еще до того,  как
начал работать. В первый вечер в общежитии его окружили коллеги
с расспросами.
     -- Эвтаназия? Повезло тебе, скажу я. Конечно тебя заставят
изрядно   поработать,   но   это  единственный  отдел,  который
расширяется.
     -- Великое Государство! Это наверняка по протекции. Только
самых одаренных посылают в Эвтаназию.
     -- Я пять лет пробыл в Контрацепции. Это тупик.
     -- Говорят,  что  через  год-другой  Эвтаназия   проглотит
Пенсии.
     -- Ты, должно быть, Сирота.
     -- Да.
     -- Вот  так-то.  Сиротам  все  коврижки. Я-то жил в Полной
Семье, Государство мне в помощь.
      
     Конечно, это было приятно, уважение и зависть. Это обещало
чудесные перспективы, но пока обязанности Майлза были  довольно
скромными.
     Он  был  самым  молодым из шести штатных младших служащих.
Директором  был  пожилой  мужчина  по  имени  доктор  Бимиш,  с
характером,   сложившимся   в   нервные  тридцатые  годы,  ныне
озлобленный, как многие его современники, осуществлением  своих
надежд.  В  молодости он подписывал воззвания, воздевал кулак в
Барселоне,  писал  абстрактные  картины  для  "Горизонта",   на
больших  конкурсах  Молодежи  стоял рядом со Спендером и творил
"паблисити" для последнего Вице-короля. Ныне он добился своего.
Он находился на самом желанном в  Городе  Спутник  посту  и  по
иронии судьбы терпеть его не мог. Доктор Бимиш радовался любому
послаблению служебных трудностей.
     Говорили,  что  Центр  Эвтаназии  Города Спутник был самым
худшим в Государстве, Пациентов доктора Бимиша  заставляли  так
долго  ждать, что они умирали естественной смертью еще до того,
как он находил уместным отравить их.
     Маленький штат уважал доктора Бимиша. Все были  из  класса
служащих, поскольку это было частью той маленькой жестокой игры
в  экономию,  которую  д-р  Бимиш  вел  с высшими чинами. У его
отдела, заявлял  он,  при  нынешнем  распределении  фондов  нет
средств  на  рабочих.  Даже  истопник  и  девушка, доставлявшая
оставшиеся  искусственные  челюсти  в  Центр  Перераспределения
Зубов, были младшими служащими.
     Младшие  служащие  были дешевы и многочисленны. Каждый год
Университеты выпускали их тысячами. В самом  деле,  со  времени
Дополнения  к  Закону о Промышленности 1955 года, освободившего
рабочих от  налогов  --  великая  и  популярная  мера  реформы,
которая укрепила нынешнее постоянное Коалиционное Правительство
-- существовал позорный поток служащих, образование которых дорого стоило
Государству, "переходящих", как это называлось в ряды рабочих.
     Обязанности  Майлза не требовали особых навыков. Ежедневно
в десять  часов  двери  Службы  открывались  перед  измученными
благоденствием  Гражданами.  Майлз  был  тем,  кто открывал их,
сдерживая нетерпеливый натиск, и впускал первую шестерку; после
этого он закрывал двери перед ожидающим многолюдьем до тех пор,
пока Старший  Служащий  не  подаст  сигнал  впустить  следующую
партию.
     Очутившись   внутри,  они  попадали  под  его  начало;  он
выстраивал их по порядку, следил, чтобы не лезли без очереди  и
для   их   развлечения   включал  телевизор.  Старший  Служащий
опрашивал их, проверял  документы  и  оформлял  конфискацию  их
имущества.  Майлз  никогда  не  бывал  за  той дверью, куда их,
наконец, провожали  одного  за  другим.  Слабый  запах  цианида
иногда намекал, что скрывалось за ней. Тем временем он подметал
приемную, опорожнял корзину для бумаг и заваривал чай, то есть,
выполнял  функции  рабочего, для которых утонченность Маунтджоя
оказалась чересчур шикарным уменьем.
     В общежитии на него смотрели  те  же  репродукции  Леже  и
Пикассо,  которые  преследовали  его в детстве. В кино, куда он
из-за своих средств попадал раз в неделю в лучшем случае, перед
ним мелькали и тянулись те  же  фильмы,  которые  он  бесплатно
смотрел  в  Приюте,  на  базе  ВВС  и  в тюрьме. Он был детищем
Благосостояния, строго приученным  жить  в  скуке,  но  знал  и
другую  жизнь. Он познал тихую меланхолию садов в Маунтджое. Он
познал экстаз, когда Училище ВВС  взметнуло  тайфун  пламени  к
звездам. И когда он вяло двигался между Куполом и общежитием, в
ушах  его  звенели  слова старого аторжника: "Ты доставлял мало
хлопот."
     Но как-то раз надежда появилась в самом неожиданном месте,
в его скучном отделе.
      
     Позже  Майлз  вспоминал  каждую  деталь  этого  утра.  Оно
началось   обычным   порядком,   даже  спокойнее,  чем  обычно,
поскольку отдел открывали после  недели  вынужденного  простоя.
Шахтеры  бастовали,  и  Эвтаназия  пребывала  в  застое.  Когда
необходимые  акты  капитуляции  были  подписаны,  топки   снова
запылали,  а  очередь  у  входа  для  пациентов  окружила Купол
наполовину.  Д-р  Бимиш  взглянул  на  ожидавшую  толпу   через
перископ и сказал с некоторым удовлетворением:

     --Теперь   месяцы   потребуются,   чтобы   догнать  список
ожидающих. Нам придется  взимать  плату  за  обслуживание.  Это
единственный путь для понижения спроса.
     -- Министерство никогда не согласится на это, сэр?
     -- Чертовы  сентименталисты! Мои отец с матерью повесились
в собственном саду на собственной бельевой веревке.  Теперь  же
никто пальцем, даже для себя, не пошевелит. В системе что-то не
так, Пластик. Ведь есть еще реки
-- топись, тут и там поезда -- только голову сунь, газовые печи в некоторых
бараках. В стране полно природных ресурсов смерти, так нет, каждый тащится
к нам.
     Нечасто   случалось,  чтобы  он  так  откровенничал  перед
подчиненными. Он поистратился за неделю  простоя,  напиваясь  в
общежитии   с  такими  же  праздными  коллегами.  Всегда  после
забастовок старшие служащие возвращались на  работу  в  мрачном
расположении духа.
     -- Впустить первую партию, сэр?
     -- Пока  нет,  -- сказал д-р Бимиш. -- Тут надо посмотреть
внеочередную пациентку, которую прислали с розовым  талоном  из
Драмы. Она сейчас в персональной приемной. Приведите ее.
     Майлз  пошел  в  комнату, отведенную для важных пациентов.
Одна стена была целиком стеклянной. Возле этой стены  спиной  к
нему  стояла  девушка  и  глядела  на  мрачную  очередь  внизу.
Ослепленный светом, Майлз  стоял,  видя  только  тень,  которая
вздрогнула при звуке защелки и, оставаясь тенью, но чрезвычайно
грациозно,  повернулась  к нему. Он стоял у двери, на мгновенье
онемев от этого слепящего сиянья красоты. Затем он сказал:
     -- Мы совсем готовы принять вас, мисс.
     Девушка подошла ближе. Глаза Майлза привыкли к свету. Тень
обрела форму. Полная  картина  говорила  все,  на  что  намекал
первый  взгляд,  и  даже  более,  ибо  каждое  движение  являло
совершенство. Только одна черта ломала  канон  чистой  красоты:
длинная, шелковистая, золотисто-светлая борода.
     Глубоким приятным тоном, совершенно не похожим на нынешний
унылый акцент века, она произнесла:
     -- Прошу понять, я не хочу, чтобы со мной что-то делали. Я
согласилась    прийти   сюда.   Директор   Драмы   и   Директор
Здравоохранения были так патетичны по поводу всего этого;  и  я
подумала,  что  это наименьшее, что я смогу сделать. Я сказала,
что очень хотела услышать о вашей службе, но я не  хочу  ничего
предпринимать.
     -- Лучше  ему самому скажите, -- ответил Майлз и провел ее
в кабинет д-ра Бимиша.
     -- Великое Государство! -- сказал  д-р  Бимиш,  вперившись
глазами в бороду.
     -- Да,  --  ответила  она--  Шокирует, правда? Я к ней уже
привыкла, но могу понять чувства тех кто видит ее впервые.
     -- Она настоящая?
     -- Потяните.
     -- Крепкая. Неужели ничего нельзя сделать?
     -- О, уже все перепробовано.
     Д-р  Бимиш  настолько   заинтересовался,   что   забыл   о
присутствии Майлза.
     -- Наверно, операция Клюгмана?
     -- Да.
     -- То и дело от нее что-нибудь случается. В Кембридже было
два или три случая.
     -- Я  не  хотела  ее.  Я была против. Это все Руководитель
Балета.  Он  настаивает,  чтобы  все  девушки  стерилизовались.
Вероятно,  после  появления  ребенка нельзя хорошо танцевать, и
вот что вышло.
     -- Да, -- сказал д-р Бимиш. -- Да. Несутся, очертя голову.
Тех девушек из Кембриджа пришлось убрать. Это было  неизлечимо.
Нужно ли вам что-либо уладить, или убрать вас сразу?
     -- Но я не хочу, чтобы меня убирали. Я тут говорила вашему
ассистенту,  что я просто вообще согласилась прийти, потому что
Директор Драмы так изводился, а он довольно мил. У меня нет  ни
малейшего желания дать вам убить себя.
     Пока  она говорила, радушие д-ра Бимиша исчезало. Молча, с
ненавистью он смотрел на нее. Потом взял розовый талон.
     -- Значит это более не нужно?
     -- Нет.
     -- Тогда, Государства ради, -- сказал  д-р  Бимиш,  весьма
разозлившись,
-- зачем вы отнимаете мое время? У меня более сотни срочных пациентов ждут
снаружи, а вы являетесь, чтобы доложить, что Директор Драмы очень мил.
Знаю я Директора Драмы. Мы живем бок о бок в одном и том же мерзком общежитии.
Он навроде чумы. Я напишу докладную об этом фарсе в Министерство, после
которой он и тот лунатик, воображающий, что умеет делать операции Клюгмана,
придут ко мне и станут умолять уничтожить их. А я поставлю их в хвост очереди.
Уведите ее отсюда, Пластик, и впустите нормальных людей.
     Майлз отвел ее в общую приемную.
     -- Каков  старый  скот, -- сказала она. -- Самый настоящий
скот. Раньше со мной никогда так не говорили, даже  в  балетной
школе. А сначала он казался таким приятным.
     -- Это  все его профессиональное чувство, -- сказал Майлз.
-- Он,  естественно,  обозлился,  теряя  такую  привлекательную
пациентку.
     Она  улыбнулась. Ее борода была не настолько густой, чтобы
скрывать мягкий овал щек и подбородка.
     Она как будто подглядывала за ним  из-за  спелых  колосьев
ячменя.
     Улыбка  перешла  на  ее  широкие  серые глаза. Ее губы под
золотистыми усиками не были накрашены  и  казались  осязаемыми.
Из-под  них  выбивалась  полоска бледного пушка и сбегала через
середину подбородка, расширяясь, густея и набирая цвет, пока не
встречалась с полноводьем бакенбард, оставляя, однако,  по  обе
стороны две чистые от волос и нежные симметричные зоны, нагие и
зовущие.  Так  улыбался  бы  какой-нибудь  беззаботный дьякон в
колоннаде  Александрийской  школы   V   века,   поражая   своих
ересиархов.
     -- Я думаю, у вас прекрасная борода.
     -- Правда?  Мне  она  тоже  нравится.  Мне  вообще все мое
нравится, а вам?
     -- Да, о, да.
     -- Это неестественно.
     Крики за наружной дверью  прервали  беседу.  Нетерпеливые,
как  чайки  вокруг  маяка,  пациенты  все  хлопали  и стучали в
панели.
     -- Мы все готовы, Пластик, -- сказал старший служащий.  --
Что ожидается нынче утром?
     Что  ожидается? Майлз не мог ответить. Казалось, мятущиеся
морские птицы ринулись на свет в его сердце.
     -- Не уходите, -- сказал он девушке. -- Пожалуйста.  Я  на
полминуты.
     -- А  мне  незачем  уходить. В моем отделе все думают, что
сейчас я уже наполовину мертва.
     Майлз открыл дверь и впустил первую возмущенную  шестерку.
Он  направил  их  к  регистратуре,  а затем вернулся к девушке,
которая слегка отвернулась от толпы и  по-крестьянски  повязала
голову шарфом, пряча свою бороду.
     -- Мне  все еще не по себе, когда люди глазеют, -- сказала
она.
     -- Наши пациенты слишком заняты своими личными делами и не
замечают никого, -- сказал Майлз. -- Кроме  того,  на  вас  все
равно глазели бы, если б вы остались в балете.
     Майлз включил телевизор, но мало кто в приемной смотрел на
него;  все  взоры остановились на столе регистратора и двери за
ним.
     -- Подумать только, все идут сюда,  --  сказала  бородатая
девушка.
     -- Мы  обслуживаем  их  по  возможности  лучше, -- ответил
Майлз.
     -- Конечно, я знаю это.  Пожалуйста,  не  думайте,  что  я
придираюсь. Я только думаю, что это забавно -- хотеть умереть.
     -- У одного-двух есть веские причины.
     -- Вы  бы  сказали, что и у меня тоже. После этой операции
каждый старается убедить меня в этом. Медицинские служащие были
хуже всех. Они боятся,  что  у  них  будут  неприятности  из-за
плохого  исхода.  А  в  балете  люди почти такие же гадкие. Они
настолько увлечены Искусством, что сказали: "Ты была  лучшей  в
своем классе. Ты больше никогда не сможешь танцевать. Так стоит
ли  жить?"  А  я стараюсь пояснить, что именно благодаря уменью
танцевать я знаю, что жить стоит. Вот что Искусство значит  для
меня. Глупо звучит?
     -- Это звучит неортодоксально.
     -- Да, но ведь вы не человек Искусства.
     -- О,  я  неплохо  танцевал.  Дважды  в неделю, пока жил в
Приюте.
     -- Терапевтические танцы?
     -- Именно так их называли.
     -- Ну, знаете ли, это совсем не Искусство.
     -- Почему?
     -- О, -- сказала она как-то внезапно интимно и  нежно.  --
О, как много вы еще не знаете.
     Танцовщицу звали Клара.

        III
    Ухаживали в эту эпоху свободно и легко, но Майлз был первым
возлюбленным   Клары.   Напряженные  занятия,  строгие  правила
кордебалета и ее привязанность к своему искусству сохранили  ее
тело и душу нетронутыми.
     Для  Майлза, детища Государства, Секс был частью программы
на каждой ступени воспитания; сперва по  диаграммам,  потом  по
демонстрациям,  затем  личным  опытом  осваивал  он  все ужимки
воспроизводства.   Любовь   была    словом,    которым    редко
пользовались,   разве   что   политики,   да   и  то  в  момент
самодовольного фатовства. Ничто, чему он учился, не подготовило
его для Клары.
     Попав в театр, в театре останешься. Теперь Клара проводила
весь день, починяя  балетные  туфельки  и  помогая  новичкам  у
станка.  Жила  она  в  отгороженном  уголке женского общежития;
там-то и проводили они с Майлзом большей  частью  свои  вечера.
Эта клетушка не походила ни на одну квартиру в Городе Спутник.
     На  стене  висели  две  маленькие картины, отличавшиеся от
тех, что Майлз видел раньше, непохожие на все,  что  одобрялось
Министерством Искусства. Одна изображала нагую и розовую богиню
древности,  которая  ласкала  павлина  на  ковре  из цветов; на
другой было огромное озеро, окруженное деревьями, и компания  в
просторных  шелковых  одеждах,  которая  входила на прогулочное
судно под разрушенной аркой. Позолота рам сильно облупилась, но
на ее остатках виднелся изысканный орнамент из листьев.
     -- Они французские, -- сказала Клара.-- Им  более  двухсот
лет. Мне их оставила мама.
     Все  ее вещи перешли к ней от матери. Их почти хватало для
меблировки комнатки; зеркало, обрамленное фарфоровыми  цветами,
позолоченные,  не  показывающие  точного  времени  часы.  Они с
Майлзом пили ужасную  казенную  кофейную  смесь  из  блестящих,
притягивавших взор чашечек.
     -- Это  напоминает  мне  тюрьму,  --  сказал  Майлз, когда
впервые вошел сюда.
     Для него это было наивысшей похвалой.
     В первый же вечер среди этих  чудесных  старинных  вещичек
его губы нашли не заросшие участки-близнецы на ее подбородке.
     -- Я  знала,  что  ошибкой будет позволить скотине-доктору
отравить меня,
-- сказала Клара с удовлетворением в голосе.
     Пришло  настоящее  лето.  Вторая  луна  росла  над   этими
странными  любовниками.  Иногда они искали прохлады и уединения
среди  высокого  укропа  и  кипрея  на  огромных   строительных
площадках.  В  сиянии  полуночи  борода Клары серебрилась как у
патриарха.
     -- Такой же ночью, как эта, -- сказал Майлз, лежа навзничь
и глядя  в  лицо  луны,  --  я  спалил  базу  ВВС  и   половину
находившихся в ней.
     Клара  села  и  стала лениво расчесывать бакенбарды, затем
более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая
их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время  их  об®ятий.
Она  была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но
Майлз,  как  любая  особь  мужского   пола   в   посткоитальном
утомлении,   был  поражен  холодным  чувством  утраты.  Никакие
демонстрации  и  упражнения  не   подготовили   его   к   этому
незнакомому,  новому  ощущению  одиночества, которое следует за
апогеем любви.
     По  дороге  домой  они  говорили   небрежно   и   довольно
раздраженно.
     -- Ты теперь совсем не ходишь на балет.
     -- Нет.
     -- Разве тебе не дадут места?
     -- Думаю, что дадут.
     -- Тогда почему бы не пойти?
     -- Не  думаю,  что мне понравится. Я часто вижу репетиции.
Мне это не нравится.
     -- Но ты жила этим.
     -- Теперь другие интересы.
     -- Я?
     -- Конечно.
     -- Ты любишь меня больше, чем балет?
     -- Я очень счастлива.
     -- Счастливее, чем если бы ты танцевала?
     -- Не знаю, как сказать. Ты -- это все, что у меня  сейчас
есть.
     -- А если ты изменишься?
     -- Нет.
     -- А если...
     -- Никаких "если".
     -- Проклятье!
     -- Не сердись, милый. Это все луна.
     И они расстались в тишине.
     Пришел   ноябрь,   пора   забастовок;  отдых  для  Майлза,
нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа
продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.
     Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.
     -- Переедаю лишнего, -- говорила она поначалу, но перемена
обеспокоила ее.  --  Может  из-за  этой  гнусной  операции?  --
спросила она. -- Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили
потому, что она все толстела и толстела.
     -- Она  весила  209  фунтов, -- сказал Майлз. -- Д-р Бимиш
упоминал об этом. У него  сильные  профессиональные  возражения
против операции Клюгмана.



     -- Я  собираюсь  повидаться с Директором Терапии. Сейчас у
них новый.
     Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без  дела
из-за  забастовки,  ждал ее среди картин и фарфора. Она села на
кровать рядом.
     -- Давай выпьем, -- сказала она.
     Они полюбили пить  вино,  что,  впрочем,  случалось  редко
из-за  его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В
этом месяце выпустили портвейн "Прогресс". Клара держала его  в
алом   с   белым  горлышком  богемском  графине.  Стаканы  были
современные, небьющиеся и невзрачные.
     -- Что сказал доктор?
     -- Он был очень мил.
     -- Ну?
     -- Гораздо умнее прежнего.
     -- Он сказал, что это связано с той операцией?
     -- О, да. Все от нее.
     -- Он сможет тебя вылечить?
     -- Да, он так думает.
     -- Хорошо.
     Они выпили вино.
     -- Тот первый врач здорово испортил операцию?
     -- Еще как. Новый доктор  говорит,  что  я  --  уникальный
случай. Видишь ли, я беременна.
     -- Клара...
     -- Да, удивительно, правда?
     Он подумал.
     Он вновь наполнил стаканы.
     Он сказал:
     -- Плохо,   бедняжка   будет   не   Сиротой.  Возможностей
маловато. Если это мальчик,  постараемся  зарегистрировать  его
как   рабочего.  Конечно,  может  быть  и  девочка.  Тогда,  --
просветлев, -- мы могли бы сделать ее танцовщицей.
     -- О, не говори мне о танцах, -- крикнула  Клара  и  вдруг
заплакала. -Не надо о танцах.
     Ее   слезы   капали  все  быстрее.  Это  была  не  вспышка
раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.
     А на следующий день она исчезла.



        IV
     Приближалась  пора  Санта  Клауса.  Магазины  были   полны
тряпичных  куколок.  В  школах  дети распевали старые песенки о
мире и доброй воле. Забастовщики  вернулись  на  работу,  чтобы
угодить