ое
признание твоей исключительности. Сегодня Юрген Бухенвальд знал себе цену:
в десять миллионов но  смете  оценила  родина  его  гениальность.  Дубовые
головы с кафедры, если бы вы могли полюбоваться на  проект!  Вы  смеялись?
Так извольте же взглянуть на дело рук изгнанного вами "шарлатана".  Только
взглянуть,  понять  все  равно  не  сможете!  Куда  вам...   Нужно   иметь
прозорливые умы вождей, чтобы оценить в полной мере мое открытие! На  базе
Юргена именовали "профессором",  и  он  имел  право,  минуя  эсэсовцев  из
охраны, проходить всюду. Без исключений! Он шел,  заложив  руки  за  спину
(проклятая лагерная привычка) и высоко подняв голову. Ее, право же, стоило
нести гордо.
   К сожалению, первый опыт был не вполне  удачен.  Что  ж,  случается.  В
аппаратуре, видимо, что-то разладилось. Это проверяется  быстро.  Главное:
теория полностью подтверждена практикой и, следовательно, Юрген Бухенвальд
доказал рейху, что он и Марта вполне лояльны. Здесь, в Норвегии, хорошо  и
спокойно: ни налетов, ни перебоев с продуктами. Марта рядом, она окрепла и
уже выходит гулять. Доктор Вебер прекрасный кардиолог и если  он  говорит,
что к осени жена поправится, значит, так оно и будет. Да и письмо от Калле
сыграло свою роль.
   Бухенвальд приоткрыл окно и осторожно закурил, выпуская  дым  в  щелку.
Святая ложь! Этот грех он возьмет на себя во  имя  Марты;  она  не  должна
страдать. Милый Руди был очень удивлен просьбой, но  -  умный  человек!  -
понял и кивнул. Письмо пришло спустя две недели. Рваное, мятое,  но  почти
настоящее:   почерк   Карла-Генриха   Бухенвальда   копировали    истинные
профессионалы. Сын сообщал через добрых людей, что был ранен, попал в плен
к русским на востоке Польши, что сейчас в лагере, бедствует, но не слишком
и умоляет матушку крепиться и ждать победы. Марту это письмо оживило,  она
словно забыла пережитый ужас, за  который,  впрочем,  уже  были  принесены
извинения, а виновные строго наказаны. С каждым днем жена становилась  все
бодрее.
   Когда  солнце  взошло  над  фиордом  и  серая  гладь   воды   замерцала
сине-зелеными переливами, персонал аппаратной был уже в  сборе.  Профессор
Бухенвальд, накинув на плечи синий  отутюженный  халат  с  монограммой  на
нагрудном  кармашке,  сидел  за  столом,  изредка   прерывая   выступающих
короткими ясными вопросами. Он был доволен и  не  считал  нужным  скрывать
это. Неудача первого эксперимента - частичная, но  все-таки  оказалась  на
поверку всего лишь следствием халатности дежурного техника.  Тупица  забыл
проверить  напайку  клемм  третьего  блока.  Что  ж,  во  всяком   случае,
аппаратура  доделок  не  требует.  Бледный  до  синевы,  техник  попытался
оправдаться - Бухенвальд отмел невнятный лепет взмахом руки.
   - Об этом, Крюгер, вам придется говорить со штандартенфюрером.  Все.  А
что показывает блок слежения?
   Одетые  в  одинаковые  рабочие  халаты,  сотрудники   были   молоды   и
вдохновенны. Они-то  хорошо  понимали,  под  чьим  руководством  работают!
Кандидатуры утверждались лично Юргеном Бухенвальдом  и,  разумеется,  Руди
Бруннером. Но штандартенфюрера  интересовала  главным  образом  надежность
кандидата, профессионализм же во внегласном  конкурсе  всецело  оценивался
профессором. Только  таланты!  И  только  молодежь.  Старикам  не  постичь
благородного безумия, сделавшего возможным  воплощение  проекта  в  жизнь.
После проверки и утверждения счастливчиков доставляли сюда. И Бухенвальд с
радостью видел, насколько был  прав:  молодые  люди  включались  в  работу
безоглядно, с восторгом. Среди этих ребят в синих халатах Юрген Бухенвальд
был богом. Но, как ни странно, ему это оказалось не слишком по нраву.
   Ровно  в  десять  заглянул   Бруннер.   Поздоровался.   Осведомился   о
самочувствии  фрау  Бухенвальд.   Выслушал   жалобу   на   дурака-техника,
нахмурился и пообещал примерно наказать. Профессор поговорил с Руди не без
удовольствия:  штандартенфюрер  вне  службы  становился  чудесным  молодым
человеком, скромным и почтительным.  Женись  Бухенвальд  на  двадцать  лет
раньше, у него мог бы быть такой сын. Во всяком случае, они с  начальником
охраны неплохо понимают друг друга. Не  то,  что  с  сухарем  фон  Роецки,
директором проекта. Тот - просто жуткий тип, у Марты болит  сердце,  когда
она видит его бороду.
   Когда штандартенфюрер ушел, профессор приступил к анализу сводки.  Судя
по всему, повторный эксперимент мог начаться в  любой  момент  и  к  этому
следовало быть готовым. Что-то подсказывало, что ждать осталось недолго, а
интуиция гения, господа, что-нибудь  да  значит!  И  действительно:  сразу
после полудня на  столе  мелодично  заворковал  телефон.  Дежурный  техник
проинформировал о сигнале готовности номер один.
   Спустя несколько минут Юрген Бухенвальд занял место у главного  пульта.
Сотрудники,  прекратив  разговоры,  напряженно  следили   за   показаниями
датчиков, заставляя себя не отвлекаться, не смотреть на экран, по которому
медленно ползла только что появившаяся в правом верхнем  углу  точка.  Она
продвигалась вниз, по диагонали. Профессор, не глядя на экран -  казалось,
он один здесь совершенно спокоен, - сутулился на стуле  и  лицо  его  было
беззащитным и немного смешным. У дверей сипло  дышал  фон  Роецки,  спешно
вызванный в аппаратную из директорского коттеджа.  Он,  видимо,  бежал,  а
человеку с его привычками это довольно трудно.
   - Профессор... это они? - скрипучий, неприятно-высокий голос.
   - Полагаю, да.
   - Но на этот раз... Вы гарантируете?
   Бухенвальд досадливо дернул плечом. Бессмысленный разговор.  Сейчас  он
не имеет права отвлекаться. Поймите же, наконец! И директор понял, замер у
дверей, похожий на статую Одина в  прихожей  главного  корпуса,  но  Одина
худого  и  бледного,  как  раковый  больной.  Застыл.   Проглотил   слова.
Правильно, барон. В эти минуты здесь главный не вы.
   - Начинайте отсчет!
   - Три. Два. Один. Ноль! - эхом отозвались операторы.
   Две белые линии скрестились на экране, поймав в перекрестье  ярко-синюю
точку. Худая рука, вся в желтых крапинках преждевременной старости,  легла
на пульт и, секунду помедлив, рванула рубильник. Вот так!  Гордись  мужем.
Марта! Калле, сыночек, спи  спокойно  под  проклятой  Варшавой:  ты  погиб
недаром. Твой папа встал в строй и сумеет отомстить за  тебя,  за  тебя  и
тысячи других немецких мальчиков. Ну-ка, глядите, люди: вот она, история -
перед вами! Кто сказал, что ее нельзя изменить? Можно! Если  очень  сильно
любить и очень крепко тосковать...
   Разве есть невозможное для гения?
   Нет!
   Так говорю вам я, Юрген Бухенвальд, смешной человек!



        5

   Высок был погребальный костер отца моего Сигурда-ярла, Грозы Берегов, и
любимый драккар его, "Змееглав", повез героя в дальний путь. Жарко  пылали
дрова и в пламени извивались связанные  рабы,  служившие  отцу  при  жизни
вернее других. Достойные, они заслужили  право  сопровождать  ярла,  чтобы
прислуживать ему и там, в высоком чертоге Валгаллы, где у стен, украшенных
золотым узором, ждут викинга, ломясь от  яств,  длинные  столы.  Я,  Хохи,
валландская кровь, поднес  факел  к  бревнам,  обильно  политым  смолой  и
китовым салом, ибо это - право  любимого  сына,  в  праве  же  моем  никто
усомниться не мог: ведь  не  другому  из  сыновей  отдал  меч-Ворон  отец,
готовясь уйти в чертог героев. И долго  пылал  костер;  когда  же  истлели
последние головни, собрали мы втроем - я, Эльд®яур и Локи - пепел, отделив
его от угольев, и бросили в море, чтобы слился благородный прах со  слезой
волны.
   А люди фиорда, выбив днища бочек, пили пиво, черпая резными  ковшами  и
мешая ветру рыдать, пели песни недавних дней, вспоминая  по  обычаю  славу
Сигурда-ярла. Говорили иные: "Громом гнева был Сигурд для  Эйре,  зеленого
острова. Я ходил с ним там и хороша была добыча", прочие же  подтверждали:
"Хороша!"; вновь пили и вновь говорили, в утеху душе отца:  "Мы  ходили  с
ним на саксов; страшен был  саксам  Гроза  Берегов!".  И  полыхали  костры
вокруг бочек, трещали поленья,  прыгали  искры  -  это  душа  Сигурда-ярла
пировала вместе с людьми фиорда, радуясь хорошим словам.
   Хокон же Седой, скальд, тихо сидел у огня, не теша себя  ни  пивом,  ни
сушеной рыбой. Лучшие слова ловил он и укладывал, шевеля губами,  в  ларец
кенингов: ведь должно родиться новой саге, саге о Сигурде Грозе Берегов, и
в этом долг побратима-песнопевца.
   Рекой лилось пиво, падали с ног прислужники, тщась угодить пирующим,  и
не утихала жажда в утробах, ибо много  пива  нужно  викингу,  провожающему
своего ярла туда, где встреча неизбежна.  И  сказал  некто,  чье  лицо  не
заметил я в пляске  искр:  "Страхом  сердец  был  Сигурд-ярл  для  жителей
Валланда. Ходил я с ним в те края и видел, как  покорялись  они  ему!".  И
засмеялся сидевший  рядом:  "Хей-я!  Все  видели:  каждую  ночь  покорялся
Валланд Сигурду-ярлу!" И смеялись люди фиорда, глядя в  мою  сторону,  ибо
мне упреком было сказанное; я же молчал. Ведь  тот,  кто  насмехался,  был
Хальфдан Голая Грудь, берсерк, свей родом, вместе  с  Ингрид  пришедший  в
Гьюки-фиорд. У порога покоев Ингрид спал Хальфдан и  сыновей  ее  он  учил
держать меч; никому, крошке ярла, не уступал дорогу берсерк, прочие же  не
становились на его пути, зная, как  легко  ярость  затмевает  разум  Голой
Груди икон коротка дорога в чертоги Валгаллы тему,  кто  обратит  на  себя
гнев безумца. Потому не услышал я злой шутки, но понял: не на моей стороне
Хальфдан, но на стороне Эльд®яура и Локи; прочие же не скажут, кого хотят,
боясь ярости Хальфдана. И верно: сидевшие рядом,  отошли,  сели  у  других
костров и один  остался  я;  только  Бьярни,  сын  Хокона-скальда  Седого,
остался со мною, но Бьярни был другом  моим  со  дней  короткого  роста  и
вместе со мной разорял птичьи гнезда, когда еще малы для вражды были мы  с
сыновьями Ингрид. Да, лишь Бьярни не ушел от меня,  но  что  за  поддержка
юный скальд, когда против Чужой Утробы сказано слово берсерка?
   Трижды по смерти Сигурда-ярла садились люди фиорда  на  берегу  и  пили
пиво, поминая отца, на исходе же  третьей  ночи  Хокон-скальд,  прозванный
Седым, запел сагу об ушедшем, рожденную в ларце песен его; восславил Хокон
Сигурда  Грозу  Берегов,  странника  волн,  ужас  саксов  и  англов  беду,
сокрушителя зеленого Эйре, и блестели кенинги в  ночи,  как  сталь  секир,
взметнувшаяся к солнцу, как золотой узор  палат  Валгаллы;  сияли  они  на
радость Сигурду и говорил отец тем, кто пировал с  ним  в  обители  Одина:
"Слышите ли? Жива в Гьюки-фиорде память обо мне!" И, выслушав сагу о Грозе
Берегов, разошлись люди фиорда, ибо теперь ушедший  получил  положенное  и
пришло время живым думать о живых. Тинг  созывали  назавтра  старейшие  и,
собравшись, должны были решить люди фиорда: кого назвать ярлом-владетелем?
   Утром, когда поднял Отец Асов свой щит, сделав серое  зеленым,  сошлись
люди на лугу  за  гордом;  не  малый  тинг,  круг  старейших,  но  большой
алль-тинг [тинг  -  собрание,  алль-тинг  -  всеобщее  собрание  (сканд.)]
созывали мудрые, и,  ударяя  в  натянутую  кожу  быка,  звали  всех  мужей
Гьюки-фиорда: ведь всего раз за жизнь поколения собирается алль-тинг,  где
каждому дано право говорить, что думает,  не  страшась  мести  или  злобы.
Собрались мужи: молодые  и  старцы,  викинги  и  немногие  бонды  [бонд  -
свободный крестьянин (сканд.)], что жили близ горда и, в  море  не  уходя,
брали добычу со вспаханной земли: сегодня и им позволялось говорить.  Лишь
женщин и детей не допускал обычай; только Ингрид явилась по праву  жены  и
дочери ярлов, матери сыновей Сигурда, а также потому,  что  этого  захотел
Хальфдан Голая Грудь, молочный брат ее; он привел свейку за руку  и  среди
мужей не нашлось желающего оспорить.
   Сказали старейшие: "Вот, покинул  нас  Сигурд  Гроза  Берегов,  славный
владетель. Скажет ли кто, что плохо было нам с ним?". И не нашлось  таких.
"Назовем же нового ярла, - сказали мудрые, -  ведь  трех  сыновей  оставил
Сигурд, ярл же может быть один; иным - простыми викингами быть,  с  местом
на руме и долей добычи по общему праву". И сказал  Хальфдан  Голая  Грудь,
берсерк: "Эльд®яурярл!" Промолчали люди; ведь каждому ясно было, что ярлом
названный станет глядеть сын свейки глазами матери и говорить  ее  языком;
женщине же подчиниться для мужей позорно. Тогда посмотрели люди фиорда  на
меня и впервые не видел я насмешки в глазах,  но  никто  не  назвал  моего
имени,  потому  что  Хальфдан,  подбоченясь,  стоял  в  кругу  и   глядел,
запоминая.  И  вновь  сказал  Голая  Грудь:  "Эльдьяурярл!",  озираясь  но
сторонам: кто возразит? Снова промолчали люди. В  третий  раз  открыл  рот
берсерк, чтобы  по  закону  Одина  утвердить  владетеля,  но  помешал  ему
Хокон-скальд, подняв руку в знак желания говорить.  Сказал  Хокон:  "Хорош
Эльд®яур, не спорит никто. Но можем ли забыть: меч-Ворон у Хохи на ремне!"
И растерялся берсерк. Слово скальда  -  слово  асов,  ибо  убийце  скальда
закрыт путь в чертоги Валгаллы, а что страшнее для викинга?
   И заговорили люди фиорда, когда умолк  Хальфдан;  день  спорили  они  и
разошлись, не сговорившись, и следующий день спорили, и  вновь  разошлись,
на третье же утро решили: "Пусть в поход пойдут сыновья Сигурда: первым  -
Эльд®яур, старший; вторым - Хохи;  третьим  же  Локи  пойдет.  Чья  добыча
больше будет - тот ярл". И было справедливо.  Но  сказал  Локи,  наученный
матерью: "Эльд®яур-брат, что мне с тобою делать? Ты  ярл.  Вместе  пойдем.
Мою добычу тебе отдам". И смеялся Хальфдан Голая Грудь: ведь два  драккара
больше одного и гребцов на  них  больше;  за  двоих  привезет  добычи  сын
Ингрид, мне же не сравниться с ним. Но не нарушил  Локи  закон  и  решение
тинга подобное не возбраняло. Потому остался я ждать  возвращения  сыновей
свейки, они же, снарядив две ладьи, ушли  по  пенной  тропе  на  север,  к
Скаль-фиорду, владетель коего, по слухам, стал охоч до пива и не  думал  о
незванных гостях; глупец!  -  ведь  золотом,  добытым  предками  его,  был
известен Скаль-фиорд.
   И долго не возвращались братья. К исходу же первой луны пришел по  суше
на ногах, стертых до крови, один из ушедших с  ними,  Глум,  и,  дойдя  до
ворот горда, упал. Внесенный в палаты, долго пил  пиво  Глум,  а  выпив  -
спал. Когда же проснулся, рассказал, что не вернутся братья мои Эльд®яур и
Локи, и те не вернутся, кто пошел с  ними,  ибо  взяли  их  асы  в  чертог
Валгаллы. Странное говорил Глум. Так говорил: "Плыли мы вдоль  берега  уже
три дня, правя на  Скаль-фиорд;  к  исходу  же  третьего,  уже  во  мраке,
сверкнуло впереди. Дверь была перед нами, блестела она и сияла,  и  вокруг
была ночь, за дверью же открытой - день, и близок был  берег;  на  берегу,
видел я, стояли ансы [ансы - добрые духи, полубоги, слуги асов;  обитатели
Валгаллы (сканд.)] в странных  одеждах,  а  дальше  высился  чертог.  Горд
Валгаллы то был, и золотом сияли стены его. И  сказал  Эльд®яур:  правь  к
берегу, кормчий. Меня же взял страх, сердце заморозив, и прыгнул я в воду,
когда приблизилась Эльд®яура ладья к  кровавому  порогу,  за  которым  был
день; прыгнул в воду во тьме и поплыл к берегу, где чернела ночь. И  видел
я, как вошли ладьи в день  и  закрылась  дверь,  и  только  ночь  окружила
меня..."
   Никто не усомнился в правде рассказа: ведь сознался Глум, что из страха
покинул рум и весло, лгать же так на себя викинг не станет. Словно птица у
разоренного гнезда, крикнула  Ингрид,  дослушав  трусливого,  и,  крикнув,
упала наземь без чувств. Хальфдан же берсерк  стоял  в  растерянности,  не
ведая, чем помочь, ибо далеки боги и не страшен асам благородный гнев.
   Молчали люди фиорда, и понял я: вот пришел мой  час,  иного  не  будет;
решится ныне - быть ярлом мне или навеки идти гребцом. Ведь  долг  викинга
встать за брата, пускай даже сами асы обидчики; забывший же обиду презрен.
К богам пойдя, братьев вызволив - над кем не вознесусь? И сказал я:  "Хочу
идти искать братьев. Наши обиды пусты, если кровь Сигурда в беде!" Ответил
Хокон-скальд: "Правду сказал ты, Хохи. Иди. Сына посылаю с тобой,  Бьярни,
радость седин". И сказал берсерк Хальфдан Голая Грудь, свей: "Хохи-викинг,
Сигурдов сын ты - воистину. Сам с тобой пойду.  Чужой  же  Утробой  впредь
никому  называть  тебя  не  позволю!"  Ингрид  же,  дочь  Гордого   Улофа,
очнувшись, сказала так: "Вернись с удачей, сын..."
   И отплыл я, взяв отцовский драккар; лучших из  людей  взяв,  отплыл  на
север. Спокоен лежал путь воды, и когда угас третий день,  открылась  пред
носом друга парусов круглая дверь.
   День был за нею, и сияла  она,  окаймленная  багрянцем.  И  направил  я
драккар, заложив руль направо, из лунного света в солнечный, и  сомкнулась
за кормой нашей сияющая дверь...



        6

   Все - ложь. Все - тлен.
   Лгут жены. Лгут друзья. Лгут старики.
   Прахом опадают башни и в тлен обращаются знамена.
   И только руны [руны - предписьменные знаки древней Скандинавии;  каждая
руна, обозначая понятие, считалась священной и использовалась при гадании]
не могут лгать. Только они нетленны.
   Пяти лет не было Удо фон Роецки,  когда,  забредя  в  отдаленный  покой
отцовского замка, он увидел картину. Огромная,  в  потемневшей  раме,  она
нависла над головой, пугая и маня. Рыжебородый воин в шлеме  с  изогнутыми
рогами, отшвырнув кровавую секиру, протягивал к мальчику руки и на  темных
мозолях светлели граненые кости. Странные знаки кривились на  гранях  и  в
глазах воина стыла мука. Прямо в глаза Удо смотрел  воин,  словно  моля  о
чем-то. О чем? Мальчик хотел убежать, но ноги  онемели  и  морозная  дрожь
оцарапала спину. Прибежав на крик, испуганный барон на руках вынес из зала
потерявшего сознание сына.
   Картину сняли в тот же вечер, и Удо никогда  больше  не  видел  ее.  Но
изредка, когда вдруг начинала болеть голова - от висков и до темени,  воин
приходил к  нему  во  сне,  садился  на  край  постели  и  молча  смотрел,
потряхивая костяными кубиками.
   Став старше, Удо нашел в библиотеке замшелую книгу. Целый раздел уделил
автор толкованию рун. И ясен стал  смысл  знаков,  врезавшихся  в  детскую
память.
   Вэль. Гагр. Кауд.
   Сила. Воля. Спасение.
   Но и тогда  еще  не  понял  Удо  своего  предначертания.  Много  позже,
студентом уже, забрел фон Роецки в лавку дядюшки Вилли, антиквара.  Оставь
Вилли пять марок, ответишь на пять. Традиция! И вот там-то,  под  стеклом,
лежали они - четыре граненые кости,  желто-серые  с  голубыми  прожилками,
меченые священными рунами.
   Какова цена, дядюшка Вилли? Ото! Ну что ж, покажите...
   И он бросил кости.
   Легко упали они ив стекло.
   Покатились.
   Замерли.
   Вэль. Гагр. Кауд.
   И четвертая: норн.
   С_у_д_ь_б_а_!
   Так спала пелена с глаз. И предначертанное открылось ему.
   Порвав с приятелями, Удо уединился в доме, выходя лишь в  библиотеку  и
изредка, по вечерам, на прогулку. Он бросил  юриспруденцию,  посвящая  дни
напролет пыльным рукописям. Часто болела голова, но боли были терпимы: они
предвещали сон и приход Воина. Ночные беседы без слов были важнее  дневной
суеты. И не хотелось просыпаться. Спешно вызванный теткой отец  ужаснулся,
встретившись взглядом с взором наследника рода Роецки.
   Почтителен был сын и говорил разумно, но голубой лед сиял  в  глазах  и
сквозь отца смотрел Удо, словно разглядывая нечто, доступное  ему  одному.
Врачи прописали покой и пилюли. На покой юный барон  согласился,  снадобья
же выбрасывал. Он здоров. Не только телом, но и духом.
   Больна нация. Нацию нужно лечить.
   В одну из ночей Воин, не присев, встряхнул кости и одна из них, блеснув
в лунном луче, упала перед Удо. Вэль!
   На следующий день кайзер издал приказ о всеобщей мобилизации.
   Воспрянула германская Сила, прибежище Духа. И, с потеплевшими  глазами,
фон Роецки сел писать патриотическую поэму, которой суждено было  остаться
недописанной. Кайзер лопнул, как мыльный пузырь. Г