Александр Бушков. Умирал дракон

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Волчье солнышко". СпБ., "Азбука", 1996.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 20 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно свернул
с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь  ей  предстояло
оставаться такой же - никакого значения она не  имела,  вела  к  маленькой
неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то,  что  она
сокращала путь до Крутоярска  на  добрых  шестьдесят  километров.  Гаранин
узнал о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и  давно  успел
освоить.
   Справа покачивался перед стеклом  черно-красный  рыцарь  в  доспехах  -
купленный в Бельгии амулет. К приборной доске  была  прикреплена  латунная
полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД.  Так  он  называл  свои
темно-синие "Жигули", "ноль-седьмую". В  ответ  на  хмыканье  знакомых  он
отвечал, что не  видит  в  этом  ничего  удивительного  -  дают  же  имена
кораблям. Сначала с ним пытались спорить, потом перестали - знали, что  он
делает то, что считает нужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем,
тоже) и не меняет однажды принятых решений и точек зрения. С ним вообще не
любили спорить, и Гаранина  это  полностью  устраивало  -  так  называемым
"своим парнем" он не собирался становиться. "Свой парень"  в  его  понятии
означало что-то общее с  медузой  -  фигуру,  ценимую  лишь  за  полнейшую
бесхребетность, - быть для всех одинаково  приятным,  не  иметь  врагов  и
укреплений, которые следует отстаивать до конца, несмотря ни на что.
   Показалась деревня - десятка три домов, наполовину нежилых; смеркалось,
горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова,  справа  -
трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и об®ехать его).  На
лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и
Гаранин  по  многолетней  привычке  анализировать  сразу  угадал  парня  -
наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным  пенатам,  а
здесь держит и белая блузка, и, скорее  всего,  плохо  осознаваемая  самим
боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире.
   Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил таких людей. Он
сам был из деревни, но  не  стыдился  этого,  как  иные,  наоборот.  И  не
подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но  не  забывал  никогда.
Маленькая деревня, институт, стройка,  другая,  и  в  тридцать  -  главный
инженер строительства, известного не только в крае, - его  что  ни  неделя
поминала программа "Время", с ним прочно дружили газеты. Главный  инженер,
правда, без пяти минут, но встреча, ради которой он  мчался  в  Крутоярск,
расставляла  все  точки  и  в  самом  скором  времени  влекла   за   собой
соответствующий приказ...
   Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость.  Фары  он  не  включал  -
сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.
   Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые,
Гаранин ее никогда не называл.  Ива  для  него  стойко  ассоциировалась  с
прилагательным "плакучая", а  Вета,  несмотря  на  все  присущие  женщинам
недостатки,  проистекавшие,  как  считал  Гаранин,  из  самой  их  женской
природы, сентиментально-слезливой не была.  Не  тот  склад  характера.  Не
мужской, но и не тургеневских героинь.
   - Я не хочу, чтобы ты ездил, - сказала Вета.
   Гаранин был искренне удивлен:
   - Ты же должна понимать, что это значит для меня...
   - Понимаю, - сказала Вета. - Маршальский жезл.
   - Вполне заслуженный.
   - Никто не спорит - заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают,
а не выхватывают из рук.
   - Ах во-от ты о чем. - Гаранин подумал, что плохо все  же,  когда  твоя
женщина работает на одном с тобой предприятии. - Ну конечно, глупо было бы
думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против  седовласого
мэтра, петушок против патриарха. Так?
   - Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.
   - Ну  да,  а  более  умные  расцвечивают  коллизию  морально-этическими
побрякушками... И это знаю, как же. Веточка, - Гаранин привычно  обнял  ее
за плечи, - ну ты же у меня умница, ты же  не  станешь  разыгрывать  сюжет
очередного убогого телефильма  -  героя,  дескать,  усиленно  не  понимает
любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь,  так  что  оставим
штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один  штамп  -  тот,
что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.
   Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год  позволял,
а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада,  но
выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого,  что  все  наконец
решено, и это было что-то новое  -  Вета  давно  была  для  него  открытой
книгой.
   - Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, - сказала Вета. - Ты
его из рук выхватываешь.
   - Выхватываю, - согласился Гаранин. - Можно и так это называть. Но  это
будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко - в прошлом. Что  бы  ни
висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной,  он  весь  -  в
прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а  в  данном  случае  -
лично мне.  Будь  ты  непосвященным  человеком,  могла  бы  приписать  мне
раздутое самомнение, но мы с тобой  люди  одной  специальности,  и  ты  не
станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.
   - Не стану.
   - Вот видишь, - сказал Гаранин. - До пенсии ему остается  два  года,  и
все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни  на  день  дольше,
ибо выработал свой ресурс. Правда, его  могут  вежливо  попросить  уйти  и
послезавтра...
   - Это - если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.
   -  Встречусь,  -  сказал  Гаранин.  -  Прудников  мне   обещал   твердо
представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему
нужен, думаю, больше, чем он мне...
   - А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру,  так
и останется разговором.
   -  Ага,  и  мне  придется  ждать  два  года,  чтобы  законным  порядком
унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней...  Не  каждую
неделю к нам приезжают министры.
   - Ты ведь можешь и не ехать.
   - Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что  эти  два  года
Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне  -  и  стройке,
главное - это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы  патриарх
тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом  хорошего?  Сам  Ермоленко
все понимает.
   - Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.
   - А строительству важнее, чтобы  я  принял  трон,  пусть  в  результате
отречения монарха.
   - И тебя не  коробит,  что  твой  благодетель  Прудников  сводит  таким
образом старые счеты с Ермоленко?
   - Ну и что? - сказал Гаранин. - Что он его - под расстрел  подведет?  В
тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит -  подумаешь,  отправил
на пенсию на два года раньше законного срока...  Если  эта  мелкотравчатая
пакость  Прудникова  по  большому  счету  идет  исключительно  на   пользу
строительству - к чему  нам  заниматься  чистоплюйством?  Мы  же  технари,
Веточка,  и  наша  работа  оценивается  не   по   количеству   совершенных
благородных поступков, а по числу значков на картах.  По  тому,  насколько
быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?
   - Ты все правильно говоришь, - сказала Вета. - Но ведь мало  нарисовать
картину с соблюдением всех пропорций и правил. Нужно  еще  и  душу  в  нее
вложить.
   - Это я-то не вкладываю? На дилетанта и обижаться бы не стоит, но ты...
   - А я временами боюсь того, что ты  считаешь  своей  душой,  -  сказала
Вета, и это прозвучало серьезно. - Из кирпичиков  все  складывается  -  не
любит спорить, и "Роланд" твой, и даже то, что  ты  не  едешь  поездом,  а
собираешься промчаться двести километров на машине. У  Джеймса  Бонда  два
нуля перед семеркой, а у твоих "Жигулей" - один...
   - Очень мило. - Гаранин не был обижен или раздосадован,  скорее  не  на
шутку удивлен. - Ты что, меня в бонды записываешь? Перебор, родная...
   - Перебор, - согласилась Вета. - Ты  просто  супермен  а-ля  Киплинг  с
поправкой на научно-техническую революцию и страну. Если бы только пыль от
шагающих сапог - судьбы под сапогами...
   Бывали и раньше пикировки слабого накала, скорее словесное  фехтование.
Но сейчас она, кажется, всерьез верила в то, что говорила.
   - Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных  мягкотелых
откровений? - спросил Гаранин. - Тысячу раз мы это слышали  -  плохо  быть
хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо быть энергичнее  других,  плохо
стремиться достичь своей вершины - не дай бог  кого-нибудь  обидишь...  Да
какое Делу дело до обид и колыханий души? Если уж взялся чему-то  серьезно
служить, то, чувствуя свою слабость, не криви обиженно  губы,  когда  тебя
обходят более сильные...
   Вета ответила новыми колкостями, содержавшими  уже  значительно  меньше
логики. Он на них - тем же. Разыгралась размолвка средней степени.  Вместо
завтрашнего утра пришлось выехать вечером - "дипломат" со всем необходимым
все равно лежал в машине.
   Дорога вилась размашистыми дугами, еловые лапы  стегали  по  крыше  при
резких поворотах. Гаранин думал.  Все  раздумья  над  ссорой  сводились  к
гипотезе - не собралась  ли  Вета  от  него  уйти?  Иной  подоплеки  у  ее
рассуждении  быть  не  могло  -  то  ли  нашла  другого,  то   ли   просто
неисповедимый выбрык, собралась порвать и стала готовить  почву,  рассыпая
глупые претензии к его характеру...
   Гаранина это никак не  устраивало  -  Вете  он  предназначил  в  скором
будущем стать его женой,  это  оптимальный  вариант,  и  предстоит  как-то
исправлять положение, в себе он уверен полностью, так что...
   Мотор заглох ни с того ни с сего, как гаснет свеча, машина  прокатилась
по инерции метров пять, и Гаранин затормозил.
   Прошло больше получаса,  прежде  чем  он  убедился  в  тщетности  любых
усилий, - он прекрасно разбирался в  моторах,  но  сейчас  ничего  не  мог
понять. Все было в порядке, никакой видимой неисправности, но двигатель не
работал...
   Он стоял  утопив  руки  в  карманах  куртки.  Было  бы  бессмысленно  в
двадцатый раз повторять действия, безрезультатно  испробованные  в  разных
комбинациях.  Машину  он  не  материл  -   всякое   случается,   было   бы
нерационально и глупо тратить время на ругань. Темнело. Ели по обе стороны
дороги начинали уже сливаться в неразличимую стену. Гаранин быстро  оценил
вариант - их имелось всего два. Двадцать километров назад, до деревни, - в
любом случае потерять всю ночь. Десять километров вперед, до тракта, -  он
их отмахает часа за  полтора,  движение  на  тракте  оживленное  и  ночью,
добраться до Крутоярска не составит особого  труда.  А  за  машиной  можно
с®ездить, покончив с  делами.  Или  Прудников  утром  пошлет  кого-нибудь.
Никуда машина отсюда не денется.
   Гаранин забрал "дипломат", запер машину и  размашистым  шагом  бывалого
туриста направился к тракту. Раздражение на машину улеглось, более того  -
было даже что-то пикантное в  том,  что  к  решающей  его  судьбу  встрече
приходится добираться таким вот образом. Будет что  вспомнить.  Он  шагал,
помахивая в  такт  "дипломатом",  страха  перед  темнотой  он  никогда  не
испытывал, в небе все четче проступали крупные белые звезды, было свежо  и
спокойно.
   Поворот. Далеко просматривается дорога и человек впереди - он шел в  ту
же сторону, гораздо медленнее Гаранина, едва ли не брел. Куда  это  он,  с
легким недоумением подумал Гаранин. Корову искать  пошел,  что  ли?  Ботал
поблизости не слышно.
   Чтобы не испугать внезапным появлением случайного попутчика -  все-таки
дорога, вечер, неприятно тому будет вздрогнуть, - Гаранин громко засвистел
какой-то модный мотивчик и прибавил шагу. Человек  не  обернулся.  Гаранин
засвистел громче. Никакого результата. Он крикнул:
   - Эй, дядя!
   Тщедушный человечек в чем-то  мешковатом  брел,  словно  и  не  слышал.
Гаранин наддал, пристроился к незнакомцу плечо в плечо, посмотрел на  него
сверху вниз и спросил:
   - Что не отзываешься, дядя?
   Маленький козлобородый  мужичок  в  облезлом  полушубке  не  по  сезону
посмотрел на него, дернул  растопыренной  пятерней  и  без  того  кудлатые
волосы, лениво обронил:
   - А зачем?
   - Ну мало ли...
   - Мололи, мололи, да и смололи...
   Водкой от него вроде бы не пахло.
   - Корову ищешь? - спросил Гаранин.
   - Коли ты себя коровой считаешь...
   - Я-то причем?
   - А я? - сказал мужичок. - Ты ни при чем, а я при нем, должность такая.
   - При ком?
   - При нем. - И мужичок раскатился перхающим смешком. - Эть  ты  смотри,
как занятно получается, - не похожа твоя  вонючая  самобежка  на  мужицкую
телегу, а один ляд прыть потеряла. Занятно... Вот ты  грамотный,  об®ясни,
почему так? Ведь по старинке я все делал, как при Ваньке Грозном...
   Послал бог попутчика, разочарованно подумал Гаранин.  Ему  сразу  стало
скучно. Услышал шум мотора - далеко ведь по  тайге  разносится  -  и  стал
плести черт знает что. Как дед Мухомор в нашей деревне - тот,  шизанувшись
на  старости  лет,  все  лешим  себя  воображал...   Так   и   помер,   не
разуверившись.
   - Из Каптайки, батя? - спросил Гаранин, решив, что  перебросится  парой
фраз и уйдет, не тащиться же  с  этим  вороном  здешних  мест  черепашьими
темпами. - Закурим?
   - Свой есть, - сказал попутчик. - От вашей травы и коза  не  заперхает.
Так об®ясни мне, пока шагаем, - почему и на твою  ворчалку,  и  на  телегу
один наговор действует?
   - Какой еще наговор? - без всякого интереса спросил Гаранин.
   - Какой, какой... Надежный, раз я снял тебя  с  колес.  Это  почему  же
"Роланд", своих святых не нашел, за море подался - там святее?
   Гаранин даже приостановился от мгновенного удивления:
   - Что? Ты откуда знаешь, дедуган?
   - Мне положено. Леший я, - скучным голосом сказал  дед.  -  Слышал  про
такую лесную разновидность?
   Как всякий нормальный человек, Гаранин испытывал к  сумасшедшим  легкий
брезгливый страх.
   - Ну ладно, батя, будь, - сказал он торопливее, чем  следовало.  Шагнул
прочь. И остановился.
   Не было дороги, накатанной колеи с рубчиком нетронутой земли посредине.
Глухая поляна, со всех сторон замкнутая темной тайгой.  Дедок  затрясся  в
дробном смехе:
   - Ну ты скажи, до чего ничего не  меняется  -  по  старинке  я  тебя  и
завел...
   Страх был липкий, подминающий. Гаранин не сомневался в своем рассудке и
в том, что это происходит наяву, но дикая  иррациональность  происходящего
не укладывалась в понимание - только что они шли по дороге, и вдруг дороги
не стало. Мистика. Бред. Повести Корабельникова.
   А старичок заходился довольным  хохотком  в  шаге  от  него,  плотский,
насквозь  реальный,  пахнущий  пыльной  одеждой,  махрой  и   еще   чем-то
непонятным. Он вдруг оборвал смех, как проглотил, сгреб Гаранина за лацкан
куртки, и в балагуристом тенорке угловато проступили властные нотки:
   - Ну пошли, что ли? Заждались нас...
   Гаранин тренированно отбил руку, еще секунда, и провел  бы  подсечку  с
болевым захватом, но земля под ногами превратилась в дым, дым  растаял,  и
Гаранин, нелепо взмахнув руками, провалился куда-то вниз, упал  на  спину,
всем телом, а  больнее  всего  затылком,  стукнулся  обо  что-то  жесткое,
твердое, реальность ослепительно лопнула разрывом гранаты...
   Зажмуренные глаза чувствовали свет, тело - твердую  поверхность,  ничем
не напоминающую землю. Открывать глаза Гаранин не спешил. Слух  защекотало
болботание:
   - Вы что, подстелить чего не могли? Ему вон памороки забило.
   - Ни хрена, оклемается. А ты сам повежливей мог?
   - Куда там - прыткий, в личность чуть  не  влепил.  Хорошо,  успели  вы
калитку отворить...
   - Водой его полить?
   - Ага! Ресницы-то елозят. Очухался, что ему.
   - Гостенек! - позвали требовательно. - Мигайки-то раствори!
   Гаранин открыл глаза, уперся ладонями в жесткое и  сел.  Пещера  метров
десяти высотой и столько же в ширину-длину - полированный пол и нетронутый
купол бугристого дикого камня, бело-серые мраморные  колонны  волокнистого
рисунка в два ряда, и непонятно откуда сочится бледный свет. На  скамье  с
затейливо гнутой спиной  сидел  попутчик  в  компании  двух  таких  же,  с
клочкастыми бороденками, в обтрепанных шубейках. Все  трое  курили  "козьи
ножки" и разглядывали Гаранина с любопытной подначкой.
   - Ожил, крестничек? - спросил попутчик. -  Сам  виноват,  добром  могли
доставить... Да не снимся мы тебе, не снимся... Опробовать хошь?
   Он выдернул из-за голенища короткое шило с толстой деревянной ручкой  и
подал Гаранину. Гаранин отвел его  руку  -  тронутое  крапинками  ржавчины
железо доверия не внушало, - достал  связку  ключей  и  раскрыл  крохотный
ножик-брелок. Мякоть большого  пальца  обожгла  неприятная  боль,  набухла
капля крови. Никакой это был не сон.  Человек  в  американских  джинсах  и
модной яркой куртке, с электронными часами на руке, сидел на каменном полу
странной пещеры перед  троицей  дымящих  махоркой  лешаков.  Невозможность
происходящего занимала больше, чем  страх.  Рассказать  Ветке,  поклоннице
"Мастера" и "Альтиста", - не поверит...
   - Уставился как, - хмыкнул тот, что сидел справа.  -  Волтузить  сейчас
начнет...
   - Следовало  бы,  -  сказал  Гаранин,  решив  перешибить  их  хозяйскую
уверенность ледяным спокойствием. Сел рядом и вынул сигареты  -  Постучать
бы вас, мужики, лбами друг о дружку...
   - А назад как выйдешь?
   - Как-нибудь.
   - Как-нибудь и кошка с забора не падает - все на лапы...
   - Вот что, мужики, - сказал Гаранин. - Давайте к делу.  Машину  вы  мне
испортили?
   - А то кто же?
   - Очень приятно... Выкладывайте, что вам от меня  нужно,  и  об®ясните,
как бы мне с вами побыстрее расстаться  с  наибольшей  выгодой  для  обеих
сторон.
   - Ишь чешет... Грамотный.
   - Они там нынче все грамотные.
   - Доложить, что ли?
   - И то. Он так и велел - чтоб непременно сразу же. Времечко его тает...
   - Вот ты и иди.
   Сосед Гаранина проворно нырнул в черную двустворчатую дверь,  покрытую,
как плитка шоколада, квадратными дольками металла. Остальные присмирели  и
даже  погасили  самокрутки.  Гаранин  чувствовал  любопытство  и,  как  ни
странно, самый настоящий азарт. Если разобраться,  ничего  повергающего  в
растерянность  или  ужас   не   произошло.   Всего-навсего   другой   мир,
подчиняющийся своим, но все же  законам.  Можно  надеяться,  что  и  здесь
сильный и уверенный в себе человек, давно проверивший на практике эти свои
качества, сумеет включиться в игру на равных, добьется своего, не обидев и
хозяев...
   Выскользнув в приотворенную дверь, леший суетливо подбежал к  Гаранину,
обежал его, осмотрел, отряхнул куртку, подтолкнул в спину:
   - Ждать изволят...
   Дверь отворилась легко. Открывшийся за  ней  зал  подавлял.  Пещера  по
сравнению с ним казалась одинокой коробкой из-под обуви в пустом  товарном
вагоне.  Необозримый  мозаичный  пол,   узорчатые   черно-красные   стены,
отшлифованные до зеркальной  гладкости,  увешанные  какими-то  предметами,
малахитовые вазы, деревья из золота, древнегреческие статуи, кучи  золотых
монет  меж  колоннами,  в  нишах  -  неисчислимое  множество   драгоценных
предметов. Зал был так  велик,  что  горы  драгоценностей  его  ничуть  не
загромождали.
   Мощный голос проревел:
   - Ближе!
   Гаранин  пошел  в  дальний  угол,  где  спускались  с  потолка  складки
грандиозного балдахина,  и  на  возвышении  шевелилось  Что-то  громадное,
темное, живое, похожее, как ни удивительно, на  самолет.  Ближе,  ближе...
Поднялись три го