нашлось, его  бы  еще  на  четверых  хватило.
Вскоре поручик Сабуров достал оплетенную бутылку "Рушукского", как  обещал
Мартьяну. Мартьян малость похмелился -  на  лице  его  читалось,  что  эта
красная водичка без должной крепости  не  идет  ни  в  какое  сравнение  с
очищенной, но из вежливости, как угощаемый, да  еще  военным  барином,  он
промолчал. Платон же Нежданов, наоборот, отпробовал заграничного  красного
как знаток и любитель, побывавший в Европах, пусть и  полумусульманских  -
все равно заграница. Употребил немного и Сабуров.
   Гладкие лошадки бежали ровной рысью. Платон  рассказывал  Мартьяну  про
Болгарию  да  про  турок.  Привирал,  ясное  дело,  безбожно,  по  святому
казачьему обычаю:  и  насчет  ужасных  янычар,  у  которых  провинившегося
солдата будто бы положено с®едать перед строем, и про  собственные  успехи
насчет бабцов, которые, мил друг Мартьяша, и  устроены-то  иначе,  вот,  к
примеру, ежели вспомнить...
   Трудно сказать, насколько Мартьян всему этому верил - тоже был мужик не
без царя в голове. Но врать согласно пословице не мешал.  Поручик  Сабуров
тоже слушал вполуха и бездумно улыбался неизвестно  чему.  Лежал  себе  на
армяке поверх  пахучего  сена,  рядом  аккуратно,  орденами  вверх  сложен
полотняник,  повозку  привычно  потряхивает   на   плохонькой   российской
дороге... Вокруг тянулись негустые леса, перемежаемые пустошами, а кое-где
болотинами. Болота здесь были знаменитые - единственно своими размерами  и
проистекающей отсюда малополезностью земель. Оттого и помещиков настоящих,
многоземельных, как мельком обронил Мартьян, не  водилось  отроду.  Мелких
сидело несколько, едва ли не однодворцев.
   - Так что и не жгли, поди? - с®ехидничал Платон. - В свое-то времечко?
   - Да кого тут было жечь, и за что... У нас народ не пахотный исстари. У
нас в первую голову - ремесла, торговлишка, что до манифеста, что потом. А
господа... Ну вот один есть поблизости. Имение - аж с  десятину,  поди.  В
трубу небеса обозревает,  скоро  дырку  в  тучах  проглядит,  уж  простите
дурака, ваше благородие, если что не так ляпну. И ездят  к  нему  такие  ж
блажные...
   - А такого не было, случаем, - в шутку спросил Сабуров, испытывая  свою
прекрасную память. -  Роста  высокого,  сухощав,  бледен,  глаза  голубые,
белокур, в движениях быстр, бороду бреет,  может  носить  усы  на  военный
манер...
   - Что-то вы, барин? - Мартьян  вылупил  глаза,  будто  и  впрямь  дурак
дураком. Но в лице дрогнуло что-то, в  глазах  отблеснуло.  Не  прост  ты,
детинушка, подумал поручик Сабуров, ох, не прост.  Может,  что  и  слышал.
Может, кого и вез. Может, тот, что в движениях быстр, уже и прошел  щучкой
сквозь худые жандармские сети давно тому назад.  Но  детинушка  промолчит,
ибо челноком снует по  большой  дороге,  а  у  дороги  той  закон  один  -
помалкивай да в чужие дела не суйся, рвение пусть проявляет тот, кому  оно
положено по службе. Впрочем, все это  полной  мерой  касается  и  поручика
Сабурова - ни к чему ему лезть в дела  голубых,  которых  некогда  зацепил
стихом поручик Тенгинского полка Лермонтов. Офицерской  чести  противно  -
соучаствовать тем стрюкам и даже думать о них...
   Они ехали, болтали, молчали, опрокинули еще по паре стаканчиков, ехали,
и понемногу путь стал скучен  -  оттого,  что  впереди  дороги  оставалось
больше, чем позади.  Вечерело,  длинные  тени  деревьев  ложились  поперек
тракта там, где дорога проходила лесом, а болотины понемногу  заволакивало
туманом, редким пока что, жиденьким. Вот и солнце укатилось за горизонт.
   - Влажной барин говорил как-то, что земля круглая, - сказал  Мартьян  с
плохо скрываемым превосходством тороватого и удачливого над бесталанным  и
блажным. - А я вот езжу - полсотни верст туда,  полсотни  верст  назад.  И
везде земля -  как  тарелка.  Ну,  не  без  пригорков  кой-где,  но  чтобы
круглая...
   - Оно так, - лениво поддакнул Платон. - Ежели взять степь...
   Крик его прервал долгий вопль на одной  ноте  -  он  донесся  издалека,
затих, потом вновь зазвучал, приближаясь. Звучал он  так,  словно  человек
нос к носу столкнулся с каким-то ужасом и давно уже вопит, подустал, осип.
   - Шалят? - спросил Платон, а сам уже подтянул к  себе  ружейный  чехол,
возился с пряжками.
   - Да не должны бы возле самого-то постоялого... -  сказал  сквозь  зубы
Мартьян, но тоже насторожился и потрогал безмен.
   Поручик Сабуров извлек из кофр-фора кобуру, из кобуры вытянул табельный
"смит-вессон" и взвел тугой курок.  В  кофр-форе  лежал  еще  великолепный
кольт  с  серебряными  насечками,  и  не  паршивая  венская  подделка,   а
настоящий: "сделано в Хартфорде" - трофей, забранный у срубленного в лихом
деле турецкого офицера. Но пусть себе  лежит.  Оружия  и  так  достаточно.
Поручик да казак с шашками, винтовкой и револьвером, детина с  безменом  -
на любых разбойничков хватит, ха! Янычар трогали за магометанскую душу,  а
тут...
   Дорога заворачивала, по ней завернула и  тройка,  и  они  увидели,  что
навстречу движется человек - то побежит, то бредет вихлючим  зигзагом,  то
снова малость пробежит, и машет руками неизвестно кому, и мотает его,  как
пьяного. Или смертельно раненного, подумали два военных человека  и  стали
очень серьезными.
   - Тю! - сплюнул Мартьян. - Рафка Арбитман тащится, и таратайки его  при
нем нету...
   - Это кто?
   -  Да  жид.  Торгует  помаленьку,  старым  тряпьем  больше.  -  Мартьян
поскучнел. - Вот ты господи, у него ж и брать-то нечего. Неужто позарились
на клячу да кучу тряпок?
   - Останови.
   - П-р-р! - Мартьян натянул вожжи. - Здорово, Рафка, что у тебя такое?
   Старый еврей подошел,  ухватился  за  борт  повозки,  поручик  Сабуров,
оказавшийся ближе, наклонился к нему и едва не отпрянул - таким  от  этого
библейского лица несло ужасом, смертным отрешением духа и  тела  от  всего
сущего.
   - Ну что там? - нетерпеливо рявкнул Мартьян, протянул ручищу и  тряхнул
старика за плечо. Тщедушная фигурка колыхнулась -  и  лапсердак  в  свежей
земле, и лицо, и пейсы; в волосах, как у языческого Силена, торчат  листья
- бежал, продирался, падал. - Да говори ты, идол!
   - Слушайте, - сказал  Арбитман.  -  Таки  поворачивайте  уже  и  бегите
быстрее отсюда, совсем скоро тут будет сатана, как лев рыкающий, и  смерть
нам всем. Смерть нам всем. Вот все  кричат  на  старого  еврея,  зачем  он
продал Христа, и я сегодня думаю: может, какой один еврей когда  и  продал
немножко Христа? Иначе почему на старого Рефаэла выскочил такое... Молодый
люди, вы только не смейтесь моими словами, хоть вы и храбрые военные люди,
совсем как Гедеон храбрые, но убегать нужно, скакать, иначе  мы  умрем  от
это страшилище, и трусы, и храбрые!
   Они переглянулись и покивали друг другу  с  видом  людей,  которым  все
насквозь ясно.
   - Садись на облучок, - сказал Мартьян и  переложил  безмен  на  колени,
освобождая место. - Хошь ты и жид, а не бросать же на ночь глядя во чистом
поле.
   Старик подчинился, вожжи хлопнули по гладким крупам, и  лошади  рванули
вперед; но старьевщик, увидев, что назад они не  собираются  поворачивать,
скатился  с  облучка  и  кинулся  напрямик,  махая  руками,  вопя   что-то
неразборчивое. Они кричали в три глотки, но Рефаэл не вернулся.
   - Да ладно, - махнул ручищей Мартьян. - Не хотел с нами,  пусть  пешком
тащится. Медведей с волками у нас еще при Годунове перевели.  А  в  болото
ухнет - на нас вины нет. Честью приглашали. Но-о!
   Двенадцать копыт вновь  грянули  по  пыльной  дороге.  Поручик  Сабуров
положил "смит-вессон" рядом, стволом от себя,  а  Платон  ради  скоротания
дорожной скуки затянул негромко:

   Не туман с моря поднялся,
   три дня кряду сильный дождик шел -
   князь великий переправлялся,
   через Дунай он с войском шел.
   Он и шел с крестом-молитвой,
   чтобы турок победить,
   чтобы турок победить,
   всех болгар освободить.
   Три мы ночи шли в походе,
   призатуманилось у нас в глазах...

   Песня оборвалась - лошади шарахнулись, ржа, повозку швырнуло к обочине,
Сабуров  треснулся  затылком   о   доску,   и   в   глазах   действительно
призатуманилось. Мартьян что есть сил удерживал коней, кони приплясывали и
храпели, норовя  вздыбиться,  а  Платон  Нежданов  уже  стоял  на  дороге,
пригнувшись, взяв ружье на руку, сторожко зыркая по сторонам.
   - Ваше благородие!
   Сабуров  выскочил,  держа  "смит-вессон"  стволом   вниз.   Хлипконькая
еврейская двуколка  лежала  в  обломках,  только  одна  уцелевшая  оглобля
торчала вверх из кучи расщепленных досок и мочальных вязок. Везде валялись
ветошь и разная рухлядь. А лошади не было, вместо  лошади  ошметки  -  тут
клок, там кус, там набрызгано кровью, там таращит уцелевший  глаз  длинная
подряпанная клячонкина голова. С болот  наплывал  холод  -  но  только  ли
оттого стало вдруг зябко?
   - Й-эх! - выдохнул урядник. - Ваше благородие, это что ж? Это и медведь
так не разделает!
   - Да нету у нас ни медведей, ни волков! - закричал Мартьян с облучка. -
Какие были, говорю, при Годунове вывелись!
   - Оно, конечно. Но кто-то ж клячу разделал? Так что не зря жид  в  бега
ударился, ох, было чего спужаться, верно вам говорю... И что делать-то?
   Он глянул на Сабурова, по долголетней привычке воинского человека  ждал
команды от офицера, но что мог поручик приказать, и что он вообще понимал?
Да ничего. Он стоял с тяжелым револьвером в руке, и ему казалось,  что  из
леса пялятся сотни глаз, то ли звериных, то ли неизвестно  чьих,  что  там
щерятся сотни пастей, а сам он маленький и голый, как при явлении на  свет
из материнского чрева. Древний,  древнейший,  изначальный  страх  человека
перед темнотой и неизвестным зверем всплывал из глубин  сознания,  туманил
мозг. Секундным промельком, не осознаваемым рассудком, вдруг пронеслось то
ли воспоминание, то ли морок - что-то огромное, в твердой чешуе,  шипящее,
скалится, а ты такой бессильный и перепуганный...
   Все же он остался боевым  офицером  и,  прежде  чем  самому  отступить,
скомандовал:
   - Урядник, в повозку! - Потом запрыгнул следом и крикнул: - Пошел!
   Лошади дернули, и подгонять не  пришлось.  Мартьян  стоял  на  облучке,
свистел душераздирающе, ухал, орал:
   - Залетные, не выдайте! Выносите! Господа военные, пальните погромче!
   Бабахнула  винтовка,  поручик  Сабуров  поднял  револьвер  и  выстрелил
дважды. Лошади понесли,  далеко  разносились  свист  и  улюлюканье,  страх
холодил грудь, ледяные мураши бродили по спине, и один Бог ведает, сколько
продолжалась бешеная скачка - но  наконец  тройка  влетела  в  распахнутые
настежь  ворота  постоялого  двора,  и  на  добротных  цепях   заметались,
захлебываясь лаем, близкие к удушению два здоровенных меделянских кобеля.
   Хозяин был - кряжистый, в дикой бороде, жилетка не сходилась  на  тугом
брюхе, украшенном серебряной часовой цепкой, на лице всегдашняя готовность
странноприимного человека услужить чем возможно, но и  чувство  некоторого
достоинства. Мартьяна он встретил как давнего знакомого, на  растрепанного
поручика воззрился чуть удивленно (Сабуров торопливо  принялся  натягивать
полотняник). Услышав про лошадиные клочки, покачал головой:
   - Поблазнилось, не иначе. Нету тут зверей.
   - К нам в шестьдесят  девятом  из  персов  тигра  забегала,  -  сообщил
Платон. - Зверь - во! - Он показал руками в высоту, а  для  длины  размаха
рук не хватило. - Отсюда и вон досюда, ей-Богу! Два батальона поднимали  и
чеченскую милицию - обкладывать. Может, и тут?
   - Тигру я видел, -  сказал  хозяин.  -  На  ученой  картинке.  Землемер
проезжал, у него были.  Зверь  полосатый  и  длинный.  Но  скажи  ты  мне,
кавказец, как бы эта тигра прошла  от  персов  в  наши  места?  Шум  давно
поднялся бы на все южные губернии, она б их не миновала...
   В этом был резон, и Сабуров кивнул. Хозяин  стоял  у  широкого  крыльца
рубленного на века постоялого  двора,  держал  старинный  кованый  фонарь,
которым при нужде нетрудно  смертно  ушибить  медведя;  сам  он  был,  как
древняя каменная статуя, и  все  вокруг  этого  былинного  детины  -  дом,
конюшня,  высокий  тын  с   широкими   воротами,   колодезь   -   казалось
основательным, вековым, успокаивало и ободряло. Недавние страхи показались
глупыми, дикая скачка с пальбой и криками  -  смешной  даже,  стыдной  для
балканских орлов. И балканские орлы потупились, не глядя друг на  друга  и
на хозяина.
   - Ну, а все-таки? - спросил поручик Сабуров.
   - Да леший, дело ясное, - сказал хозяин веско. - У нас их не  то  чтобы
много, как вот, к примеру, на Волыни или  в  Муромских  лесах  -  вот  где
кишмя! - но и наши места, чать, русские. Есть у нас свой.
   - А ты его видел? - не утерпел Платон.
   - А ты императора германского видел?
   - Не доводилось пока.
   - Так что оттого, что ты его не видел: его и на  свете  нету,  выходит?
Есть у нас леший. Люди видели. Живет  вроде  бы  за  Купавинским  бочагом.
Видать, он и созоровал.
   Мартьян, похоже, против  такого  об®яснения  не  возражал.  Сдается,  и
урядник тоже. Сам поручик в леших верил плохо,  точнее  говоря,  не  верил
вообще, но, как знать, вдруг да один-единственный лешак обретается в  этих
местах? Люди про леших рассказывают вторую тысячу лет,  отчего  слухи  эти
держатся столь долго и упорно? Не бывает, быть может,  дыма  без  огня?  И
что-то такое есть?
   Да еще этот двор - бревна рублены и уложены, как  встарь,  живой  огонь
мерцает в кованом фонаре, как при пращурах, ворота скрипят, как при  Иване
Калите, словно бы и не существует совсем недалеко отсюда ни паровозов,  ни
телеграфа, ни электрического тока, словно не тридцать верст отсчитали  меж
постоялым  двором  и  вокзалом  полосатые  казенные  столбы,  а   тридцать
десятилетий...
   Поручик Сабуров тряхнул головой, возвращая себя к своему веку  и  году,
тихонько звякнули его ордена.
   - Ночи две назад, говорили, огненный змей летал в Купавинский бочаг,  -
добавил хозяин. - Не иначе, как к лешему в гости - она  ж,  нечисть,  тоже
друг к дружке в гости ходит...
   Сообщение это повисло в воздухе и дальнейшей  дискуссии  не  вызвало  -
что-то не тянуло говорить о лесной нечисти, хотелось поесть как следует да
завалиться на боковую. Вечеряли в молчании, сидя на  брусчатых  [сделанных
из  цельного  ствола]  лавках  у  непод®емного  стола.  Подавала   корявая
немолодая  баба,  ввергнувшая  старшего  урядника   в   тихую   печаль   и
разочарование - он явно надеялся, что  хозяюшка  окажется  поприглядистее.
Никого, кроме них, сегодня в постояльцах не было.
   Разошлись спать. Поручику Сабурову  досталась  "господская"  на  втором
этаже, с непод®емными же кроватью и столом, без запора изнутри. "У нас  не
шалят", - буркнул хозяин, зажигая на столе высокую свечу.
   Кто его там  знал,  не  шалят,  или  вовсе  наоборот.  Темные  слухи  о
постоялых дворах кружили по святой Руси с  момента  их  устройства  -  про
матицу, что ночью опускается  на  постель  и  душит  спящего;  про  тайные
дощечки, что вынимаются, дабы просунуть руку с ножом и пырнуть  в  сердце;
про поднимающиеся половицы и переворотные кровати, сбрасывающие спящего  в
яму к душегубам; словом, чуть  ли  не  про  пироги  из  купцов  и  прочего
дорожного люда. Правда, что знаменательно,  любой  рассказчик  пользовался
пересказами из третьих уст, никто никогда не видел  и  не  пережил  ничего
подобного, ничьи знакомые так бесславно не погибали.
   И все же Сабуров положил на стол "смит-вессон" со взведенным курком,  а
потом, бог весть почему, вытащил из ножен саблю - она давно была  отточена
заново, но зазубрины остались, не свести со златоустовского клинка  следов
столкновения с чужим ятаганом или падения на немаканую голову.
   Он поставил обнаженную саблю у стола,  чуть  сдвинул  револьвер,  чтобы
лежал удобнее. Самому непонятно, чего боялся  -  сторожкий  звериный  сон,
память  о  Балканах,  позволит  пробудиться,  едва  станут  подкрадываться
душегубы, которые наверняка неуклюжее ночных турецких пластунов.  А  зверя
почуют собаки - во дворе как раз погромыхивали цепи, что-то  грубо-ласково
приговаривал хозяин, спуская на ночь меделянцев. И все равно, все равно  -
был страх, непохожий на все прежние страхи, раздражавший  и  мучивший  как
раз своей неопределенностью,  непонятностью...  Кто-то  бесшумно  ходит  у
забора? Кто-то смотрит из темноты? Или  производит  другое  действие,  для
определения которого у человека нет слов? Что там?
   Свечи до утренней зари хватит, летняя  ночь  коротка.  Чуть  трепещущее
пламя отражалось на клинке крохотными сполохами, тараканов не видать  (так
что Петру Великому тут понравилось бы), покой и тишина, дремота  одолевает
мягко, но непреклонно, глаза закрываются...
   Он проснулся толчком, секунду привыкал к  реальности,  отделяя  явь  от
кошмара - свеча догорела едва вполовину, вот-вот должен наступить рассвет,
- потом понял, что пробудился окончательно. Протянул  руку,  сжал  рукоять
револьвера и ощутил скорее удивление - очень уж  несущиеся  снаружи  звуки
напоминали одно давнее дело, ночное нападение  конников  Рюштю-бея  на  ту
деревеньку. В конюшне бились и кричали, не ржали,  а  кричали  лошади,  на
пределе ярости и страха надрывались псы.
   Потом сообразил - дикие вопли были не криками турок, а зовом до  смерти
перепуганных людей.  Кричали  и  внизу,  на  первом  этаже,  и  во  дворе.
Опасность, похоже, была всюду. И доносился еще  какой-то  странный  не  то
свист, не то вой, не то клекот. Что-то шипело, взвывало, взмяукивало то ли
по-кошачьи, то ли филином - да, господи, слов в человеческом языке не было
для таких звуков, и зверя не было, способного их издавать. Но ведь  кто-то
же там ревел и взмыкивал!
   Поручик Сабуров, не тратя времени на одеванье, в одном  белье  взмыл  с
постели. Голова была пронзительно ясная,  тело  все  знало  наперед  -  он
рывками натянул сапоги, почти впрыгнул в них, сбил кулаком тут же погасшую
свечу, прижался к стене. От сабли в тесной  комнате  проку  мало,  поэтому
саблю он держал левой рукой, защищая обращенным к двери  лезвием  тело,  а
правой навел на дверь револьвер. Ждал с  колотящимся  сердцем  дальнейшего
развития событий, а глаза помаленьку привыкали  к  серому  предрассветному
полумраку.
   Лошади  кричали,  как  люди.  Псы  замолчали,  но  какое-то   шевеление
продолжалось во  дворе  -  а  это  плохо,  такие  кобели  умолкают  только
мертвыми... И вопившие люди утихли,  но  что-то  тяжелое,  огромное  шумно
ворочалось внизу, грохотало лавками,  которые  и  вчетвером  не  сдвинуть.
Поручик Сабуров по стеночке передвинулся влево и сапогом вышиб наружу раму
со стеклами - обеспечил себе путь отступления. Адски тянуло выпрыгнуть  во
двор и принять бой, но безумием было  бы  бросаться  в  лапы  неизвестному
противнику, о чьих силах и возможностях не имеешь никакого  понятия.  Одно
ясно - не разбойники, вообще не люди.
   Ага! Дверь чуть-чуть отошла, и  в  щель  просунулось  на  высоте  аршин
полутора от пола что-то темное, извивающееся - будто змея, укрыв голову за
дверью, вертела в "господской" хвостом. Потом змея, все  удлиняясь,  стала
уплощаться,  и  вот  уже  широкая  лента  зашарила  по  стене,  по   полу,
целеустремленно подбираясь к кровати, к столу, к человеку. Сабуров  понял:
оно ищет его, чует.  Рубаха  на  спине  враз  взмокла.  Медленно-медленно,
осторожненько-осторожненько, словно  боясь  потревожить  и  вспугнуть  эту
ленту, змею, ищущий язык, поручик переложил  револьвер  в  левую  руку,  а
саблю в правую. Примерился и сделал выпад, коротко взмахнув клинком, будто
отсекал кисть руки с ятаганом или срубал на пари огоньки свечей.
   Темный лоскут отлетел в сторону, остаток молниеносно исчез за дверью, и
поручик успел выстрелить  вслед,  но  угодил  в  косяк.  Внизу  словно  бы
отозвалось визгом, воем-клекотом и тяжелым,  грузным  шевелением.  Тут  же
совсем рядом громыхнула винтовка. Жив урядник, воюет,  сообразил  Сабуров,
отскочил к окну и выпу