меясь  и  плача,
сдернула,  разорвала  старушечьи  обноски,  зашвырнула  высокие,  раздутые
суставами ботинки за ширму, сорвала с волос нелепый чепец. И встала  перед
зеркалом, нагая, прекрасная.
     Помолодевшая, неузнаваемая кошка вскочила на стол и тоже любовалась и
собой, и хозяйкой.
     Милица Федоровна Бакшт сказала ей тягучим, страстным шепотом:
     - Вот такой любил меня Александр Сергеевич. Саша Пушкин.
     Стало душно, и  мешали  устоявшиеся  запахи.  На  цыпочках  подбежала
Милица к окну и растворила его. Взлетела  пыль  и  клочья  желтой,  ломкой
бумаги,  налепленной  бог  весть  когда  на  рамы,  бабочками-капустницами
расселись по комнате. Скрип окна был слышен далеко по рассветному  городу,
но никто не проснулся и никто не увидел  голубую  от  рассветного  воздуха
обнаженную красавицу в окне на втором этаже старого дома.
     - "Я помню чудное мгновенье..." - пропела тихо Милица.
     И замерла, ибо заглушенный чувствами и острыми ощущениями, но живучий
голос старухи Бакшт проснулся в ней и обеспокоился, не простудится ли  она
с непривычки. Надо беречь себя. Еще столько лет  впереди.  Но  беззаботная
молодость взяла верх.
     - Ничего, - сказала Милица самой себе. - Ничего со мной не  случится.
Мне же не сто лет. - Накинула халатик, засмеялась в голос  и  добавила:  -
Куда больше.
     Захотелось есть. Где-то были коржики. Сухие уже.
     Милица распахнула буфет. Взвизгнула, возмутившись, дверь, привыкшая к
деликатному обхождению.
     С коржиком в кулаке красавица заснула, свернувшись клубком  в  мягком
кресле. И не видела снов, потому что спала крепко и даже весело.
     В ночь, описываемую в повести,  все  герои  ее,  как  никогда  прежде
ощутили власть зеркал. Верили они в то, что станут моложе, или  относились
к этому скептически, все равно старались от зеркал не отдаляться.
     Грубин также извлек из-за шкафа зеркало, пыльное, сколотое  на  углу.
Он зеркала презирал и никогда в  них  не  смотрелся,  даже  при  бритье  и
причесывании.  Но  все-таки  Грубин  был  прежде   всего   исследователем,
участником эксперимента  и  потому  счел  своим  долгом  этот  эксперимент
пронаблюдать.
     До утра оставалось часа три, и следовало провести их на ногах,  чтобы
меньше клонило ко сну. Грубин подключил  вечный  двигатель  к  патефону  -
крутить ручку - и поставил пластинку. И патефон, и пластинки были старыми,
добытыми на работе среди старья и утиля.  Если  бы  не  вечный  двигатель,
Грубин бы музыку и не слушал - уж  очень  утомительно  прокручивать  тугую
патефонную ручку. Подбор пластинок также был случаен. Одна была  старой  и
надтреснутой. На ней некогда популярные  комики  Бим  и  Бом  рассказывали
анекдоты. Про что, Грубин так и не узнал за шипением и треском. Была также
песня "Из-за острова на стрежень" в исполнении Шаляпина, но без начала.
     Под могучий бас певца  Грубин  принялся  вырезать  на  рисовом  зерне
"Песнь о вещем Олеге". Он занимался этим натужным делом второй год и дошел
лишь до третьей строфы. Он уже  понял,  что  последним  строкам  места  не
хватит, но работу не прекращал, потому что был самолюбив  и  полагал  себя
способным превзойти любого умельца.
     Работа шла медленно,  под  микроскопом.  Грубин  устал,  но  увлекся.
Зеркало стояло прямо перед ним, чтобы можно было время от времени  бросать
на него взгляд в ожидании изменений.
     В комнате было не шумно, но и не тихо. Приглушенно гремела пластинка.
Грубин мурлыкал под нее различные песни, жужжала микродрель, ворон терся о
скрипучую ножку стола, возились  под  кроватью  мыши,  сонно  всплескивали
золотые рыбки.
     Надвигался рассвет.
     Грубин кончил изображать букву "х" в слове  "волхвы",  и  тут  что-то
кольнуло в сердце, произошло мгновенное затуманивание  сознания,  дурнота.
Почувствовав неладное, Грубин взглянул в зеркало. Он опоздал.
     Он был уже  молод.  Худ  по-прежнему,  по-прежнему  растрепан  и  дик
глазами, но молод так, как не был уже лет двадцать пять.
     - Дела... - сказал Грубин. - Волхвы проклятые...
     Он был недоволен. Подготовленный эксперимент не удался.
     Потом  Грубин  успокоился,  пригляделся  поближе  и  даже  сам   себе
приглянулся.
     - Так, - сказал он и уселся размышлять.
     Грубин чувствовал себя сродни тому человеку, что выиграл по облигации
десять тысяч рублей. Вот они, деньги,  лежат,  принесенные  из  сберкассы,
толстая пачка из красных десятирублевок. Их слишком  много,  чтобы  купить
новый костюм или погасить задолженность по квартирной плате. Их так много,
что вряд ли можно истратить сразу на какую-нибудь одну крайне ценную вещь.
Правда, дома немало расходов,  срочных  и  неотложных,  на  которые  можно
пустить часть выигрыша. Но в том-то и заключается психологическая  каверза
круглой суммы, что дробить ее на мелкие части унизительно  и  непристойно.
Купить дом? Поехать в круиз вокруг Европы? А зачем новый  дом?  Зачем  ему
Европа? А что потом? И начинает охватывать безысходная жуть. Деньги давят,
гнетут и порабощают свободного человека.
     Двадцать пять лет жизни получил Грубин. Молодость получил Грубин.  На
что истратить эти свалившиеся с  неба  годы?  Написать  на  рисовом  зерне
"Слово о полку Игореве"? И о том сообщат в журнале "Огонек"? Да, три года,
пять лет можно истратить на такое  занятие.  И  только  подумав  об  этом,
Грубин ощутил всю его бессмысленность,  да  так  явственно,  что  выхватил
из-под микроскопа исписанное зернышко  и  метко  запустил  им  в  открытую
форточку.  И  нет  зернышка.  Склюют  его  куры,  не  прочтя   написанного
стихотворения. Что делать!
     Еще два часа назад Грубин,  не  обладая  молодостью,  мог  рассуждать
спокойно и мудро: если он получит эти годы, то потратит их  на  творческую
изобретательскую деятельность. Не будет ничего менять в образе жизни, лишь
удлинит ее.
     А сейчас, поглядывая в зеркало на двадцатилетнего косматого  молодого
человека, Грубин осознавал,  что  преступно  предоставить  жизни  течь  по
старому руслу. Если жизнь дается человеку дважды, надо начать ее  сызнова.
И начать красиво, гордо, с учетом  всех  совершенных  когда-то  ошибок.  И
подняться до высот. Правда, как он это сделает,  Грубин  не  придумал,  но
томление, терзавшее его сердце,  не  позволяло  дольше  сидеть  в  пыльной
комнате перед пыльным зеркалом. Надо действовать.
     И Грубин начал свои действия с того, что открыл шкаф и вытащил оттуда
чистую праздничную рубашку, запасную  майку  и  полосатые  носки.  Одежда,
употребляемая им ранее, казалась  уже  неприятной,  а  главное,  нечистой.
Удивительно, как Грубин мог не замечать этого раньше.



        17

     Савич проснулся не сразу.
     Сон отступил, играя воображением. Чудилось, что он  молод,  крепок  и
строен и преследует по кустам кудрявую нимфу.  Вот-вот  он  настигнет  ее,
пальцы уже дотронулись до атласной кожи. Нимфа  оборачивается,  совсем  не
страшась преследователя, даже улыбается и неожиданно для себя  спотыкается
о розовый куст, что позволяет Савичу дотянуться  до  ее  плеч  и  охватить
надежно, повелительно. Нимфа задыхается от беззвучного смеха,  готова  уже
сдаться и губы ее  раскрываются  для  нежного  поцелуя.  Савич  запутывает
пальцы в густых кудрях нимфы и думает,  на  кого  же  похожа  эта  хозяйка
сказочного леса? Ладно, потом разберемся, решает он  и  прижимает  к  себе
трепещущее тело.
     - Ай! - кричит нимфа пронзительно. - На помощь! Милиция!
     И Савич немедленно проснулся.
     Глаза его, открывшись, не сразу привыкли к  рассветному  полумраку  в
комнате и потому ему показалось, что сон продолжается, потому  что  в  его
сильных руках билась, как золотая рыбка,  прекрасная  нимфа.  Только  дело
происходило не  в  лесу,  а  в  его  собственной  постели,  что  было  еще
удивительней.
     - Оставьте меня! - кричала прекрасная нимфа знакомым голосом.
     Разумеется, Савич, будучи человеком воспитанным и  мягким,  прекратил
обнимать нимфу и постарался сообразить, что же происходит.
     - Хулиган! - кричала нимфа, путаясь в одеяле и стараясь  соскочить  с
широкой постели.
     И Савич понял  -  кричит  и  волнуется  его  собственная  жена  Ванда
Казимировна, директор универмага, помолодевшая лет на сорок.
     Его рука  совершила  короткое  путешествие  к  собственной  голове  и
обнаружила, что голова покрыта густыми  встрепанными  волосами.  И  другая
рука метнулась к животу и обнаружила, что толстого, мягкого живота нет,  а
есть на том месте впадина.
     И Савич сразу все вспомнил и осознал.
     - Ванда,  -  сказал  он,  схватив  нимфу  за  локоть  и  стараясь  не
допустить, чтобы  она  в  одной  ночной  рубашке  бежала  за  милицией.  -
Вандочка, это я, Никита. Мы с тобой стали молодыми.
     Нимфа еще продолжала вырываться, сопротивляться, но сопротивление  на
глазах теряло силу, потому что Ванда Казимировна  была  женщиной  быстрого
решительного ума - иначе не удержишься на посту директора универмага.
     Она оглянулась и присмотрелась к Никите.
     Она узнала его.
     Она протянула руку к зеркалу с  ручкой,  что  лежало  на  тумбочке  у
кровати, и посмотрелась в него.
     - Так, - сказала она медленно. - Значит, не врал старик.
     Савич любовался ее гибким упругим плотным телом.
     Именно эта девушка, уверенная в себе, яркая и властная, заставила его
забыть скромную Елену...
     - Так, -  повторила  Ванда  Казимировна  и  изящным  движением  рыси,
выходящей на охоту, она  соскочила  с  кровати,  пробежала,  стуча  босыми
пятками, к окну и опустила плотную штору, что забыли опустить вчера, после
волнений сумасшедшей ночи.
     Стало почти совсем темно.
     - Ты что? - спросил Савич. - Зачем?
     - Никитушка, - послышался совсем близко страстный  шепот,  -  мальчик
мой.
     Горячие руки нимфы обвили шею Савича, пылающее девичье тело прижалось
к нему.
     - Ну что  ты...  -  сказал  Савич,  понимая,  что  сходит  с  ума  от
вспыхнувшей страсти. - Разве можно, так сразу...



        18

     Тщательно  умытый  холодной  водой,  с  чищенными  белыми  зубами,  в
полосатых носках и свежей белой рубашке, шел Грубин по  рассветным  улицам
Великого Гусляра и радовался прохладному воздуху, прозрачным  облакам  над
рекой, гомону ранних птиц, скрипу телег, с®езжавшихся на базар, и далекому
гудку парохода.
     Он не знал, куда и зачем идет. Он нес в себе секрет и радость,  хотел
поделиться ими с другими  людьми,  сделать  нечто  хорошее,  что  достойно
отметило бы начало новой жизни.
     Остановился у провала. Заглянул через загородку вглубь, в темноту, из
которой возникла столь недавно его новая жизнь, и даже присвистнул, дивясь
собственному везению. Не пошел бы Удалов  в  универмаг,  не  испугался  бы
одиночества, сидел бы Грубин сейчас дома и, ни о чем не подозревая,  пилил
бы себе "Песнь о вещем Олеге". Грубину даже  гадко  стало  от  мысли,  что
существуют люди, грабящие себя и человечество столь бездарным способом.  И
он пожалел на мгновение, что не  выкинул  заодно  и  микроскоп,  но  потом
сообразил: микроскоп еще может пригодиться для дела. Для настоящего дела.
     Окно во втором этаже было распахнуто, и на подоконнике среди  горшков
с цветами сидела элегантная сиамская кошка и умывалась.
     - Милая, - сказал ей Грубин, - уж не Бакштин ли ты зверь?
     Тут Грубина посетила мысль о том, что чудесное превращение  произошло
не только с ним одним. Ведь этой же ночью помолодели и его друг Удалов  (а
как же с его женой?), и Елена Сергеевна, и старуха Бакшт, которой он помог
доплестись ночью до дома. И сзади, вспомнил он, семенила  старая  сиамская
кошка. Теперь на подоконнике сидит  молодая  сиамская  кошка,  и  также  с
разными глазами. Маловероятно, что в Великом  Гусляре  есть  две  сиамские
кошки с разными глазами, тем более в одном доме.
     - Кис-кис... - сказал Грубин. - А где твоя хозяюшка?
     Кошка ничего не ответила.
     Грубин поискал, чем  бы  привлечь  внимание  старухи.  Уж  очень  его
терзало любопытство: что с нею произошло за ночь, сколько лет  ей  удалось
скинуть? А вдруг на нее и не подействовало? Грубину  стало  искренне  жаль
бабушку, находящуюся на пороге смерти.
     Грубин подошел к стенду  со  вчерашней  газетой,  оторвал  пол-листа,
свернул в тугой комок и сильно запустил в открытое окно.
     Кошка сиганула в ужасе с подоконника,  задев  горшок  с  настурциями,
горшок свалился внутрь и произвел значительный шум.
     - Ах! - вскрикнул кто-то в комнате.
     Грубину стало неловко и захотелось убежать, и он сделал бы это,  если
бы в окне не показалась прелестная,  сказочной  красоты  девушка.  Длинные
волосы цвета воронова крыла  спадали  волнами  на  ее  плечи,  глаза  были
огромны и лучезарны, нос прям и короток, губы полны и смешливы.
     - Ах! - сказала девушка, увидев,  что  с  улицы  на  нее  восторженно
глазеет косматый молодой человек в белой рубашке. Она  смущенно  запахнула
старенький халатик и вдруг  захохотала  звонко,  не  боясь  разбудить  всю
улицу. - Глупец... - смеялась она. - Этот горшок простоял сто лет. Но  мне
его не жалко, Вы же Грубин. Поспешите ко мне в гости, и мы будем пить чай.
     - Бегу, - сказал Грубин, сделал стойку на руках и на руках  же  пошел
через улицу к двери, потому что у него были сильные  руки  и  когда-то  он
имел первый разряд по гимнастике.
     Милица угощала гостя  солениями,  коржиками,  повидлами  -  кушаньями
вкусными, домашними, старушечьими. Забывала, где что лежит, и смеялась над
собой. Многолетние запахи комнаты умчались в открытое окно,  будто  только
того и ждали.
     В комнате было солнечно и прохладно.
     - Сначала выкину всю  эту  рухлядь,  -  говорила  Милица.  -  Вы  мне
поможете, Александр Евдокимович? Я давно собиралась, но, когда так стара и
немощна, приходится мириться с вещами. Они с тобой  старились  и  с  тобой
умрут. Теперь все иначе. Я неблагодарная, да?
     - Почему же? - удивился Грубин. - У  меня  вообще  никогда  вещей  не
было. А это правда, что Степан Разин вас чуть не кинул в реку?
     - Не помню. Только по рассказам Любезного друга. Я думаю, что не стал
бы.
     - Наверно, не хотел, - сказал Грубин, стесняясь в  присутствии  такой
красавицы своей неприглядности и лохматого вида. - Его казаки заставили.
     - Ревновали, - поддержала его Милица. Она,  проходя  по  комнате,  не
забывала поглядеть в зеркало. Очень себе нравилась.
     Грубин очистил ногтем застарелое пятно на брюках, отхлебнул  крепкого
кофе из старинной чашечки и заел коржиком.  Есть  он  тоже  стеснялся,  но
очень хотелось. Милица, как  ящерка,  за  столом  усидеть  не  могла.  Она
вскакивала, поправляла что-то  в  комнате,  составляла  на  пол  горшки  с
цветами, потом распахнула комод и вывалила на пол платья, салопы,  пальто,
платки. На минуту комнату окутал нафталиновый чад, но его быстро  вытянуло
на улицу.
     - Это выкинуть и это выкинуть, из этого еще что-то можно  сделать.  А
когда откроются газетные киоски, вы мне купите модный журнал?
     - Конечно, хоть сейчас пойду, - сказал Грубин.
     Грубина удивляло, что  в  Милице  начисто  нет  прошлого.  Будто  она
никогда не ходила в старухах. Сам он груз лет ощущал. Не сильно, но ощущал
в душе. А Милица словно вчера родилась на свет.
     - Я вам нравлюсь? - спросила она.
     - Как? - Грубину давно никто не задавал таких вопросов.
     - Я красивая? Я привлекательная женщина?
     - Очень.
     - Вы пейте кофе, я еще налью... Я за ширму пойду и примерю платье. Вы
не возражаете?
     Грубин не возражал. Он был в трансе,  в  загадочном  сладком  сне,  в
котором поят горячим кофе с коржиками.
     Из-за ширмы Милица, роняя вещи и шурша материей, продолжала  задавать
вопросы:
     - Александр Евдокимович, вы бывали в Москве?
     - Вы меня Сашей зовите, - сказал Грубин. - А то неудобно.
     - Очень мило, мне нравится этот современный стиль. А знаете, несмотря
на то, что мы с  Александром  Сергеевичем  Пушкиным,  поэтом,  были  очень
близки, он всегда обращался ко мне по имени-отчеству. Интересно, правда? И
вас тоже Сашей зовут.
     Грубин  мысленно  проклял  себя  за  невоспитанность.  Даже  не   так
поразился знакомству Милицы  Федоровны,  ибо  знакомство  было  давним,  и
ничего удивительного при ее возрасте и красоте в этом не было.
     - Надо будет, Милица Федоровна, - сказал  он  официальным,  несколько
обиженным голосом, - пойти к Елене Сергеевне. Посоветоваться.
     - Правильно, Сашенька, - засмеялась серебряным  голосом  из-за  ширмы
Милица. - А вы меня будете называть Милой? Мне так больше  нравится.  Ведь
мы живем в двадцатом веке.
     - Конечно, - сказал Грубин. Он продолжал еще обижаться,  и  это  было
приятно - обижаться на столь красивую женщину.
     - Я только кое-что подгоню по себе.  Ничего  не  годится,  ну  ровным
счетом ничего. Потом поедем.
     - Чего уж ехать, - сказал Грубин. - Десять минут пешком.
     - А вы, Сашенька, инженер?
     - Почему вы так решили? У меня образования не хватает.  Я  в  конторе
работаю.
     Грубин говорил неправду, но эта неправда относилась  к  прошлому.  Он
знал, что с сегодняшнего дня он уже не руководит точкой по сбору вторичною
сырья. Он скорее инженер, чем старьевщик. Прошлое было его  личным  делом.
Ведь Мила тоже была старухой-домохозяйкой. А это ушло.
     Милица вышла из-за ширмы, неся на руках платье. Она разложила его  на
столе, оттеснив Грубина на самый край, достала ножницы и задумалась. Потом
сказала:
     - От моды я отстала. Придется будить Шурочку.
     - Да, Шурочка, - вспомнил Грубин. - Она за вас обрадуется.



        19

     Грубин остановился за дверью Родионовых, позади Милицы. Та позвонила.
     - Они рано встают. Я знаю, - сказала Милица.
     - Вам кого? - спросила, открыв, женщина средних лет, чертами  лица  и
голосом весьма схожая с Шурочкой, из тех женщин,  что  сохраняют  стать  и
крепость тела на долгие годы и умеют рожать таких же крепких детей.  Более
того, отлично умеют с ними обращаться, не создавая лишнею шума, волнений и
не опасаясь сквозняков.
     За ней стояли двое парнишек, также схожих с Шурочкой чертами лица.
     - Вы к Шурочке? - спросила женщина. - Из магазина?
     - Здравствуйте, - сказала весело Милица. - Вы меня не узнаете?
     - Может, видела, - согласилась Шурочкина мать.  -  Заходите,  чего  в
коридоре стоять. Шурка вчера под утро прибежала. Я на нее сердитая.
     - Спасибо. Мы на минутку, - сказала Милица. Ей было радостно, что  ее
не узнали.
     - Ваша дочь здорова? - спросил из полутьмы коридора Грубин.
     - А что с ней станется? Шура! К тебе пришли!
     Женщина уплыла по коридору, и за ней, как утята, зашлепали  Шурочкины
братья.
     - Она меня не узнала! - сказала торжественно Милица Федоровна. - А  я
только позавчера у нее соль занимала.
     Шурочка, заспанная, сердитая после домашнего  выговора,  выглянула  в
коридор, приняла при плохом освещении Милицу за одну из подруг и спросила:
     - Ты чего ни свет ни заря? Я еще не проснулась.
     - Не узнала, - сказала Милица.  -  И  мама  твоя  не  узнала.  А  его
узнаешь? Пойдите сюда, Сашенька.
     Грубин неловко ухмыльнулся и переступил раза два длинными ногами.
     - Мамочки мои родные! - ахнула Шурочка. - Товарищ Грубин!  Неужели  в
самом деле подействовало?
     - Как видите, - сказал Грубин и повернулся, медленно и нескладно, как
у портного.
     - А как остальные?
     Шурочка говорила с Грубиным, а на Милицу даже не смотрела.
     - Остальные? - Грубин хихикнул и подмигнул  Милице.  -  Про  всех  не
скажу, а вот одна твоя знакомая рядом стоит.
     - Какая знакомая?
     Шурочка наморщила лоб, поправила челку, приглядывалась  пристально  к
Милице. Но все равно угадать не смогла.
     - То ли меня разыгрываете, то ли я совсем дурой стала, - сказала она.
     - Я твоя соседка, Бакшт, - прошептала Милица. - И ты мне  нужна.  Как
сверстница.
     - Ой, мамочки! - сказала Шурочка. - Этого б