кто рождены одной идеей. У Каина не было брата. Никогда.
     - Это не брат мой, - сказал Каин, глядя на кровь. - Я  не  знаю,  где
мой брат. Разве я сторож ему?
     - Ты убил, - сказал я.
     - Я не успел спасти, - ответил он. - Это хуже.
     И мне - мне! - пришлось согласиться. Не успеть спасти - хуже.
     - Ты начнешь все сначала, - сказал я.
     - Смогу?
     - Если не сможешь, чего вы стоите - ты и твоя мечта?
     - Меня убьют прежде. За него.
     - Нет, - сказал я. - Не убьют.
     Это я мог для него сделать. Отвести месть племени. Но я не мог  -  не
хотел - отвести мук совести. Не мог - не хотел - отвести страданий.
     - Иди, - сказал я, - твой род не будет проклят.
     Каин смотрел в широко раскрытые глаза Авеля и видел - меня.


     Во дворе кричали и  что-то  поджигали  -  кажется,  соседний  дом,  в
котором, как об®явил кто-то, жила колдунья,  наводившая  порчу.  Навстречу
нам поднимался по лестнице старик Козырин, сосед с пятого  этажа.  Он  был
безумен и бормотал:
     - Конец мира...  бездари...  так  просрать...  сначала  нацию,  потом
страну, потом мир...
     Он отшатнулся от Иешуа, посмотрел ему  в  лицо  и  сказал  громко,  с
неожиданным пониманием сути:
     - Ты считаешь себя Мессией, человек? Ты считаешь, что дал  миру  этот
предел? Ничего подобного! Люди сами поставили себе предел,  когда  явились
на свет. Есть только грех, все остальное - фу... И баста. И птички. Кода.
     Он пошел дальше, толкнул плечом Лину, на меня  не  обратил  внимания,
смотрел внутрь себя и ждал. Он знал, что ему осталось совсем мало. Минута.
По грехам его. Этот дар предвидения собственной судьбы был очень редким, -
реже  таланта  -  и  Козырин  исчез  у   двери   своей   квартиры,   успев
перекреститься и согнуть ноги  в  коленях,  будто  для  прыжка  куда-то  в
глубокую и темную пропасть.
     В колодце  двора  было  весело.  Страшное  веселье  уничтожения.  Дом
подожгли, но горело плохо, поджигатели оказались неумелыми, да и  боялись,
хоть и кричали, и подзадоривали друг друга. Но на первом месте был  страх.
За себя. Когда? - думал каждый. - Неужели сейчас? И  что  будет?  Темнота?
Свет в конце тоннеля? Иной мир - рай, ад?
     Мы обогнули толпу  и  вышли  на  улицу.  У  перекрестка  образовалась
пробка, столкнулись сразу  несколько  машин.  А  в  сквере  у  поворота  к
бульварам шел митинг. Судя по текстам, митинговала "Память".  Предлагалось
бить жидов не медля, ибо только они и могли напустить эту порчу на  страну
в час ее окаянный. Что им стоило изобрести такую штуку, которая уничтожает
людей, цвет русской нации в первую очередь? Очевидно, и оратор принадлежал
к цвету нации, потому что исчез - по грехам его, - не успев договорить,  и
толпа  всколыхнулась,  и  кнут,  именуемый  ненавистью,  поднятый   силой,
именуемой страхом, пришел в движение и огрел  двух  стариков,  жавшихся  к
стене дома - что-то было в этих стариках жидовское по видимости.
     Только на бульваре я спросил себя: куда мы идем?  Разве  нельзя  было
ждать своего часа дома? Я знал, что -  нет.  День  восьмой  приближался  к
полудню, и место мое было в центре  мира.  Там,  где  мир  ближе  всего  к
Истине. К Истоку.
     Я мог уже и это. Я пожелал, и мы - все трое  -  перенеслись  туда;  я
думал, что Лина испугается, но она только прикрыла на миг  глаза  и  снова
широко их раскрыла, чтобы видеть.
     Мы были у стен Вечного города - Иерусалима.
     Мы стояли на Дерех  Офел  перед  воротами  Милосердия  и  смотрели  в
сторону Кидронской долины. На склоне холма блестели на солнце купола храма
Марии Магдалины, оттуда доносился густой оранжевый перезвон  колоколов,  а
из-за крепостной стены, с минарета мечети Эль-Акса  слышен  был  заунывный
плач муэдзина. На более высоких тонах, слитно  и  почти  неслышно  отсюда,
пели у Стены плача евреи. Город молился, столица трех  религий  переживала
День восьмой так, как и должна была - сурово, достойно и в ожидании.
     Иешуа смотрел на город, в котором уже бывал,  глаза  его  горели,  он
узнавал свой путь с крестом на плечах.
     Лина смотрела на меня, видела мир моими глазами и пыталась проникнуть
в мои мысли. Она узнала город, хотя никогда  не  была  здесь,  она  узнала
храм,  хотя  никогда  его  не  видела,  узнала  небо  Иудеи,   о   котором
действительно можно было подумать, что это - твердь.
     Нас обнаружили. Это были арабы  -  дорожные  рабочие.  Чего  я  ждал?
Страха? Смирения? Арабы заголосили, отбежали на несколько шагов, и в  нашу
сторону полетели камни. Не долетали, конечно: далеко.
     - Почему они... - сказала Лина.
     Иешуа высоко поднял голову и пошел навстречу. Ему было не  привыкать.
О шел и говорил о всепрощении, о мире, разуме и любви, он говорил о  Боге,
он  проповедовал  Истину,  говорил  о   том,   что   люди   не   выполнили
предназначения, и грянул Судный день, и всем теперь  воздастся  по  грехам
их. Голос его, казалось бы, такой тихий, слышен был везде -  и  эти  арабы
слышали его, и те, что молились в мечетях за прочными стенами, и иудеи,  и
христиане  -  все,  кто  был  сейчас  в  Вечном  городе,  слышали   слова,
доносившиеся, нет, не с неба, а из собственной души.
     От Мусорных ворот быстро приближалась полицейская  машина  -  голубой
джип с зарешеченным ветровым стеклом, защитой от камней.
     Иешуа шел навстречу, между ним и джипом была толпа, камни  летели,  и
вот уже первый ударил его в плечо, и он покачнулся. Еще один камень рассек
Иешуа лоб, и по лицу потекла кровь. Он поднял руки над головой. Ну вот,  -
говорил он, - мир гибнет, а кровь продолжает литься. Мир гибнет, а человек
не меняется. Иешуа не призывал каяться, он говорил о разуме. Но разума  не
было.
     - Сделай что-нибудь! - громким шепотом сказала Лина. Она думала,  что
я уже могу все, а я еще не мог. У полицейских не выдержали нервы -  поверх
голов ударила автоматная очередь. Замешательство длилось  миг  -  татакнул
автомат в  ответ.  Это  было  неожиданно,  прежде  арабы  не  пользовались
огнестрельным оружием, во всяком  случае,  в  Иерусалиме.  Пуля  попала  в
водителя, машина на полной скорости с®ехала в  кювет  и,  переворачиваясь,
полетела вниз, в Кидронскую долину.
     Иешуа стоял посреди шоссе, вид его был страшен, он был весь в  крови,
в него попали уже десятки пуль - автомат  продолжал  строчить,  вид  крови
только взбудоражил толпу. Иешуа прижал руки к груди, и автомат захлебнулся
- стрелок исчез, настало его время  по  грехам  его.  Толпа  замерла.  Они
стояли друг перед другом: Иешуа -  олицетворение  смерти,  и  три  десятка
людей, лишенных разума. Были ли они людьми? Конечно, именно они-то и были.
Человечество. Готовое убивать. Не приученное думать.
     Кто-то поднял упавший автомат и нажал на спуск, очередь согнула Иешуа
пополам, и не было больше смысла ни в чем, я приказал ему  уходить,  и  он
исчез, чтобы появиться рядом с нами в прежнем  своем  виде,  сохранив  (на
память?) лишь синяк под глазом, полученный еще в Москве.
     Мне было жаль людей, но  все  для  них  было  кончено.  День  восьмой
перевалил за полдень. Я чувствовал, как растет моя сила,  знал,  что  могу
уже создавать и уничтожать живое, разрушать стены и насыпать  холмы.  Лишь
над Линой я не имел иной власти, кроме власти любви.
     Гулкий грохот из-за стен Вечного города нарушил  мгновение  тишины  -
около  мечети  Омара  что-то  взорвалось,  вспух  огненный  шар,  и  сразу
затрещали автоматы, захлебываясь, и  цунами  смертей  поднялось,  смяло  и
поглотило все. В мечети Омара исчез  -  по  грехам  его  -  мулла,  и  это
оказалось последней каплей, переставшей сдерживать фанатиков.
     Я повернулся к городу.
     Есть грешные люди. И есть город - только один! -  которому  воздается
по грехам его. Город - только один! - которому воздается также и по  чужим
грехам.
     Стрельба прекратилась, потому что стрелять  было  некому.  Город  был
тих, чист и прозрачен.
     Вечный город был пуст.
     Несколько минут  спустя  мы  вошли  через  Мусорные  ворота,  обогнув
несколько столкнувшихся на пятачке машин. Перед воротами стояли столы,  на
которых были разложены аппетитные сладости, огромные лепешки, в корзинах -
большие оранжевые апельсины. Продавцов не было, покупателей тоже.
     Лина смотрела по сторонам взглядом человека, попавшего в музей  после
закрытия, когда экспонаты вроде бы на  местах,  но  смотреть  неинтересно,
потому что с последним посетителем уходит куда-то дух красоты. Холодный  и
расчетливый камень. Пустота.
     - Ты жесток, - прошептала Лина.
     Иешуа, топтавшийся сзади, сказал тихо:
     - Жестокость - следствие жалости.
     Он не развил свою мысль. Мы стояли под аркой, от  которой  начиналась
площадь перед Стеной плача. Предзакатное солнце освещало  стену  и  внизу,
под нами, - развалины древнего города Давида, а поверху,  над  Стеной,  на
минарете мечети Эль-Акса едва  шевелился  на  слабом  ветру  черный  флаг,
недоставало только черепа и костей, чтобы все это великолепие стало похоже
на  пиратский  корабль,  покинутый  экипажем:   корабль,   срубленный   из
противоречий рода людского.
     - Конец чего бы то ни было, - сказал я, потому что  Иешуа  молчал,  -
жесток всегда. Но конец всегда наступает. И нужно разглядеть момент, когда
конец становится неизбежен, но всегда  жалеешь  и  оттягиваешь.  И  хочешь
исправить. Вернуть. Спасти. Спасение - отдаление конца. И тогда становится
еще более жалко, и конец выглядит еще более жестоким.  И  опять  ждешь.  И
когда все исчерпано, и больше ждать нельзя,  конец  становится  невыносимо
жестоким, потому что - невыносимо жаль.
     Лина заплакала. Она плакала молча - не умела иначе, - по щекам  текли
слезы, мне было ее жаль, и я опять должен был быть жестоким, чтобы спасти.
     Я гладил Лину по  волосам  и  смотрел  на  пустоту  каменного  мешка,
освещенного солнцем, и видел Стену не такой, какой  она  стала  сейчас,  а
какой была две тысячи лет назад -  монолит,  неприступная  твердыня,  Храм
храмов, Начало начал. Храм  этот  строили  для  меня,  как  и  предыдущий,
разрушенный Навуходоносором, как и другие храмы, синагоги, церкви, пагоды,
но мне это было не нужно, мне не это было нужно, я  уже  тогда  ничего  не
мог, был лишь человеком среди людей - в одном  из  своих  поколений,  -  и
сейчас я вспомнил это с совершенной ясностью:  я  был  служителем  в  этом
храме, я помнил коридоры и двор, и молельные, и  как  приносили  в  жертву
овна, и первосвященник - коэн - поднимал  над  головой  нож,  и  с  лезвия
капала кровь, а у коэна была подагра, и в  последние  свои  годы  он  едва
держался на ногах, однажды его скрутило во время молитвы, он на  мгновение
забылся, и наступило замешательство, и в тот  год  грянула  засуха,  много
людей погибло от голода, коэн винил себя и возносил молитвы - мне.
     Что я мог  сделать?  Смотреть  и  жалеть,  мое  тело  было  таким  же
немощным, я ждал его смерти, чтобы  переселиться  в  тело  внука,  который
вот-вот должен был родиться. Оставалось три месяца - ему до рождения,  мне
до смерти.
     - Здесь были и дети, - сказала Лина.
     - Да, - подтвердил я, - и их грехи еще не  успели  свершиться.  Всего
лишь - не успели. Я покажу тебе.
     Мне уже не нужен был Иешуа, чтобы знать вероятности грядущих событий.
Если так, то так, если  сюда,  то  иначе...  И  дальше.  Лет  на  тридцать
достаточно. Вот, Лина, смотри - цена жалости.
     В квартире на улице Эль-Вад жила арабская  семья,  и  недавно  у  них
родился третий сын. Сегодня, в День восьмой, ему  исполнилось  полгода.  В
чем его  вина?  Пройдет  время  -  девятнадцать  лет  -  и  молодой  араб,
воспитанный в ненависти к евреям, возьмет нож  и  ранним  утром  на  тихой
улице  Рамбан,  вдали  от  дома,  подойдет  к  молодой  девушке,   недавно
приехавшей из Эфиопии, и зарежет ее. Удар в спину, а потом, для  верности,
- в шею. Не смотри, Лина, поверь, это было бы так - по линии его судьбы.
     А вот другой младенец - еврей, он родился три месяца  назад  в  семье
хасидов, в религиозном квартале Меа Шеарим. Его воспитают в морали Торы  -
в моей морали! - и он готов будет помогать всем, другу и врагу, потому что
так написано в Книге. Он доживет до тридцати одного года  и  убьет  друга,
потому что будет его жалеть. Он пожалеет друга, который не  поймет  многих
положений Торы, не примет их. Он пожалеет  друга,  но  когда  тот  захочет
жениться на его  сестре,  он  скажет  свое  категорическое  "нет":  нельзя
девушке-хасидке  выходить  за  человека,  не  признающего  Тору.   Девушка
смирится, а друг покончит с собой. Вот так. В чем больший грех? В незнании
божьих заповедей или в жестокости, происходящей из знания?
     Младенцев я выбрал наугад, я мог показать  Лине  других,  и  все  они
согрешат, все, и самые праведные  из  них  совершат  в  своей  жизни  (еще
непрожитой, но видимой мне) поступки недостойные, злые - греховные.
     Что-то изменилось в мире.
     Я еще не понял - что именно.  Однако  сделал  единственное:  приказал
мысленно, и мы оказались километрах в двадцати к северу от Иерусалима,  на
окраине небольшого городка Бейт-Эль. Лина испуганно прижалась  ко  мне,  а
Иешуа уже все понял, мне не было нужды об®яснять ему.
     Часа три назад сирийский диктатор, прежде чем исчезнуть -  по  грехам
его, - приказал выставить на позиции все ракеты среднего радиуса действия,
в том числе и те две, что были оснащены ядерными боеголовками и припрятаны
от бдительной международной  инспекции.  После  исчезновения  диктатора  в
стране начался хаос, мало, впрочем, отличавшийся от прежнего  порядка,  но
приказ о пуске был выполнен. Ракета с ядерным зарядом пошла на Иерусалим.
     Я попробовал остановить полет или  хотя  бы  сбить  ракету  с  курса.
Пальцы  ощутили  жар  раскаленного  металла,  пронзившего   тропосферу   и
рвущегося вверх. Я видел, как пульсируют  токи,  как  пробегают  по  цепям
сигналы, я не понимал смысла, но сделал самое простое  -  перекрыл  подачу
электроэнергии.  Компьютер  умер,   но   ракета   продолжала   лететь   по
баллистической кривой, я проследил полет, ракета  должна  была  упасть  на
иерусалимский район Гило.
     Больше я не мог сделать ничего.
     Бомба была спрятана под носовым обтекателем, аккуратная штучка,  чудо
техники, сирийским ученым такую не сделать, да и не делали  они,  диктатор
купил ее, и меня сейчас не интересовало - где.
     Ракету засекли, и с израильских позиций  рванулись  на  перехват  две
противоракеты "Хец".
     Бомба взорвалась в стратосфере  -  взрывы  противоракет  не  разнесли
боеголовку, а всего лишь ускорили детонацию.
     Вспышка была ослепительнее полуденного солнца, и сразу упал  мрак,  а
во мраке вспух хаос, багрово-алый, адский,  медленно  вздувающийся  вверх,
разбухающий полушарием, из которого  потянулась  ножка  гриба,  и  в  мире
остались  только  два  звука:  тоненький  жалобный  плач  ребенка   где-то
неподалеку и рвущий барабанные перепонки грохот, и оба  эти  звука,  такие
разные, почему-то жили отдельно, и я, не думая больше ни  о  чем,  швырнул
Лину на землю и упал рядом, а Иешуа остался стоять, ударная  волна  прошла
по нему как асфальтовый каток.
     Я мог уйти с ними куда угодно -  в  Австралию?  Почему  я  не  сделал
этого? Я обязан был смотреть: взрыв отделил прошлый мир от будущего.
     Лина приподнялась. Она видела гибель города в моих глазах, но  сейчас
зеркало было кривым  -  я  плакал.  И  самое  ужасное,  самое  невозможное
ощущение - это было красиво. Гриб  -  мрачный,  зловещий  был  красив  как
баобаб, как мысль. Он стоял, укрыв собой развалины и, казалось,  навсегда.
Казалось, что  буро-пунцовая  шляпка  на  мощной  черно-алой  ножке  будет
возвышаться вечно - новым символом всех  религий  вместо  погребенного  во
прах.
     - Пойдем, - сказал я. - Человек, как всегда, знает, что такое конец и
как его приблизить.
     Мы могли вернуться в Москву, где люди жгли административные здания  -
центр города пылал, пожарные не справлялись,  да  и  не  могли  справиться
своим поредевшим за день контингентом.  Исчезали  грешники,  оставались  -
пока! - праведники, для  которых  невозможной  была  мысль  о  том,  чтобы
обидеть, ударить  -  тем  более  убить.  И  сейчас  один  такой  -  доктор
философских наук - стоял у дверей своей квартиры с топором в руке и  готов
был обрушить его на голову любого, кто появится на лестничной площадке.  У
него не осталось ни жены, ни сына, и при всем своем уме он не мог  понять,
что его личный грех менее значителен на весах судьбы, чем грех  его  жены,
казавшейся ему святой, но никогда ею не бывшей.
     В Кремле зал заседаний Российского  Верховного  совета  был  заполнен
лишь на четверть - не  так  уж  много  среди  депутатов  оказалось  людей,
достойных дожить до заката Дня восьмого. Решения, принимаемые в  спешке  и
страхе, были  нелепы  и  жестоки.  Нормально  жестоки.  Подавить  мятеж  в
Новосибирске  -  вплоть  до  применения  артиллерии.   Остановить   любыми
средствами военный эшелон, захваченный полусумасшедшими жителями Воронежа.
Эшелон был гружен взрывчаткой и мчался к Москве, чтобы разнести все вокруг
Белорусского вокзала. И прежде чем исчезнуть - по  грехам  его  -  депутат
Сарнацкий из Нижнего Новгорода предложил обратиться за помощью к церкви  и
изгнать дьявола вместе с Антихристом, принявшим облик Мессии - идея, столь
же бредовая, сколь и запоздалая. Президента в России не  было  уже  больше
часа. Порядка не было много лет.
     Нам нечего было делать в Москве, у Лины не  осталось  ни  матери,  ни
сестры, а у меня и прежде никого не было, кроме тетки Лиды, исчезнувшей  -
по грехам ее - совсем недавно.
     Мы могли перенестись в Нью-Йорк, где только  что  толпа,  собравшаяся
почему-то бежать на запад, растоптала несколько человек, бежать никуда  не
собиравшихся. Президент еще исполнял свои функции: он исчезнет - по грехам
его - через двадцать минут во время  своей  третьей,  и  опять  неудачной,
попытки обратиться к нации по каналу военной телестанции.
     Мы могли перенестись в Париж, где ничего не понимавшие люди,  однако,
не жгли дома и не пытались бежать, но и понять тоже ничего не пытались,  а
по мере возможностей старались сохранить достоинство. Это плохо  удавалось
- только что на  площади  Согласия  толпа  буквально  разорвала  на  части
мальчишку, который, как показалось людям  (людям?),  явился  ниоткуда,  из
пустоты, куда исчезали все остальные, и был  потому  нечист,  враждебен  и
страшен своей видимой беззащитностью.
     И что странно (странно? - с моей точки зрения): вместо того, чтобы  в
этот день очищения и  расплаты  остановиться,  оглянуться  и  подумать,  и
попытаться что-то изменить в себе,  люди  все  больше  становились  именно
такими, какими я не хотел их видеть. Проявлялась их сущность. Дьявол сидел
в каждом, тот дьявол, которого никогда не  существовало  в  реальности,  и
явление которого всегда было лишь  следствием  собственного  выбора  между
альтернативами Добра и Зла.
     Со стороны Иерусалима приближалось черное от копоти облако -  грязное
облако, смерть. Лина, не отрываясь, смотрела теперь на бурый гриб,  и  мне
даже показалось, что от  ее  взгляда  в  шляпке  гриба  возникла  и  стала
расширяться  воронка.  Это  было  игрой  воображения,   а   может,   моего
собственного подсознания, у Лины не могло быть такой силы. Или часть  моей
силы перешла к ней?
     Здесь нельзя было больше оставаться,  и  я  решительно  перенес  всех
(пожелал перенести!) на  пронизанную  лучами  закатного  солнца  поляну  в
беловежской пуще.
     И оказался там - один.
     Почему?
     Я выждал несколько секунд (никого!) и  вернулся  в  Бейт-Эль.  Окинул
взглядом каждый дом, каждый камень, каждый еще  живой  или  уже  сожженный
куст,  каждое  еще  целое  или  уже  убитое  дерево  в  пределах   десятка
километров.
     Никого!
     Я поднялся над облаками и оглядел Землю, пропуская мимо сознания  все
ужасы Дня в