Сергей Абрамов. Двое под одним зонтом

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Требуется чудо". М., "АСТ", 1999.
   OCъ & spellcheck by HarryFan, 18 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Апрельская сказка



        1

   Ночь и дождь, ночь и ветер - мокрый и  колкий,  забытый  зимой  в  этом
насквозь продрогшем апреле, в этом фальшивом апреле,  который  даже  и  не
притворяется  серединой  весны.  Впрочем,  днем  еще   туда-сюда:   солнце
проглянет иной раз, чуть согреет  ветер  "умеренный  до  сильного",  а  уж
ночью...
   "Ночь нежна", - сказал некий классик. Счастливчик -  он  не  шлепал  по
черным лужам в заполуночном мороке, когда фонари на столбах - из  разумной
экономии, вестимо! - уже погашены, утлый зонт мощно рвется из рук, но  его
под®емной силы - увы! - недостаточно,  чтобы  перенести  тебя  по  воздуху
прямо к остановке троллейбуса,  зато  твоих  сил  едва  хватает,  дабы  не
упустить его в свободный полет. А дождь между тем нещаден.
   Плюс еще одно существенное неудобство: холодно.
   Были бы денежки, плевать тогда на все неудобства: теплое такси - лучшее
средство от стихийных неурядиц. Но зарплата  ожидалась  лишь  в  среду,  а
полчаса назад настал понедельник, и даже если  попоститься  пару  деньков,
все одно на рупь с мелочью, имеющиеся в  кармане,  до  дому  на  такси  не
добраться. Вот так-то: безденежье - род подвижничества...
   Вслед за зонтом Дан выскочил из крутого переулка на Садовое кольцо и не
без усилий направил зонт к троллейбусной остановке. Она  была  безлюдна  -
под стать улице, несмотря на непоздний час, и  Дан  с  тоской  подумал:  а
вдруг троллейбусы уже забились в свои теплые стойла и  ожидать  их  весьма
напрасно, перспектив никаких?
   Требовалось терпение, и Дан верил,  что  обладает  им;  он  прислонился
спиной к дереву, смотрел на редкие  автомобили,  глиссерами  несущиеся  по
мелкой реке Садового кольца. Она  текла  мимо  Дана,  мимо  его  крохотной
пристани, обозначенной жестяной табличкой с буквой "Т" на фонарном столбе,
асфальтовой Волгой вливалась она в ночной шлюз тоннеля - там,  вдалеке,  у
Таганки, в яркий квадрат, чуть приглушенный карандашной штриховкой дождя.
   - Давно ждете?
   Это было слово, вернее - слова, даже законченная фраза с вопросительной
интонацией,  но  она  помстилась  Дану  явным  наваждением,   таинственным
порождением ветра или дождя, говоря по-научному, - аберрацией слуха. И все
же он обернулся, выглянул из-под своего раскладного  укрытия,  укрощенного
зонтика, поискал причину ослышки. Причина эта - вполне реальная, однако, -
предстала неким марсианским существом малого роста в  длиннополом  темном,
цвета ночи, балахоне, почти без лица, но Дан все же отметил глаза - то  ли
сами горели они кошачьим огнем, то ли блеснули  чем-то  отраженным:  может
быть, фары промчавшегося авто вспыхнули в них.
   Но  было  нечто,  зачеркнувшее  придуманную  Даном  гофманиаду,   нечто
современно-рациональное, утилитарно-целесообразное, более того - роднившее
Дана с  этим  ночным  фантомом:  зонт.  Слишком  пестрый,  несерьезный,  с
какими-то розочками, разводиками, я, углядев его, Дан не без грусти умерил
разгулявшееся воображение, и балахон цвета ночи стал  обыкновенным  модным
плащом - с пелеринкой, с пояском, со всем, что положено, а глаза  ожидающе
смотрели из-под платка, повязанного по-бабьи - по  брови,  чтоб  дождь  не
мочил волосы.
   Короче, перед Даном стояла женщина,  терпеливо  ждала  ответа  на  свой
вопрос.
   - Минут пять, - сказал Дан и  усомнился:  на  самом  деле,  сколько  он
стоит,  подпирая  спиной  голую  липу?  Время  текло,  пожалуй,  столь  же
медленно, как и асфальтовая река у низкого берега тротуара,  оно  безмерно
растянулось этой пустынной ночью, а то и вовсе исчезло - ночь вне времени.
Иначе куда подевались троллейбусы? Расписание-то у них существует...
   - Минут пять, - сказал Дан. - А может, и больше. Может, целый час.
   - Вы, наверно, выпили? - спросила женщина, но  не  было  в  ее  вопросе
привычного презрения к пьяному мужику,  а  слышалось  некое  сочувственное
понимание: мол, я приму вашу шутку, но об®ясните мне  ее  подоплеку,  если
это и вправду шутка.
   - Выпил, - сознался Дан, - но самую капельку, - ему почему-то нравилось
отвечать женщине, и шутить ему тоже хотелось, несмотря на мрачную  погоду,
скорее вопреки ей. - Совсем малую капельку красного вина, но она  сместила
мое понятие о времени, и минута для меня сейчас равна часу и наоборот.
   Произнес так, послушал себя со стороны: каково? А оказалось - никак.
   - Вы очень трезвый, очень мокрый и очень замерзший человек,  -  сказала
женщина, и в голосе ее не было ни улыбки, ни сочувствия, лишь  констатация
факта. - Когда доберетесь до дому, то непременно  примите  ванну,  выпейте
горячего чая и можете позволить  себе  несколько  капелек  воспетого  вами
напитка.
   Вот вам удобный повод для  флирта:  "ночь,  улица,  фонарь"  и  двое  -
мужчина и женщина, Он и Она, и Она не прочь  поддержать  беседу,  поначалу
легкую и безрассудную, а что потом - не к чему загадывать...  Но  подобная
мысль показалась Дану  обманной,  слишком  поверхностной,  пустоватой;  он
чувствовал, что женщина просто поддерживает разговор - не больше! - и будь
на его месте иной или иная, все вышло бы  точно  так  же:  встретились  на
мгновение, перебросились десятком малозначащих фраз и  разошлись,  тут  же
забыв друг о друге. Добрая  приветливость  случайных  прохожих  -  исконно
русская, черта, к сожалению, забытая ныне, даже вызывающая порой удивление
в суетливой городской беготне...
   -  Я  бы  с  радостью  последовал  вашему  совету,  -  улыбнулся   Дан,
размягченный собственными мыслями, - но для этого надо сначала доехать  до
дому. А троллейбуса нет и не предвидится.
   - Почему не предвидится? - удивилась женщина, и удивление ее показалось
Дану не наигранным - вполне искренним. - Сейчас подойдет.
   - Прямо сейчас? - Дан все же пытался  шутить.  Но  женщина  не  приняла
шутливого тона.
   - Прямо сейчас, - серьезно сказала она. - Закройте глаза  и  сосчитайте
до десяти. Ну, закройте, закройте, что вам стоит...
   Дан послушался.  Зажмурился,  крепко-накрепко  стиснул  веки,  принялся
считать:
   - Один... два... три...
   На счете "девять" женщина - некому больше!  -  резко  потянула  его  за
локоть  в  сторону  от  дерева,  он  не  ожидал  этого,  чуть  не  потерял
равновесие, но устоял, удержался на своих двоих, открыл глаза и машинально
закончил:
   - Десять!
   К остановке бесшумно подплыл пустой троллейбус, похожий одновременно  и
на пароход и на аквариум, обдал водой из-под колес ствол липы, где  только
что стоял Дан и откуда женщина предусмотрительно увела его  -  все  посуше
будет.
   - Пожалуйста, - сказала женщина, - заходите.
   Как  домой  пригласила  -   гостеприимно   и   буднично,   без   всякой
торжественности, и Дан - дурак дураком - вымолвил растерянно:
   - Спасибо, - подсадил женщину и сам влез.
   - Единый, - сказала женщина громко, чтобы водитель услышал ее.
   - Единый, - эхом подтвердил Дан.
   - Пред®являть надо, граждане, - прохрипел над ними Динамит.
   Пред®явили. Сели рядышком - благо все места свободные. Помолчали.
   - Вам далеко ехать? - спросил Дан.
   - Не очень, - ответила женщина. - А вам?
   - Мне до Самотеки.
   Опять помолчали. Водитель исправно об®являл остановки, кто-то входил  и
выходил, кто-то шумно смеялся на задней сиденье, потом смех утих... Дан не
следил за троллейбусной ночной жизнью, она текла  как  бы  мимо  него,  не
задевая, даже не очень-то обнаруживая себя.
   - А что вы так поздно и одна?  -  спросил  Дан,  изумляясь  собственной
бестактности.
   - Дела, - спокойно сказала женщина. - А вы что?
   - Я в гостях был. У друзей. У них сыну три  года  стукнуло.  Его  зовут
Антон.
   - Друга?
   - Нет, сына. А друга зовут Валерий Васильевич. А его жену зовут Инна. А
его тещу, которая целыми днями сидит с Антоном, зовут Марфа Петровна.
   - Редкое имя...
   - Да уж... У меня тоже редкое имя. Знаете, какое?
   - Какое?
   - Даниил. А короче - Данила. А общеупотребительно - Дан.
   Женщина внимательно оглядела Дана, изучающе оглядела.
   - Что-нибудь не так? - спросил Дан.
   - Вам, вероятно, лет тридцать?
   - Попали в "десятку".
   - Тогда все Сергеи да Андреи рождались, это сейчас мода на старые имена
пошла.
   - Папаня мой чурался моды, но не бежал от традиций. Сам он был Фрол,  а
дед - Гаврила, а прадед - опять Даниил.
   - Значит, вы - в прадеда...
   - Вроде...
   Тут бы спросить: а ее-то как зовут? Но Дан почему-то не решался  задать
этот невиннейший из вопросов, что-то удерживало его, а что - сам не ведал.
Разговорился он как-то глупо, не к месту, да и не к желанию собеседницы. А
какая она собеседница? Что  ни  спросишь  -  темнит,  сама  ни  о  чем  не
заговаривает, не интересуется, а он, между прочим, чуть  ли  не  всю  свою
биографию выложил. А болтун, как известно, находка для шпиона.
   Теперь уж он оглядел "шпиона" - как она давеча его взглядом  прощупала.
Ничего особенного: одна из тысячи. Сняла мокрый платок,  повесила  его  на
никелированную трубку над передним сиденьем, расстегнула воротник синего -
все-таки модного! - плаща. Волосы  коротко  стрижены  -  не  черные  и  не
светлые, так -  серединка  на  половинку,  самый  распространенный  сейчас
колер. Глаза, правда, большие -  карие,  ресницы  подкрашены,  а  веки  не
подведены: незачем глаза увеличивать, природа и без того расстаралась. Ну,
рот, нос, щеки. Все  в  норме,  ничего  сверх®естественного,  косметики  -
минимум. Итог: обычное миловидное личико, которое потерялось  бы  в  сонме
подобных ему, если бы не глаза...
   Да-а, глаза... А ведь было в них что-то "этакое" - там, на остановке, в
дождливой темноте, что-то пугающе странное - не померещилось Дану,  нечего
душой кривить.
   - Слушайте, - сказал он решительно, - можете ответить честно на честный
вопрос?
   - Ну, если на честный...  -  улыбнулась  она,  и  Дан  "дописал"  к  ее
портрету улыбку - хорошую улыбку, мягкую, яркую.
   - Откуда взялся троллейбус? Да еще на счет "десять"? Я ведь, прежде чем
зажмуриться, поглядел: он и не маячил.
   - Честно? - вроде бы раздумывала она.  -  Да  не  поверите  вы,  Даниил
Фролович...
   - Чтоб мне лопнуть со страшным треском, - поклялся Дан.
   - Просто я - волшебница. Обыкновенная добрая волшебница.
   - И все об®яснение?
   - И все об®яснение.
   Что ж, ясно:  дурацкому  интересу  и  удовлетворение  дурацкое.  Откуда
взялся троллейбус? От верблюда! Дан его не заметил, а она углядела. Вот  и
все волшебство... А чувство юмора у нее - на  уровне,  вполне  пристойное.
Стоит подыграть девушке, расстараться.
   - Давно практикуете?
   - В волшбе? Да с детства, наверно.
   - И больших высот достигли?
   - Вряд ли. А потом, я ведь не всегда волшебство творить  могу,  а  лишь
для хорошего человека.
   - Выходит, я хороший?
   - По правде говоря, троллейбус  и  мне  был  нужен...  Но  вы,  похоже,
неплохой человек, Даниил Фролович.
   - Откуда вы знаете? Может,  я  тать  ночной?  Может,  я  убил  бабушку,
обокрал банк и укрываюсь от десятерых жен с малыми детишками?
   Не улыбнулась. Шутка не по ней.
   - Вряд ли, Даниил Фролович.
   - Ой, не величайте меня так торжественно. Я же назвался - Дан. Дан -  и
все тут. - Теперь, пожалуй, его ничего не  останавливало:  -  А  ваше  имя
скажете или скроете?
   - Чего ж скрывать? Олей меня зовут.
   А вот здесь была ирония - чуть-чуть, самая малость - в этом  простецком
"чего ж скрывать". Дан чувствовал, что он никак не  может  поймать  верный
тон разговора. То она абсолютно искренна в своей ангельской наивности,  то
излишне серьезна, то иронична. Или милая девушка Оля  все-таки  дура,  или
она ловко морочит ему голову, что доказывает как раз обратное - искушенный
ум. Дан не понимал ее, злился оттого, а отступать не хотел: задела она его
чем-то.  Может,  троллейбусом  на  счет  "десять",   а   может,   глазами,
сверкнувшими из-под платка тогда, на остановке.
   Казалось  бы,  чего  проще:  раскланяться  и  уйти  в  ночь,  забыть  о
происшествии, не морочить себе голову. Что, у него до этой Оли проколов не
было? Были проколы, не всем женщинам он нравился, особенно  попервоначалу.
Чувствовал он их скрытое сопротивление  -  сопротивление  разговору,  даже
вопросу какому-нибудь наипростейшему - и отступал, не  лез  напролом,  да,
впрочем,    и    не    принадлежал    он    к     счастливой     категории
мужиков-профессионалов, для кого любая  женщина  в  первую  очередь  повод
проверить свою "неотразимость".  Дан  трудно  знакомился,  даже  если  его
знакомили специально, а такое случалось неоднократно: жены друзей не любят
холостяков, ищут им незамужних подруг, конечно же,  "безумно  интересных".
Было, было, хаживал он на смотрины, и не всегда, к слову, они оканчивались
безрезультатно:  монахом-схимником  Дан  себя  не  считал,  а,   напротив,
поглядывая иной раз в зеркало, видел там орла-гренадера - в отца, в  деда,
в прадеда, - и ростом бог не обидел, и прочими статями, и кое-какая голова
на плечах имеется. Но в голове этой как раз  тормозное  устройство  хорошо
свинчено. Оно и подсказывает сейчас; притормози, Дан, не лезь вон из кожи.
Что ты нашел в этой Оле?..
   - Следующая остановка - Самотечная площадь, - захрипел динамик.
   - Вам сходить, - быстро сказала Оля.
   - Я вас провожу, - из вежливости, из вежливости: ты  же  -  джентльмен.
Дан.
   - Ни в коем случае. Меня не надо провожать, я этого не люблю.
   - Но, Оля...
   - Мне от остановки два шага. Ну я вас прошу...
   Дан  встал.  Он  уже  принял  решение:  попрощаться  и   уйти.   Завтра
понедельник, тяжкий день, опять работа, репетиция с  утра,  нервотрепка  в
главке, надо выспаться и встать со свежей головой  по  возможности.  Итак,
попрощаться и уйти...
   - Жаль, Оля. Неужели так и не увидимся больше?
   - Почему не увидимся? Я же волшебница, а волшебницы не бросают  хороших
людей.
   Опять смеется? Кто ее разберет...
   - Я могу вам позвонить?
   - Лучше я вам. Скажите номер.
   - Я запишу, - Дан мгновенно забыл  о  твердом  решении  "попрощаться  и
уйти", лихорадочно выхватил  из  кармана  плаща  записную  книжку,  вырвал
листок, торопливо нацарапал - троллейбус качало -  номер.  -  Возьмите.  Я
буду ждать.
   Не оборачиваясь, он пробежал по пустому салону, выскочил на улицу  -  в
ночь, в дождь, в ветер, остановился: мимо проплыл троллейбус-аквариум,  за
стеклом легко улыбалась Оля. И Дан  заулыбался,  так  и  стоял,  улыбаясь,
смотрел вслед аквариуму, даже дождя не замечал.  А  когда  заметил,  вытер
лицо  ладонью,  сообразил:  батюшки-святы,  он  же  зонтик  в  троллейбусе
оставил, хороший японский складной зонтик, повесил его на спинку  сиденья,
обормот, заговорился - и забыл...
   Ну и черт с ним в конце концов...



        2

   Дан сидел  верхом  на  моноцикле  и  кидал  пять  шариков.  Моноцикл  -
по-русски одноколесный велосипед, сооружение  крайне  неудобное,  пожалуй,
даже  бессмысленное.  Торчишь  на  узеньком  седелке,   ерзаешь   на   нем
непрерывно, сучишь ногами на педальках,  чтобы  не  упасть  носом  в  пол,
удержать зыбкое равновесие. Правда, можно вовсю крутить педали и ехать  по
прямой или по  кругу,  расточать  улыбки  направо-налево,  ликующим  видом
утверждая,  что  удовольствие  от  езды  -  беспримерное.  Так  и   должно
поступать, коли ты артист цирка, коли ты выехал на манеж  на  одноколесном
монстре, чтобы веселить почтеннейшую публику, чтобы - не  дай  бог!  -  не
заставить ее помыслить, что тебе трудно, страшно  или  коломытно,  -  нет,
напротив, ты обязан показать, как ты  ловок,  умел,  весел  и  легок,  как
прекрасно накатан твой моноцикл, как бойко ты кидаешь свои  шарики,  будто
привязанные невидимыми нитями к твоим магнитным ладоням.
   Дан считался в цирке неплохим жонглером до  недавних  пор.  Он  работал
салонный  номер:  трость,  котелок,  монокль,  зажженная  сигара,  носовой
платок, галстук-бабочка - все это летало у него вверх-вниз, эдак небрежно,
как бы между прочим, а он, во фраке и штиблетах-лакишах - ресторанный лорд
-  ловил  летучую  дребедень  руками,  глазом,  карманом  -  оттопыренным,
естественно, и... ах, да:  еще  губами  -  сигару,  и  курил,  пускал  дым
кольцами, левой рукой в белоснежной перчатке наклонял котелок, смотрел  на
зрителей сквозь простое стекло монокля, принимал аплодисменты. Парад-алле!
Однако надоело.
   Однообразие надоело,  собственный  набриолиненный  вид  провинциального
вампира, томного кумира офицерских супружниц,  надоели  летающие  предметы
туалета.
   А если честно, Дан сам себя хорошим жонглером не считал, не верил себе.
Многого, знал, ему недоставало. Куража циркового, когда каждое выступление
как премьера, как бенефис - это из артистического ряда сравнений,  а  коли
взяться за общечеловеческий ряд  -  как  первое  свидание,  как  свадебная
церемония, как первая брачная ночь, наконец! Короче, возвращаясь к суровой
прозе, кураж - это постоянное волнение, постоянное напряжение,  настроение
вот какое: шагнешь - и полетел. А Дан не умел летать. Дан  умел  работать.
Добротно, на совесть, профессионально, но - без куража.
   А еще терпения ему не хватало. Цирковой жонглер  обязан  быть  стоиком.
Один классик сказал: "Талант - это терпение!" Другой дополнил:  "Талант  -
это труд!" Задолго до них русский мужичок придумал  хитрую  поговорку  про
труд и терпение, которые все на свете одолеют. Похоже, мужичок тот  знаком
был с талантливым жонглером, однажды устал наблюдать за  его  многочасовой
работенкой, а с устатку мудрую мысль афоризмом и выстроил.
   Жонглер проснулся - кидает шарики или что там  еще  у  него  под  рукой
есть. Позавтракал - кидает. На репетицию  пришел  -  естественно,  кидает.
Пообедал - кидает. Перед сном - кидает.  Однажды  Дан  видел  умилительную
картину. Друг его Коля, жонглер от Бога, один из лучших в  мировом  цирке,
хлебал щи в цирковом буфете. В  правой  руке  у  него  была  ложка,  перед
глазами, опертые на солонку - "Три мушкетера"  бессмертного  Дюма-отца,  а
левой он машинально бросал два теннисных мячика.
   Два мячика одной рукой - игра для детей младшего возраста.
   - Зачем тебе эта морока, Кот? -  спросил  его  Дан,  зашедший  в  буфет
перехватить тех же щец. - Два мячика ничему не способствуют: ни добротному
пищеварению, ни растущему мастерству. Кидай три, на худой конец...
   Друг Коля словил свои мячи, оторвался от  ложки  и  "Трех  мушкетеров",
сказал серьезно:
   - Три не могу. Пока. В тарелку, гады, сыплются. Люська,  жена,  лается:
жирные пятна на рубахе, щи брызгаются.
   Великий Цезарь умел  одновременно  писать,  читать  и  разговаривать  с
подчиненными. Великий  Коля  умел  одновременно  обедать,  читать  Дюма  и
жонглировать. Третий мяч отвлекал его внимание либо от книги, либо от щей,
но Коля никогда не останавливался на достигнутом.
   Дан придет в манеж, покидает часа три, вспотеет до ребер:
   - Привет, Кот, я - в душ.
   А Коля работает в скоростном темпе с  шестью  булавами,  хохочет,  орет
вслед:
   - Слабачок, Дан. Делай как я - знаменитым станешь! Дан не  сумел  стать
знаменитым, как Коля. Терпения не хватило. Да и быстро приедалось ему одно
и то же, потому и влез он теперь на моноцикл,  решил  попробовать  себя  в
ином  амплуа.  Осел  на  репетиционном  периоде  в  московской  студии   в
Измайлове, потихоньку готовил новый номер.
   - Легкой дорожки ищешь, - сказал  ему  бестактный  Коля.  -  Сядешь  на
моноцикл - любую халтурку публика спустит. Как же, как же: на этом тычке и
сидеть-то нескладно, а он - герой!  -  еще  и  кидает  чегой-то.  И  ловит
иногда.
   - А если я всегда ловить буду?
   - Вре-ошь, Данила, кому баки расчесываешь? Нет жонглера, который бы  не
сыпал. Ты сколь кидать станешь?
   - Пять-шесть.