посмотрел на меня,  словно видел впервые.  Наконец сказал,  многозначительно
постукав карандашом по вороху бумаг.
     - Какое,  спрашиваешь,  дело?  А вот какое: в ЧК, дорогой товарищ, иной
раз бывает труднее, чем на фронте. Поэтому и направляют туда на работу самых
проверенных людей.  В  том числе и комсомольцев.  И мы должны послать своего
человека. Из укомола. Пойдешь?
     Это было для меня так неожиданно, что я подался к столу:
     - Меня послать?
     - Тебя.  Кстати,  о  тебе  уже  шел  разговор.  С  товарищем Матисоном.
Думаешь,  зря он с  тобой в укоме беседовал,  просто от нечего делать?  Нет,
брат,  интересовался.  Ты подожди с ответом, не торопись. Подумай, с родными
поговори:  такой  вопрос  одним  махом  решать нельзя.  Поступай,  как  тебе
комсомольская совесть велит. Откажешься - упрекать не станем.
     - Но почему все-таки ты решил именно меня к ним направить?  - рискнул я
спросить. - Разве у нас других, более подходящих ребят нет?
     - Не я решал,  -  помотал головой Женя,  -  решил весь комитет.  И уком
партии наше предложение поддерживает.  Так  что  подумай и  завтра приходи с
ответом.
     Плохо спалось мне в ту ночь.  Ворочался с боку на бок,  думал, а думать
было о чем. Ведь одно дело укомол, где все свои ребята. И совершенно другое,
совсем незнакомое - ЧК. Как меня встретят там? Какую работу поручат? А вдруг
увидят мальчишку и -  от ворот поворот:  куда,  мол,  тебе в чекисты,  еще и
шестнадцати лет не исполнилось!
     Правда, предложение Адамова было очень заманчивым. Кое-что о чекистской
работе я  уже слышал:  в ЧК работал муж моей старшей сестры,  бывший слесарь
Сокольского завода Александр Киселев. Знал я и председателя ЧК, тоже бывшего
рабочего,  пожилого,  но энергичного и общительного большевика Мигачева. А с
молодым  чекистом,  веселым  и  никогда  не  унывающим Мишей  Виньковым,  мы
по-комсомольски крепко  дружили.  Миша  недавно погиб  во  время  ликвидации
бандитской шайки.
     Воспоминание о погибшем друге рассеяло все мои сомнения:  если посылают
- надо идти и  работать.  Так,  как  работал Миша Виньков.  Как  все чекисты
работают.  Как должен работать каждый,  кому дороги дело революции и  родная
Советская власть.  И  когда утром мать  позвала меня завтракать,  я  вышел к
столу, за которым собралась вся наша семья, с твердым решением: иду!
     Внимательно выслушав меня,  отец  ничего  не  сказал,  только еще  ниже
наклонился над своей тарелкой. А мать встревожилась:
     - Не молод ли ты для такой работы? Могли бы кого постарше послать.
     Ее слова прозвучали упреком и задели мое самолюбие.
     - Постарше? А если в ЧК и молодые работники нужны?
     Мать вздохнула, опустила глаза:
     - В  комсомоле пропадал с  утра до  ночи.  Теперь и  вовсе дорогу домой
забудешь...
     Она не решалась что-то мне сказать. Решился отец:
     - О себе ты подумал, вижу. А о семье, о нас? Ведь если...
     Он не закончил фразу, умолк, словно сам устыдился недосказанного. А мне
и  без  его  пояснений стало понятно,  что  больше всего тревожит родителей.
Деникинцы продолжают наступать.  Линия  фронта продвигается ближе и  ближе к
Липецкому уезду.  Ворвутся белые в город, и ни коммунистов, ни комсомольцев,
ни советских работников с их семьями не пощадят...
     За  столом наступила долгая,  гнетущая тишина.  Мы молчали и  думали об
одном и том же.  У меня перед глазами одно за другим проносились лица ребят,
с которыми вместе рос, учился, искал работу, мечтал о будущем. Одних уже нет
- погибли.  Другие  недавно уехали,  воюют  на  фронте.  Третьи только вчера
приходили в  уком прощаться с  Женей Адамовым и  со  мной:  тоже уходят бить
Деникина.
     А я?
     Неужели отец с  матерью не чувствуют,  не понимают,  что я не могу,  не
смею, не имею права отсиживаться в тылу, выжидая, чья возьмет?
     Отец  словно  услышал эти  смятенные мысли,  поднял  голову,  сказал  с
необычной, не свойственной ему мягкостью:
     - Ты,  Митя,  не  думай плохое,  не  совестью своей учим  тебя кривить.
Посылают -  надо работать. А придут белые, простому люду и так и этак конец.
Он посмотрел на мать, неумело улыбнулся:
     - За Советской властью,  жена,  и  мы не пропадем,  а без нее народу не
жить. Пускай бережет Советскую власть.
     И провожая меня из дому, уже строже, привычно-сдержаннее напутствовал:
     - Иди.  Только честно работай,  слышишь? Старших уважай, они дурному не
научат. И сам привыкай думать: не маленький, пора...
     Хорошо, когда тебя вот так понимают, когда самые близкие люди полностью
разделяют твои стремления и мечты. Шел я в уездный комитет комсомола, и душа
моя была переполнена чувством горячей благодарности и сыновней любви к отцу.
     А  Женя  Адамов встретил решение "семейного совета" так,  будто этого и
ждал. Выслушал, кивнул лохматой головой, сказал, чтобы я сдавал свои дела, и
опять склонился над кипой бумаг, которые лежали на столе.
     На  следующий день,  21  августа  1919  года,  с  направлением уездного
комитета  партии  в  кармане  я  уже  шагал  к  знакомому белому  особняку с
тяжеловесными "дворянскими" колоннами по  фасаду.  День  выдался  солнечный,
жаркий,  а  на улицах города стояла непривычная тишина.  Как-то не верилось,
что  в  соседней Воронежской губернии и  в  некоторых уездах  Тамбовской уже
орудует,  вершит расправу над трудовым людом деникинская белогвардейщина.  У
нас  в  Липецке  мало  воинских  частей,  способных,  если  прорвутся белые,
преградить им путь.  Все рабочее население города под ружьем. Потому и тихо,
пустынно на улицах и так неспокойно на душе...
     Удивило,  что  у  входа в  одноэтажный особняк Чрезвычайной Комиссии не
стоял часовой.  Неужели и  тут  не  хватает людей?  Пересек просторный двор,
вошел в  подъезд,  постучался в первую же дверь и только здесь,  в небольшой
комнате, увидел сидящего за столом дежурного.
     - Вам к кому?  - поднял он голову. И, выслушав меня, сказал: - Пройдите
к председателю ЧК,  третья дверь по коридору направо. Товарищ Янкин у себя в
кабинете.
     О  Якове Федоровиче Янкине я  уже слышал от Жени Адамова.  Приехал он в
Липецк  совсем  недавно из  Тамбова,  где  работал членом  Коллегии губчека.
Выходец из среды московских рабочих, Янкин во время империалистической войны
был призван на службу в царскую армию.  После Октябрьской революции, в самом
начале 1918 года,  вступил в  Коммунистическую партию.  К  работе в  ЧК,  по
словам Адамова, Яков Федорович относился как к выполнению высшего партийного
долга.  Отсюда происходили и  все  самые лучшие человеческие достоинства его
характера: смелость, неподкупность, преданность революции, глубокое уважение
и искреннее отношение к честным сотрудникам,  брезгливость и беспощадность к
тем,  кто кривил душой,  был нечист на  руку или хотя бы халатно относился к
своим чекистским обязанностям.
     В этих высоких качествах Якова Федоровича я не раз убеждался позднее по
совместной нашей работе и всегда старался поступать только так,  как на моем
месте поступил бы он.  Ведь это о таких,  как он,  до конца преданных партии
людях говорил Феликс Эдмундович Дзержинский в одной из своих бесед:
     - У чекиста должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки.
     И таким большевиком-чекистом Яков Федорович Янкин оставался всегда.
     Но в  ту первую нашу встречу я еще слишком мало знал о нем,  а потому с
некоторой робостью переступал порог кабинета председателя ЧК.
     Янкин  увидел  меня,  кивнул,  отодвинул в  сторону какие-то  бумаги на
столе:
     - Присаживайся, товарищ комсомольский секретарь. Чем порадуешь?
     Он спросил это просто,  приветливо,  и от его дружеского обращения,  от
самого тона,  с  которым был  задан вопрос,  я  почувствовал себя  несколько
увереннее и спокойнее.
     - К вам, - протянул я направление укома партии, - на работу.
     Сказал,  а  сам  невольно скосил глаза на  собеседника:  будь сейчас за
председательским столом хорошо знакомый мне Мигачев,  я  чувствовал бы  себя
свободнее.  Но Мигачев ушел на другую работу,  а вместо него Янкин - новый в
нашем городе человек.  Как он  отнесется ко мне,  комсомольскому секретарю -
мальчишке в застиранной и изрядно поношенной гимнастерке?
     Однако  во  внимательном  взгляде  Якова  Федоровича  я  не  уловил  ни
удивления, ни иронии.
     - К нам так к нам, - сказал он. - Давай знакомиться. Расскажи о себе, о
родителях,  о  своей работе в укомоле.  Подробно рассказывай,  времени у нас
хватит.
     Как бы сами собой рассеялись последние остатки смущения и  скованности:
чувствовалось по  всему,  что Янкину не  только нужно по долгу службы,  но и
интересно слушать мой рассказ.  Слушал он с откровенным любопытством, иногда
улыбался в  смешных местах,  иногда хмурился,  когда  я  говорил о  нужде  и
бедности,  в  которой  жила  наша  большая семья  до  революции.  Напоследок
попросил написать заявление о  приеме на работу и  тут же наложил резолюцию:
"Направить в юридический отдел".
     - Пройди в  соседнюю комнату,  -  протянул мне  Яков Федорович какую-то
бумагу,  -  внимательно прочитай этот документ и навсегда запомни каждый его
параграф:  здесь сказано самое главное о  том,  каким должен быть  настоящий
чекист.
     Я  прочитал и  на  всю  жизнь запомнил исторический для каждого чекиста
документ, изданный на заре Советской власти, в июле 1918 года.
     В нем говорилось,  что каждый комиссар,  следователь,  разведчик должен
быть  всегда и  везде корректным,  вежливым,  скромным,  находчивым.  Нельзя
кричать на  людей,  надо быть мягким,  однако непременно проявлять твердость
там,  где к этому есть необходимость.  Прежде чем что-нибудь говорить,  надо
хорошенько подумать,  взвесить свои слова,  чтобы они не прозвучали впустую.
Во время обысков проявлять предусмотрительность, предотвращать несчастья, не
забывать  о  вежливости и  точности  до  пунктуальности.  Охраняя  советский
революционный порядок,  ни  в  коем  случае  нельзя  допускать малейших  его
нарушений:  за  это  работник  подлежит немедленному изгнанию из  рядов  ЧК.
Честность и неподкупность -  главное в работе и жизни чекиста, ибо корыстные
влечения являются не чем иным,  как изменой рабоче-крестьянскому государству
и всему народу.  Чекист должен быть выдержанным,  стойким, уметь безошибочно
ориентироваться в любой обстановке и принимать правильные,  быстрые решения.
Узнав  о  небрежностях и  злоупотреблениях,  он  не  должен  звонить во  все
колокола -  этим можно испортить дело. Надо поймать преступника с поличным и
пригвоздить к позорному столбу.  Наконец,  последнее:  чекист обязан хранить
как зеницу ока служебную тайну.
     Весь  остаток дня  прошел  для  меня  под  впечатлением этого,  не  раз
прочитанного,  заученного наизусть  катехизиса чекистской доблести и  чести.
Возбужденный,  я  и  сам не заметил,  как забрел в городской парк,  на берег
озера,  где  в  эту  предвечернюю пору не  было ни  души.  Сел на  скамейку,
задумался,  и  перед глазами как живой встал Яков Федорович Янкин:  среднего
роста  блондин  с  очень  внимательными голубыми глазами,  перед  которыми и
солгать нельзя, и утаить ничего невозможно.
     "Вот настоящий чекист!  Постараюсь быть таким. Ради этого не пожалею ни
сил, ни самого себя", - думал я.
     На  следующий день явился в  ЧК  на  работу,  и  первое,  что увидел на
деревянном щите в комнате дежурных -  приказ No 13. В этом приказе, в шестом
его параграфе,  шла речь обо мне:  "С  сего числа Смирнов Дмитрий Михайлович
назначается на должность конторщика и зачисляется на денежное довольствие".
     Конторщика?  Ну что ж,  должность невелика,  но если в  ЧК и конторщики
нужны, значит, буду работать конторщиком. И полчаса спустя я впервые в жизни
взял  в  руки  следственное дело,  чтобы  зарегистрировать его  в  служебном
журнале.


                           ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

     В Чрезвычайную Комиссию поступало много различных бумаг и документов. Я
должен был правильно регистрировать их,  разносить по соответствующим делам.
В   этом   и   заключалась  на   первых  порах   моя   конторская,   точнее,
делопроизводительская работа.
     Часто сотрудники обращались ко мне за справками,  за документами.  Всем
было  некогда,  все  торопились,  и  пришлось  научиться  быстро  отыскивать
необходимое среди множества бумаг в канцелярском шкафу.
     А  потом Яков Федорович вменил в  мои обязанности прием,  регистрацию и
хранение вещей и корреспонденции, изъятых во время обысков.
     - Что,   Митя,  туговато  приходится?  -  шутил  он,  когда  заходил  в
канцелярию и видел,  что мне даже и минуты не удается передохнуть. - Ничего,
брат, не поделаешь, такая уже у нас работа...
     Однако постепенно все  утряслось,  и  у  меня  начали появляться минуты
передышки.  Вместе с  этим возрос и  интерес к товарищам по новой работе,  к
сотрудникам ЧК.  Многие были значительно старше меня годами,  а  некоторые и
совсем пожилыми людьми.
     Как ни удивительно,  а именно с ними,  с людьми в летах, и завязалась у
меня прежде всего настоящая дружба:  хотелось ближе познакомиться,  о многом
услышать,  поучиться у них,  чтобы стать опытным,  умелым и смелым чекистом,
какими были они.
     Вскоре  я  был  просто  влюблен  в  старого рабочего,  литейщика Тихона
Ивановича Винькова,  человека хотя и  с не очень большим образованием,  зато
беспредельно преданного партии и  Советской власти.  Несмотря на  преклонный
возраст, на расшатанное здоровье, Т.И.Виньков не щадил себя на беспокойной и
зачастую опасной оперативной работе.  Днем ли,  ночью ли,  он  с  неизменной
готовностью отправлялся на  самые ответственные задания,  нередко рискуя при
этом жизнью.  Но  никогда не было случая,  чтобы мы,  молодые и  полные сил,
услышали от него жалобы на свое здоровье и усталость.
     Близко  сошелся я  и  с  Сергеем Филипповичем Балмочных,  тоже  пожилым
коммунистом с  дореволюционным,  еще с 1905 года,  партийным стажем.  Сергей
Филиппович,  в  прошлом  пекарь,  обремененный большой семьей,  добровольцем
пришел  на  трудную  работу  в  органы  Чрезвычайной Комиссии и  поклялся не
уходить из нее,  по его словам, до тех пор, "пока с нашей советской земли не
будет под самый корень выкорчевана вся контрреволюционная и  белогвардейская
нечисть".  Двух сыновей-комсомольцев проводил С.Ф.Балмочных на  Южный фронт,
на борьбу с  Деникиным,  и оба пали в боях за Родину.  Но даже этот жестокий
удар не сломил железную волю мужественного большевика-чекиста.
     Как-то,  когда мы познакомились поближе, Сергей Филиппович преподал мне
один  из  самых  первых  уроков чекистской бдительности,  подробно рассказав
недавнюю историю, непосредственным участником которой ему довелось быть.
     Однажды  в  городской столовой  Балмочных случайно  встретил  знакомого
парня,  бывшего кадета Питина,  с которым не виделся,  кажется, чуть ли не с
самых  Октябрьских дней.  На  правах старшего Балмочных начал  расспрашивать
повзрослевшего юнца,  как  он  живет,  чем занимается,  где работает.  Питин
сначала старался отделываться неопределенными, ничего не значащими словами и
фразами,  но,  поняв,  что  отшутиться не  удастся,  вынужден был признаться
напрямик:
     - Зачем мне работать?  Отец пока кормит,  и ладно,  а дальше посмотрим,
как сложится жизнь.
     - "Посмотрим"?  -  усмехнулся Сергей Филиппович.  - И не скучно тебе на
жизнь со стороны смотреть?
     - Скука  не  для  меня,  -  отмахнулся  великовозрастный бездельник,  -
некогда  мне  скучать.  Каждый  вечер  по  бывшей  Дворянской такие  девочки
фланируют, что на всех и трех моих жизней не хватит.
     Циничная откровенность папенькиного сынка взорвала старого рабочего,  и
он не удержался от резкого замечания:
     - Ну что ж,  гуляй,  гуляй...  Как бы потом не пришлось тебе пожалеть о
напрасно загубленной молодости...
     К   их  разговору,   который  с  каждой  минутой  накалялся,   поневоле
прислушивались  люди,   обедавшие  за   соседними  столиками.   Но   суровое
предупреждение собеседника настолько задело и разозлило бывшего кадета,  что
он уже ничего не видел и не замечал.  Вцепившись побелевшими пальцами в край
стола,  Питин подался к Балмочных и не сказал,  а чуть ли не выкрикнул ему в
лицо:
     - Жалеть?  О чем?  Опоздали, милостивый государь! Думаете, мы не знаем,
что  вы  за  птица?  Отлично знаем и  скоро таких,  как вы,  будем вешать на
телеграфных столбах!
     - Ах ты,  щенок!  -  вскочил из-за соседнего столика пожилой рабочий. -
Кого вешать? Нас?
     Сергею Филипповичу едва удалось успокоить соседа: стоит ли пачкать руки
о такого? А пока успокаивал, Питин успел удрать из столовой.
     Шел  старый  чекист  домой  и  думал:  что  это  -  пустое бахвальство,
"благородный"  выкрик  буржуйского  выкормыша,   которому  Советская  власть
обрезала крылышки,  или случайно вырвавшаяся в  минуту запальчивости угроза,
не лишенная определенного смысла? Последнее, пожалуй, вернее: Питин сболтнул
то,  чем теперь живут,  на что надеются многие "ущемленные революцией" типы.
Деникинцы близко,  вот и ждут,  сволочи, своего часа. Уверены, что Советская
власть недолговечна.  Но,  в таком случае,  кто же они такие,  эти "мы"? Кто
собирается вешать честных людей на  телеграфных столбах?  И  когда эти  "мы"
намереваются их вешать?
     Нет,  он  не  имел  права  не  придавать значения явной  угрозе бывшего
кадета,  на  мгновение потерявшего над собой контроль.  Питин определенно не
болтливый одиночка, не отдающий отчета в словах и поступках. Кто-то стоит за
ним и за такими,  как он, скрытно руководит всей этой буржуйской компанией и
только ждет подходящего момента, чтобы толкнуть питиных на кровавые расправы
с советскими людьми.
     Значит, нельзя медлить, действовать надо сейчас же, пока не поздно.
     И  на  следующее утро  Сергей Филиппович вручил Якову Федоровичу Янкину
подробный рапорт  об  угрозе  бывшего кадета Питина,  назвав в  нем  фамилии
свидетелей их случайной стычки.  Председатель ЧК отнесся к рапорту с должным
вниманием.  Началось  следствие.  Истинный  облик  Питина  начал  постепенно
проясняться.
     Свидетели  стычки  в   столовой  подтвердили  не   только  эту   угрозу
зарвавшегося Питина. Они рассказали, что и раньше слышали подобное от него и
его приятелей не раз,  когда те пьянствовали по вечерам в  этой же столовой.
Кто эти приятели? Откуда у них деньги?
     Проверкой было  установлено,  что  Питин  действительно настроен  очень
враждебно.  Настолько враждебно,  что  его  ни  минуты  нельзя  оставлять на
свободе.  А  когда кадета арестовали,  за  ним  потянулась и  вся  остальная
цепочка:  такие же  бывшие кадеты,  юнкера,  сынки-лоботрясы бывших липецких
богачей.
     В   конце   концов   чекисты  добрались  и   до   самых   главных:   до
законспирированной  контрреволюционной группы  белогвардейских  офицеров,  в
тылу у  Красной Армии исподволь готовивших удар в  спину защитникам Липецка.
Но  замысел  этот  не  удался.  Единственная угроза,  случайно вырвавшаяся у
Питина, позволила чекистам предотвратить большую беду.
     Огромное впечатление произвел на меня рассказ Сергея Филипповича:  вот,
значит,  как  надо уметь прислушиваться к  разговорам врагов и  чувствовать,
видеть,  разгадывать за  отдельными их фразами то непоправимо страшное,  что
они замышляют против нашего всенародного дела.  Но  Балмочных,  выслушав мои
восторженные замечания, задумчиво покачал головой:
     - Не  думай,  Митя,  что  по  одной,  сгоряча  вырвавшейся фразе  можно
правильно судить о каждом человеке.  Этак и до ошибки докатиться недолго,  а
ошибку чекисту прощать нельзя,  за ней -  вся судьба человека. Другой ведь и
просто так  сболтнет лишнее,  потом сам  себя готов на  куски разорвать,  да
поздно.
     - А как ты узнаешь, сболтнул он или правду сказал? - не сдавался я.
     - На то и советские люди вокруг.  Свидетели,  очевидцы: без них, без их
помощи и правды все наши догадки -  как дом без