варварским наслаждением извозчика, обнаружившего на  спине
своей клячи больное место, по которому можно чувствительнее всего хлестнуть.
Собрались у леди Пенелопы и все другие обычные ее  посетители.  Явился  даже
Мак-Терк, хотя он и считал, что бессмысленно  расходовать  такое  количество
кипятка на что-либо иное, кроме пунша. В последнее время у него установилось
нечто вроде приятельских отношений с путешественником. Не  то  чтобы  у  них
было  нечто  общее  в  характере   или   взглядах:   напротив,   именно   то
обстоятельство, что они были в достаточной мере  несходны,  обеспечивало  им
возможность взаимного общения на почве разногласий  и  споров.  И  в  данном
случае они очень скоро нашли повод вступить в оживленные прения.
   - Перестаньте твердить мне о законах  чести,  -  говорил  Тачвуд,  притом
гораздо громче, чем полагается в светском разговоре, - все это  один  вздор,
капитан Мак-Терк,  силки  на  вальдшнепов.  Здравомыслящие  люди  в  них  не
попадаются.
   - Честное слово, сэр, - ответил капитан, - я просто удивлен, что слышу от
вас такие вещи. Запомните, сэр  ведь  честь  для  человека  -  это  воздух,
которым он дышит, шорт побери!
   - Ну, так пусть такой человек задохнется и убирается к черту, -  возразил
его противник. - Говорю вам, сэр, эти ваши дуэли не только противны Христову
учению и запрещены законом, но, кроме того, они просто нелепейший, идиотский
обычай. Ни один порядочный дикарь не настолько глуп, чтобы заниматься  таким
делом: он берет лук или ружье - в зависимости от того, что у них принято - и
стреляет в своего врага из-за кустов.  Это  отличный  способ,  ибо  вы  сами
понимаете, в этом случае гибнет только один человек.
   - Клянусь, сэр, - заявил капитан, - если вы станете  проповедовать  такие
теории в хорошем обществе, они, я уверен, в конце концов доведут кого-нибудь
до виселицы.
   - Благодарю вас от  всего  сердца,  капитан,  но  я  отнюдь  не  стараюсь
возбуждать между людьми распри и предоставляю войны тем, кто  ими  живет.  Я
только говорю, что не знаю  ни  одного  народа,  кроме  наших  неосмысленных
предков здесь, на северо-западе, настолько глупого, чтобы у него был в  ходу
обычай дуэли. Он не известен ни африканским неграм, ни в Америке.
   - Не говорите мне этого, - сказал капитан, - янки  предпочтет  стреляться
дробью из мушкета, чем стерпеть оскорбление. Джонатана-то уж я знаю.
   - Ни одному из множества индийских племен не знаком этот обычай.
   - Шорт бы меня побрал! - вскричал капитан Мак-Терк. - Да разве я  не  был
пленником Типпу в Бангалоре? И разве, когда наступил блаженный  день  нашего
освобождения,  мы  не  ознаменовали  его  четырнадцатью  поединками,  основа
которых заложена была нами в доме плена, как выражается писание, и в которые
мы вступили тут же, на гласисе форта? Клянусь,  вы  бы  подумали,  что  идет
перестрелка между двумя враждебными отрядами, - такой частый был огонь. А  я
сам, капитан Мак-Терк, сражался против троих, не отступив ни на шаг с места,
где стоял.
   - Ну, а что, сэр, вышло из  этого  христианского  способа  возблагодарить
небо за ваше освобождение?
   - Да в конце концов очень небольшой список потерь, - ответил  капитан.  -
Один был убит на месте, один умер от ран, двое тяжело ранены, трое легко, да
маленький Дункан Мак-Файл без вести пропал. Вы ведь поотвыкли  от  пистолета
после длительного заключения. Теперь вы сами видите, как мы улаживали  между
собой дела в Индии, - Поймите же,  капитан,  -  возразил  Тачвуд,  -  что  я
говорил только о туземцах-язычниках, которые хоть  и  язычники,  а  все-таки
живут светом своего нравственного разумения и среди  которых  поэтому  можно
найти больше примеров добродетельной жизни, чем среди таких людей,  как  вы.
Вы же хотя и называете себя христианами, а об истинном смысле своей  религии
и обязательствах, которые она на вас налагает, знаете не  больше,  чем  если
бы, как говорится, оставили свое  христианство  на  мысе  Доброй  Надежды  и
забыли прихватить его с собой, возвращаясь обратно.
   - Клянусь богом, должен сказать вам, сэр,  -  вскричал  капитан,  повышая
голос, задирая нос и втягивая в себя воздух с негодующим и грозным видом,  -
что я ни вам, ни кому-либо другому не позволю порочить меня  таким  образом.
Слава богу, немало есть свидетелей тому, что я такой же  добрый  христианин,
как любой другой, хотя и бедный грешник, разумеется: все мы  грешники,  даже
лучшие из пас. Берусь доказать это с клинком в руке. Шорт  возьми!  Сравнить
меня с какими-то черномазыми язычниками,  туземцами,  которые  за  всю  свою
жизнь не единого раза не были в церкви, поклоняются  каменным  и  деревянным
идолам и качаются на стеблях бамбука, как обезьяны. Да они и есть звери!
   Гневная эта речь закончилась негодующим рычанием, вырвавшимся  из  глотки
Мак-Терка и  прозвучавшим  как  некое  одобрение  его  внутреннего  существа
возмущенным словам, исходившим из внешних органов. Однако она  не  произвела
ни малейшего впечатления на Тачвуда, который на гневный тон и  взор  обращал
так же мало внимания, как и на самое цветистое красноречие. Весьма возможно,
что  между  проповедником  христианства  и  миротворцем  разыгралась  бы   к
величайшему удовольствию собравшихся настоящая ссора, если  бы  внимание  их
обоих, особенно Тачвуда, не было отвлечено от предмета их  спора  появлением
лорда Этерингтона и Моубрея.
   Первый был, как обычно, весь  -  изящество,  улыбчивость,  приветливость.
Однако на  этот  раз,  вместо  того  чтобы  сказать  по  своему  обыкновению
несколько любезных слов всем гостям и немедленно отойти к леди  Бинкс,  граф
держался подальше от той части комнаты,  где  пребывал  его  прекрасный,  но
мрачный кумир. Теперь он  не  отходил  от  леди  Пенелопы  Пенфезер,  стойко
перенося  всю   диковинную,   бессвязную,   жеманную   avardage   ,   которую   эта   дама,    блистая    своими    дарованиями    и
благоприобретенной эрудицией,  исключительно  обильно  низвергала  на  своих
гостей.
   Некоему  достойному  язычнику,  если  не  ошибаюсь  -  одному  из  героев
Плутарха, привиделся ночью во сне образ Прозерпины, которой он долгое  время
поклонялся. Лик  богини  искажен  был  гневным  возмущением  и  угрожал  ему
возмездием за то, что он  со  свойственным  политеисту  непостоянством  стал
избегать ее алтарей ради поклонения какому-то более модному божеству.  Но  и
сама богиня преисподней не могла бы принять более надменного  и  негодующего
вида, чем тот, с которым леди Бинкс время от времени  поглядывала  на  лорда
Этерингтона, словно предупреждая  его  о  последствиях  забвения  вассальной
верности, которую молодой граф всегда проявлял в отношении нее и которую  он
теперь, неизвестно почему - не  иначе  как  с  целью  нанести  ей  публичное
оскорбление, - свидетельствовал ее сопернице. Но сколь убийственны  ни  были
эти взгляды, какая в них ни сверкала угроза, лорду Этерингтону  важнее  было
улестить леди Пенелопу, чтобы она молчала насчет исповеди больной женщины, и
он не мог особенно  усердно  умиротворять  леди  Бинкс.  Первое  было  делом
неотложной  необходимости,  второе,  даже   если   оно   и   волновало   его
сколько-нибудь, можно было, пожалуй, на время отложить.  Если  бы  обе  дамы
продолжали более или менее терпимо  относиться  друг  к  другу,  он  мог  бы
сделать  попытку  примирить  их.  Но  их  скрытая  взаимная  вражда   сильно
обострилась именно теперь, когда конец сезона должен был  разлучить  их,  по
всей вероятности, навсегда, так что у леди Пенелопы не  имелось  уже  причин
быть любезной с  леди  Бинкс,  а  у  супруги  сэра  Бинго  -  домогаться  ее
любезности. Богатство и мотовство одной из них не могло уже  бросать  яркого
отблеска на общество, окружавшее ее высокочтимую приятельницу, а  общение  с
леди Пенелопой - быть полезным или необходимым леди Бинкс. Поэтому  ни  одна
из этих дам уже не стремилась скрывать взаимное  презрение  и  враждебность,
которые они давно питали друг к другу. И каждый, кто в этот решающий  момент
становился на сторону одной из них, не мог, разумеется, ожидать дружелюбного
отношения от ее соперницы. До нас не  дошло  определенных  сведений  о  том,
имелись ли у леди Бинкс какие-либо особые причины гневаться на измену  лорда
Этерингтона,  но  передавалось,  что  между  ними  произошло  очень   резкое
объяснение,  когда  распространились  слухи,  что  посещения  его   милостью
Шоуз-касла вызваны были желанием обрести там подругу жизни.
   Говорят, что женский ум  умеет  быстро  находить  самое  верное  средство
отомстить за действительное или кажущееся  пренебрежение.  Пока  леди  Бинкс
кусала свои красивые губки и перебирала в уме лучшие способы мщения,  судьба
послала ей  молодого  Моубрея  сент-ронанского.  Она  взглянула  на  него  и
попыталась привлечь его внимание кивком и любезной улыбкой: в обычном  своем
состоянии он при этом тотчас же устремился бы к ней. Получив  в  ответ  лишь
рассеянный взгляд и поклон, она стала внимательнее наблюдать за ним и по его
блуждающему взору, беспрерывно меняющемуся цвету лица  и  нетвердой  походке
заключила, что он выпил значительно больше обычного.  Однако  выражение  его
лица и взгляд свидетельствовали не столько об опьянении, сколько о тревоге и
отчаянии человека, подавленного размышлениями столь глубокими и  тягостными,
что он уже не отдает себе отчета в окружающем.
   - Вы заметили, как плохо выглядит мистер Моубрей? - спросила она  громким
шепотом. - Надеюсь, он не слышал того, что леди Пенелопа сказала только  что
о его семье?
   - Разве что от вас услышит, миледи, - отозвался  мистер  Тачвуд,  который
при появлении Моубрея прекратил спор с Мак-Терком. - Думаю, что он  вряд  ли
может услышать это от кого-либо другого.
   - В чем дело?  -  отрывисто  спросил  Моубрей,  обращаясь  к  Четтерли  и
Уинтерблоссому. Но первый несколько растерянно уклонился от прямого  ответа,
заявив, что не прислушивался к разговору, который вели между собой  дамы,  а
Уинтерблоссом вышел из положения со своей обычной хладнокровной и осторожной
учтивостью, - он,  видите  ли,  не  обращал  особого  внимания  на  то,  что
говорилось, так как вел с миссис Джонс  переговоры  о  дополнительном  куске
сахара в кофе, "что представляло собой нелегкую дипломатическую  задачу",  -
добавил он, понизив  голос.  -  "Сдается  мне,  что  ее  милость  взвешивает
вест-индские товары на граны и скрупулы".
   Если этот саркастический выпад имел целью вызвать у  Моубрея  улыбку,  то
его  постигла  неудача.  Моубрей,  всегда  державшийся  довольно   натянуто,
приблизился с еще более чопорным видом,  чем  обычно,  и  обратился  к  леди
Бинкс:
   - Могу я спросить у вашей милости, что  именно,  касающееся  моей  семьи,
имело честь привлечь внимание общества?
   - Я ведь только слушала, мистер Моубрей,  -  ответила  леди  Бинкс,  явно
наслаждаясь нарастающим гневом, отражавшимся на лице Моубрея, - я не являюсь
королевой вечера и потому никак не расположена отвечать за принятие  беседой
направление.
   Моубрей, которому было не до шуток, но который в то  же  время  не  хотел
обращать на себя  всеобщее  внимание  настойчивыми  расспросами  у  всех  на
глазах,  бросил  яростный  взгляд  на  леди  Пенелопу,  занятую   оживленным
разговором с лордом Этерингтоном, двинулся было по  направлению  к  ним,  но
затем, словно сделав над собой усилие, резко повернулся и вышел из  комнаты.
Через несколько минут, когда собравшиеся стали с насмешливым видом кивать  и
подмигивать друг другу, вошел один  из  слуг  гостиницы  и  незаметно  сунул
какую-то  записку  миссис  Джонс,  которая,  быстро  пробежав  ее   глазами,
собралась было выйти из комнаты.
   - Джонс! Джонс! - вскричала леди Пенелопа с удивлением и недовольством.
   - Тут понадобился ключ от чайного ящика, ваша милость, - ответила  Джонс,
- я сию минуту вернусь.
   - Джонс! Джонс! - снова возопила хозяйка. - Да нам вполне хватит... - Она
хотела добавить - "чая", но лорд Этерингтон сидел так близко, что ей неловко
было докончить фразу, и она возложила все надежды  на  то,  что  Джонс  сама
хорошо сообразит, что хотела сказать хозяйка, и не найдет требуемого ключа.
   Тем временем Джонс проворно проскользнула в комнату, представлявшую собой
нечто вроде помещения для экономки - на этот вечер камеристка являлась locum
tee  таковой,  чтобы  иметь  возможность
поскорее подавать все, что могло понадобиться  для  так  называемого  вечера
леди Пенелопы. Здесь она обнаружила  мистера  Моубрея  сент-ронанского  и  с
места в карьер обрушилась на него.
   - Ну oi, мистер Моубрей, разве джентльмены так  поступают?  Я  убеждена,
что из-за вас потеряю место. Что это за спешка  такая,  неужто  нельзя  было
часок подождать?
   - Я хочу знать, Джонс, - ответил Моубрей  тоном,  которого  горничная  от
него, может быть, не ожидала, - что  именно  ваша  хозяйка  говорила  сейчас
насчет моей семьи?
   - Фи! Вы звали меня лишь за этим? - ответила миссис Джонс. - Да  что  она
могла сказать? Вздор какой-нибудь. Кто обращает внимание на ее слова? Уж  во
всяком случае, не я.
   - Нет, милейшая Джонс, - сказал Моубрей, - я настаиваю, чтобы вы мне  это
сказали: я должен узнать и узнаю.
   - Как же это, мистер Моубрей? Да разве я  смею  передавать?  Ей-богу  же,
сюда идут. А если обнаружится, что вы тут  со  мной  говорите...  Право  же,
кто-то идет.
   - Пусть сам черт является, если ему угодно! - сказал Моубрей. - Но  я  не
отстану от вас, моя красавица, пока вы мне не расскажете того,  что  я  хочу
знать.
   - Господи, сэр, вы меня просто пугаете! - ответила Джонс. -  Ведь  все  в
комнате слышали так  же  хорошо,  как  и  я.  Миледи  говорила  насчет  мисс
Моубрей..,  что  теперь  она  будет  избегать  ее  общества,  так  как  мисс
Моубрей.., мисс Моубрей...
   - Так как моя сестра - что? - резким  голосом  вскричал  Моубрей,  хватая
Джонс за руку.
   - Господи, сэр, господи, я боюсь, - чуть не  плача  произнесла  Джонс,  -
ведь не я же это говорила, а леди Пенелопа.
   - А что эта сумасшедшая, эта старая ядовитая гадюка осмелилась сказать  о
Кларе Моубрей? Говорите все без  обиняков,  не  то,  клянусь  богом,  я  вам
покажу!
   - Пустите, сэр! Пустите, ради бога,  вы  мне  руку  сломаете!  -  кричала
перепуганная горничная. - Право же, я не могу сказать о мисс Моубрей  ничего
худого. Только миледи о ней говорила так, словно она не такая, какой  ей  бы
следовало быть. Господи, сэр, пас кто-то подслушивает за дверью! - И  Джонс,
высвободившись внезапным рывком, устремилась в гостиную.
   Моубрей стоял на месте, словно окаменев от услышанного.  Он  не  понимал,
чем могла  быть  вызвана  столь  гнусная  клевета,  и  недоумевал,  как  ему
поступить, чтобы воспрепятствовать  распространению  скандальных  слухов.  К
вящему своему смущению он теперь  убедился  в  правоте  миссис  Джонс  -  их
действительно подслушивали, ибо, выходя из комнаты, он столкнулся с мистером
Тачвудом.
   - Что вы тут делаете, сэр? - суровым тоном спросил Моубрей.
   - Ну, ну, ну, - ответил путешественник, - если уж на  то  пошло,  что  вы
сами тут делаете, сударь мой?
   Клянусь богом, леди Пенелопа очень уж боялась за  свой  запас  чая,  и  я
решил заглянуть сюда, чтобы она сама не пошла разыскивать миссис Джонс: ведь
ее вторжение было бы, вероятно, куда неприятнее моего.
   - Вздор все это, сэр, - сказал Моубрей, - в гостиной, где пьют чай, такая
адская жара, что я решил немного посидеть здесь,  а  потом  вошла  эта  юная
особа.
   - И теперь, когда вместо нее явился старик, вы убегаете? - сказал Тачвуд.
- Послушайте, сэр, я вам больше друг, чем вы думаете.
   - Сэр, вы вмешиваетесь не в свое дело. Мне от  вас  ничего  не  нужно,  -
ответил Моубрей.
   - Тут-то вы и ошибаетесь, - ответил  старый  джентльмен,  -  ибо  я  могу
снабдить вас тем, в чем так нуждается большинство молодых людей - деньгами и
добрым советом.
   - Держите и то и другое при себе,  пока  у  вас  не  попросят,  -  сказал
Моубрей.
   - Да я бы  так  и  сделал,  сударь  мой,  но  у  меня  возникло  какое-то
пристрастие к вашей семье. А в ней, видимо,  поколения  два,  а  то  и  три,
нуждаются и в том и в другом.
   - Сэр, - сердито произнес Моубрей, - вы слишком пожилой человек для того,
чтобы изображать шута и получать то, чего заслуживают шуты.
   - Или, как я полагаю, обезьяны, то есть больше тычков, чем монет.  Ладно,
во всяком случае, я не так молод, чтобы ссориться  с  дерзкими  мальчишками.
Однако я могу доказать вам, мистер Моубрей, что о ваших делах  мне  известно
больше, чем вы думаете.
   - Весьма возможно, - ответил Моубрей, - но я был бы  вам  крайне  обязан,
если бы вы больше занимались своими.
   - Возможно. Однако же  ваш  сегодняшний  проигрыш  лорду  Этерингтону  не
пустяк и ни для кого не секрет.
   - Мистер Тачвуд, я желаю знать, откуда вы по лучили эти сведения.
   - Это совсем не важно по сравнению с тем - верны они или не верны, мистер
Моубрей, - ответил старый джентльмен.
   - Но для меня крайне важно,  сэр,  -  сказал  Моубрей.  -  Одним  словом,
получили вы эти сведения от лорда Этерингтона непосредственно или  же  он  и
первоисточник? Ответьте мне только на этот один вопрос, и я буду знать,  что
обо всем этом думать.
   - Даю вам честное слово, - сказал Тачвуд, - что  ни  прямо,  ни  косвенно
лорд Этерингтон меня ни о чем не оповещал. Говорю это, чтобы вас  успокоить,
и надеюсь теперь, что вы меня терпеливо выслушаете.
   - Простите, сэр, - перебил его Моубрей, - еще один  вопрос.  Насколько  я
понимаю, в гостиной, когда я туда вошел, говорилось что-то неуважительное  о
моей сестре?
   - Гм, гм, гм! - нерешительно произнес Тачвуд. - Очень  жаль,  что  у  вас
такой острый слух. Кто-то говорил несколько легкомысленно о вещах,  которые,
осмелюсь заявить, объясняются  весьма  просто.  А  теперь,  мистер  Моубрей,
разрешите мне сказать вам серьезно несколько слов.
   - А теперь, мистер Тачвуд, нам с вами не о чем  больше  говорить.  Доброй
ночи!
   Моубрей пронесся мимо старого джентльмена,  тщетно  пытавшегося  удержать
его, и, бросившись в конюшню,  потребовал  свою  лошадь,  которая  была  уже
оседлана и ждала его." Но даже краткие мгновения, понадобившиеся  для  того,
чтобы вывести ее из дверей конюшни, привели его в  исступленное  нетерпение.
Еще большее раздражение вызвал в нем доносившийся  до  него  голос  Тачвуда,
который то умоляюще, то ворчливо продолжал взывать:
   -  Мистер  Моубрей,  всего  несколько  слов,  мистер  Моубрей,  иначе  вы
пожалеете. Можно ли ехать в такую погоду, мистер Моубрей?  Черт  побери,  не
можете вы пять минут обождать, что ли?
   Единственным ответом охваченного нетерпением лэрда были приглушенные,  но
яростные проклятия, и когда наконец привели лошадь,  он,  ничего  больше  не
слушая, вскочил в седло. Несчастная лошадь дорого заплатила за проволочку, в
которой никак не была повинна. Едва очутившись в седле, Моубрей  так  ударил
ее шпорами, что благородное животное стало брыкаться, поднялось  на  дыбы  и
помчалось вперед, как серна, через камни и пни кратчайшей, но, как мы знаем,
самой плохой дорогой в Шоуз-касл. Лошади инстинктивно  чувствуют  настроение
всадника и в соответствии  с  ним  становятся  бешеными,  неукротимыми  или,
наоборот, смирными и кроткими. И хотя  Моубрей  уже  не  пришпоривал  своего
благородного скакуна,  тот  словно  ощущал  внутренний  зуд,  терзавший  его
хозяина. Конюх некоторое время прислушивался к частому звонкому стуку копыт,
пока он не стих в дальнем лесу.
   - Если Сент-Ронан доскачет домой, не сломав  шеи,  -  пробормотал  он,  -
значит, его хранит сам дьявол.
   - Милость божья над нами! - воскликнул путешественник. - Он  скачет,  как
аравийский бедуин! Но в пустыне нет ни придорожных деревьев, ни оврагов,  ни
обрывов, ни рек, ни ручьев. Ладно. Надо мне самому взяться за дело, а то оно
пойдет до того плохо, что даже я ничем помочь не смогу. Слушайте вы,  конюх,
дайте мне сейчас же пару упряжных, с