йствовать  втайне,  или  же
природа наделила меня чрезмерной  подозрительностью,  но  я  никак  не  могу
избавиться от мысли, что за мной беспрестанно наблюдает какой-то  неуловимый
соглядатай. Хотя я старательно скрыл свое намерение приехать сюда  от  всех,
кроме тебя, которого я не могу подозревать в болтливости, оно стало известно
этому Мартиньи, и он очутился здесь еще до меня. Мало того - я не сказал  ни
слова, не сделал ни намека относительно моих  видов  на  Клару,  но  здешние
сплетники уже пустили слух о предстоящем браке между нами еще до того, как я
поговорил об этом с ее братом. Правда, в таком обществе, как здесь, только и
говорят, что о замужествах да женитьбах, и эти разговоры, встревожившие меня
оттого, что они соответствуют моим личным планам, может быть  являются  лишь
неопределенными слухами - порождением местных  пересудов.  Тем  не  менее  я
чувствую себя как  та  несчастная  женщина  из  старинной  повести,  которая
чувствовала, что за нею следит через портьеру некий глаз.
   В последнем моем письме  я  забыл  тебе  сообщить,  что  во  время  оного
празднества меня узнал старый священник,  совершивший  надо  мною  и  Кларой
обряд бракосочетания около восьми лет назад. Он настойчиво обращался ко  мне
как к Вэлентайну Балмеру - меня знали тогда  под  этим  именем.  Теперь  мне
вовсе не хотелось доверяться ему,  и  потому  я  просто  отбросил  его,  как
бросают старую перчатку. Это было тем легче, что мне пришлось иметь  дело  с
одним из самых рассеянных людей, какие когда-либо спали с открытыми глазами.
Я уверен, что убедил его, будто все ему почудилось и что на  самом  деле  он
меня никогда прежде не видел. Таким образом, твой благородный  упрек  насчет
моих былых намеков о том, насколько далеко зашло дело у влюбленных, является
совершенно беспредметным.  В  конце  концов  если  сказанное  мною  было  не
очень-то правдиво - а я согласен, что несколько преувеличил, - то,  полагаю,
это уж по вине Мартиньи. Я убежден,  что  ему  все  благоприятствовало  -  и
чувство и удачнейшие обстоятельства.
   Вот, Гарри, этот постскриптум, длиннее, чем само письмо но заканчиваю  я
тем же припевом: приезжай, и поскорее".

Глава 28

ИСПУГ

   Так листья на ветвях дрожат
   Под ветра буйный вой,
   Так бегством струсивших солдат
   Подавлен вождь-герой.

   Все, кто над этим задумывался, были вполне уверены,  что  нетерпеливый  и
капризный старый набоб скоро повздорит со своей хозяйкой миссис Додз  и  ему
надоест  пребывание  в  Сент-Ронане.  Предполагалось,  что  человеку,  столь
заботящемуся  о  самом  себе  и  столь  любопытному  до  чужих  дел,  старая
сент-ронанская гостиница мало что даст и для удовлетворения его вкусов и для
удовлетворения его любопытства. Бездельники, собравшиеся на  водах,  не  раз
уже намечали день и час  его  отъезда.  Однако  всякий  раз,  как  позволяла
погода, среди них появлялся старый Тачвуд: загорелое, цвета  темного  ореха,
лицо, заботливо укутанная широким индийским платком шея, неизменно  прижатая
к плечу трость с золотым набалдашником, которая, как  свидетельствовали  его
коренастая фигура и быстрый шаг, была  для  него  скорее  знаком  известного
достоинства, чем опорой при ходьбе. Он стоял среди прочей публики, отрывисто
отвечая на вопросы и громко делая всевозможные замечания о присутствующих  с
полнейшим безразличием к тому, что они  могли  вызвать  обиду.  Едва  только
пожилая жрица протягивала ему стакан целительной влаги, он,  кратко  пожелав
ей доброго дня, поворачивался на каблуках и уходил либо в дом  священника  к
своему другу мистеру Каргилу, либо в  гостиницу,  чтобы  провести  время  за
каким-нибудь развлечением с соседями по Старому городку.
   Говоря по правде, достойный джентльмен навел порядок у миссис Додз в  той
мере, в какой она ему  это  разрешила,  но  мудро  отказался  от  дальнейших
нововведений, хорошо зная, что не всякий камень нужно полировать до  полного
блеска. Затем он приступил к наведению порядка в доме  мистера  Каргила,  и,
даже не позаботившись  о  том,  чтобы  получить  разрешение  достопочтенного
джентльмена, он осуществил у него превращения не менее чудесные, чем если бы
их  совершил  самый  благожелательный  домовой.  Полы   время   от   времени
подметались, ковры иногда выбивались, тарелки и блюда стали чище, в  чайнице
теперь всегда был чай, а в  сахарнице  -  сахар,  и  в  положенное  время  в
кладовке всегда можно было найти кусок мяса. Старшая из двух служанок  стала
носить платье из хорошей материи, у  младшей  на  голове  появился  красивый
чепец, и она ходила по дому такая чистенькая и хорошенькая, что одни считали
ее слишком привлекательной для  услужения  холостяку  священнику,  а  другие
говорили, что им непонятно, с чего это старому  дурню  набобу  заботиться  о
туалете юной девицы. Но  мистер  Тачвуд  не  обращал  внимания  на  все  эти
недоброжелательные пересуды, даже если слыхал о них, что весьма сомнительно.
Ко всем этим  переменам  следует  добавить,  что  сад  теперь  содержался  в
порядке, а пахотная земля прихода возделывалась.
   Талисман,  благодаря  которому   достигнуты   были   столь   благотворные
улучшения, заключался  частично  в  чаевых,  частично  в  неусыпной  заботе.
Щедрость старого чудака давала ему право браниться, когда он замечал, что не
все в порядке. Слуг,  предававшихся  нерадению  и  лени,  оживила  введенная
мистером Тачвудом  новая  система  поощрения  и  наблюдения,  а  пастор,  не
отдававший себе полного отчета, откуда сие идет, пожинал плоды трудов своего
деятельного друга. Иногда, заслышав шум и гам неподалеку от своего кабинета,
он поднимал голову и спрашивал, что означают эти докучные звуки, но, получив
ответ, что так распорядился  мистер  Тачвуд,  снова  принимался  за  работу,
уверенный, что все в полном порядке.
   Но  даже  расчистка  авгиевых  конюшен  в  доме   священника   не   могла
удовлетворить титаническую жажду деятельности мистера Тачвуда.  Он  притязал
на неограниченное господство в сент-ронанской деревушке и,  как  большинство
людей с неукротимой натурой, в значительной мере достиг авторитета, которого
домогался.  Он  объявил  войну  всем  мелким,  но  зато   извечным   порокам
старозаветного шотландского местечка:  тут  навозная  куча,  с  незапамятных
времен отравлявшая воздух под окнами коттеджа, переносилась на задний  двор
там разбитая тачка и вышедшая из употребления тележка убирались с дороги  а
еще где-то старая шляпа или лоскут синей материи, воткнутые для  защиты  "от
зимних ветров дуновенья" в оконный проем, вынимались оттуда, выбрасывались в
сточную канаву и заменялись куском  вполне  доброкачественного,  прозрачного
стекла. Способ, которым  достигались  все  эти  изменения,  был  тот  же,  к
которому мистер Тачвуд прибегал в  доме  священника  -  деньги  и  увещания.
Последние сами по себе были бы оставлены без внимания и,  возможно,  вызвали
бы даже отпор, но, смягченные и подслащенные  небольшим  даянием  в  подмогу
затеянной реформе,  они  западали  в  сердца  слушателей  и  большей  частью
превозмогали их возражения.  Впрочем,  жители  деревни  твердо  верили,  что
мистер Тачвуд - богач, и среди них господствовало мнение,  что  хотя  он  не
держит ни слуг, ни экипажей,  он  может,  если  пожелает,  скупить  половину
земель в стране. Ведь  роскошные  кареты  и  пышные  ливреи  не  содействуют
наполнению  кошельков,  наоборот  -  они  их  опустошают,  и  потому   люди,
полагавшие, что знают, о чем говорят, добавляли, что старик Тернпенни, равно
как и мистер Байндлуз, выложили бы больше  денег  по  одному  слову  мистера
Тачвуда, чем по совместному обязательству доброй  половины  светских  людей,
съехавшихся  на  воды.  Такое  мнение  расчищало  путь  человеку,  всегда  с
готовностью раздававшему или ссужавшему деньги. Толки о его богатстве отнюдь
не уменьшало даже то, что в делах он не склонен был беззаботно  пренебрегать
своими интересами, а напротив, ясно показывал, что отлично понимает ценность
того, с  чем  готов  расстаться.  Поэтому  немногие  решались  противостоять
капризам  старого  чудака,  имевшего  и  желание  и  возможность   проявлять
любезность к тем, кто готов был содействовать его причудам.  Таким  образом,
этот странный пришелец сумел в течение весьма немногих дней или, может быть,
недель завоевать преданность населения в несравненно  большей  степени,  чем
это удавалось кому бы то ни было с тех  пор,  как  деревню  покинули  старые
господа. Даже власть  барона-бэйли,  хотя  облечен  ею  был  старик  Миклем,
являлась как бы второстепенной инстанцией по сравнению с авторитетом мистера
Тачвуда, которому словно бы добровольно присягнули жители Сент-Ронана.
   Имелись, однако же, упрямцы, не желавшие  признавать  этой  утвердившейся
над  ними  власти  и  с  характерным  для  своих   соплеменников   упорством
отказывавшиеся  внимать  советам  пришельца,  хорошим   ли,   худым   ли   -
безразлично. У них навозные кучи не убирались,  и  дорогу  перед  их  домами
по-прежнему загромождали деревянные обломки. Случалось даже, что в то время,
когда мистер Тачвуд особенно ревностно заботился об улучшении условий  жизни
в деревне, он едва не испытал участи, нередко  выпадающей  на  долю  великих
реформаторов: жизнь его оказалась в  опасности  по  причине  одного  из  тех
безобразий, которые не были еще устранены, несмотря на все его усилия.
   Однажды во время жатвы набоб, не зная, чем бы ему заняться  вечерком,  но
желая воспользоваться тем, что  луна  светила  ярко,  решил  применить  свой
обычный способ рассеяния скуки и отправился к священнику. Уж он был  уверен,
что если ему даже не удастся затеять  диспут  на  какую-либо  тему  с  самим
пастором,  там  всегда  найдется   что-нибудь   такое,   что   можно   будет
покритиковать и привести в порядок.
   В данном случае он обратился к младшей служанке пастора с наставлением  о
необходимости  носить  чулки  и  башмаки.  Так  как  добрый  совет  его  был
подкреплен подарком в виде  шести  пар  белых  бумажных  чулок  и  двух  пар
отличных кожаных башмаков, он был воспринят не только с уважением, но даже с
благодарностью. А когда мистер Тачвуд, уходя и заканчивая свое  наставление,
слегка ущипнул девушку за подбородок,  она  только  заалелась  и  хихикнула.
Гриззи была до такой степени благодарна мистеру Тачвуду,  что,  обратив  его
внимание на облака, скрывшие луну,  заботливо  предложила  проводить  его  с
фонарем до Клейкемской гостиницы,  чтобы  по  дороге  он  на  что-нибудь  не
наткнулся. Независимый по натуре путешественник даже и слушать не пожелал  о
чем-либо подобном. Коротко уверив ее, что ему случалось без  всякого  фонаря
целыми ночами ходить по  улицам  Парижа  и  Мадрида,  он  смело  пустился  в
обратный путь.
   Тем не менее он пережил приключение, которое,  если  это  не  клевета  на
благоустройство Парижа и Мадрида, могло бы случиться с ним и в любой из этих
блистательных столиц, а не только в такой жалкой деревушке, как  Сент-Ронан.
Перед дверью Сандерса Джаупа, крестьянина-собственника и  человека  довольно
видного, который был "сам на своей земле барон  и  плевал  на  всех",  зияла
зловонная  яма,  именуемая  в  Шотландии   помойкой.   Местоположение   сего
вместилища мерзости Тачвуду было хорошо  известно,  ибо  Сандерс  Джауп  был
подлинным главой тех, кто стоял за обычаи предков, и упорно  держался  этого
старинного  паскудства,  которое  нашему  путешественнику  отчасти   удалось
вывести. Доверившись своему обонянию, он сделал довольно большой круг, чтобы
избежать неприятного и небезопасного приближения к этой грязной клоаке,  но,
пытаясь увернуться от Харибды, налетел на Сциллу. Иными словами, он  подошел
к самому краю небольшого рва, отделявшего проселочную дорогу  от  пешеходной
тропы, оступился и упал с высоты трех-четырех футов в бежавшую по дну канавы
воду. Все полагали, что шум, произведенный падением, или, во всяком  случае,
крики о помощи должны были долететь до дома Сандерса Джаупа, Но,  по  словам
сего достойного человека, он был в  то  время  погружен  в  чтение  вечерних
молитв объяснение это принято было за чистую монету, хотя  кое-кто  слышал,
как Сандерс в частных беседах намекал, что деревня жила бы спокойнее,  "если
бы этот старый назойливый болван так и остался в канаве".
   Но фортуна берегла беднягу Тачвуда, чьи слабости  порождены  были  самыми
лучшими намерениями и потому отнюдь не должны были  навлечь  на  него  столь
тяжкой участи. Один прохожий услыхал его крики о помощи, осторожно подошел к
краю канавы, в которую упал Тачвуд, и, удостоверившись, насколько это  можно
было сделать в темноте, в достаточной твердости почвы, не  без  труда  помог
ему наконец оттуда выбраться.
   - Вы ранены? - спросил добрый самаритянин у предмета своих забот.
   - Да нет, черт побери, нет,  -  ответил  Тачвуд,  крайне  раздосадованный
своим злоключением и его причиной. - Уж не думаете ли вы,  что,  побывав  на
вершине Афона, на краю утеса высотой в тысячу футов, круто обрывающегося над
самым морем, я могу страшиться такого падения?
   Но тут он пошатнулся, и оказавший ему помощь незнакомец  удержал  его  за
руку, чтобы он не упал вторично.
   - Боюсь все же, что вы пострадали больше, чем вам кажется, сэр, -  сказал
незнакомец. - Позвольте мне проводить вас домой.
   - С превеликим удовольствием, - ответил  Тачвуд.  -  Хотя  и  невероятно,
чтобы мне в таком пустячном деле понадобилась помощь, я все же очень  обязан
вам, друг мой. И если до Клейкемской гостиницы вам со  мною  по  пути,  я  с
величайшей благодарностью приму вашу руку.
   - Она вполне в вашем распоряжении, сэр, - сказал незнакомец. - По  правде
говоря, я рассчитывал заночевать в Клейкемской гостинице.
   - Рад это слышать! - подхватил Тачвуд. -  Вы  будете  моим  гостем,  и  я
заставлю их там как следует позаботиться о вас. Вы, видимо,  очень  любезный
молодой человек, и мне приятно опираться на вашу руку.  Я  передвигаюсь  так
плохо из-за ревматизма - это уж неизбежное горе всех, кто,  пожив  в  жарком
климате, обосновывается среди здешних окаянных туманов.
   - Опирайтесь крепко и шагайте так медленно, как только пожелаете, сэр,  -
сказал добродушный помощник, - дорога здесь плохая.
   - Верно, сэр, но почему она плохая? - сказал Тачвуд. - Только потому, что
старый болван и тупица Сандерс Джауп  не  дает  ее  выровнять.  Засел  он  у
дороги, сэр, и препятствует малейшему улучшению. И  если  человек  не  хочет
попасть в его чертовскую сточную яму и стать на всю жизнь  противным  самому
себе и страшным для других, он подвергается  риску  сломать  себе  шею,  как
сейчас чуть не случилось со мной.
   - Боюсь, сэр, - отозвался его спутник,  -  что  зато  вы  навредили  себе
больше. Помните, у Свифта сказано: "В грязь упадешь, синяков не набьешь".
   - Да зачем это в благопристойном месте нужно делать выбор между  синяками
и грязью? - возразил Тачвуд. - Почему в таком селении, как это, ты не можешь
ночью пойти куда тебе нужно без того, чтобы не пострадали твое обоняние  или
шея? Наши шотландские чиновники,  сэр,  гроша  медного  не  стоят.  Сюда  бы
турецкого кади - он дал бы этому мерзавцу хорошую взбучку, или калькуттского
мэра - он бы ему показал, или хотя бы только  что  назначенного  английского
мирового судью - негодяй и грязь свою  убрал  бы,  да  еще  получил  бы  как
следует. Но вот мы и  пришли:  Клейкемская  гостиница.  Эй  вы  там  -  Эппи
Эндерсон, Бини, мальчишка Бутс! Миссис Додз! Вы что, заснули или померли?  Я
тут едва не убился, а вы меня заставляете ждать под дверью.
   Эппи Эндерсон явилась со свечой, а за нею Бини - горничная,  неся  другую
свечу. Но едва взглянули  они  на  двоих  людей,  стоявших  на  крыльце  под
вывеской, с громким скрежетом раскачивавшейся от ветра, как Бини  завизжала,
уронила  свечу  -  из  тех,  что  по  четыре  штуки  на  фунт,  -  в  заново
отлакированном подсвечнике, а Эппи Эндерсон, подхватив ее визг и  раскачивая
над головой своим светильником, точно вакханка, взметнувшая ввысь факел,  со
всех ног устремилась в противоположную сторону.
   - Да, я, видимо,  не  худо  выгляжу,  -  произнес  мистер  Тачвуд,  тяжко
припадая к плечу своего спасителя  и  отирая  покрытое  потом  лицо,  -  мне
казалось, что я не так уж серьезно ранен, но вот сейчас я совсем  ослабел  -
потеря крови, наверно, порядочная.
   - Надеюсь все же, что вы ошибаетесь, - сказал незнакомец, - но раз  никто
не хочет нам посветить, давайте пройдем в кухню, там-то уж будет свет.
   Он помог старому джентльмену добраться до кухни, где горела лампа и  ярко
пылал огонь в очаге. При свете  можно  было  убедиться,  что  предполагаемая
кровь была не чем иным, как водой, что протекала в канаве и,  следовательно,
чистотой не отличалась, но, во всяком случае, была  почище  той,  в  которую
пострадавший попал бы несколько ниже, где в канаву вливается  сток  из  ямы,
защищающей подступы к Сандерсу  Джаупу.  Успокоенный  повторными  уверениями
своего нового друга, что это именно так, пожилой джентльмен  стал  двигаться
бодрее, а спутник его, желая оказать ему помощь, подошел к двери и  крикнул,
чтобы принесли  таз  с  водой.  Когда  он  открыл  дверь,  послышался  голос
спускавшейся по лестнице миссис Додз. Говорила  она  повышенным,  негодующим
тоном, что было для нее вполне обычно, но к  этому  примешивались  и  другие
нотки, свидетельствовавшие о некотором смятении.
   - Негодницы этакие, бездельницы, небось ничего вы не увидите  хуже  самих
себя, дуры несчастные! Призрак! Какой-нибудь бродяга с болот,  который  ради
одной из вас же и притащился сюда  с  гнусной  целью.  Призрак,  видите  ли!
Подними-ка фонарь, конюх Джон. У призрака этого, наверно,  две  обыкновенные
руки. Дверь-то открыта. В кухне кто-то есть.
   Иди-ка вперед с фонарем, Джон.
   Именно в этот решительный момент незнакомец открыл в кухне дверь и  узрел
хозяйку, приближавшуюся к нему во главе своего домашнего воинства.  Конюх  и
горбатый почтальон, один с фонарем и вилами,  другой  со  свечой  и  метлой,
составляли авангард, центром являлась сама  миссис  Додз,  которая  говорила
зычным голосом и потрясала каминными щипцами, а обе служанки - часть  армии,
не заслужившая доверия после того, как была обращена в бегство, - прикрывали
тыл. Но, несмотря  на  столь  прекрасную  диспозицию,  не  успел  незнакомец
показать свое лицо и произнести "миссис Додз",  как  все  воинство  охватила
паника. Авангард в полнейшем замешательстве отступил, причем бегство  конюха
было столь поспешным, что он опрокинул хозяйку та  от  страха  сцепилась  с
ним, схватив его за уши и за  волосы,  и  оба  отчаянным  голосом  завопили.
Служанки  вновь  обратились  в  бегство,  укрывшись   на   темном   чердаке,
именовавшемся их комнатой, а горбатый кучер вихрем умчался в  конюшню,  где,
охваченный  ужасом,  но  подчиняясь  профессиональному  инстинкту,  принялся
седлать лошадь.
   Между тем незнакомец, вызвавший своим появлением весь этот  хаос,  вырвал
вопящего конюха из рук  миссис  Додз  и,  отбросив  его  в  сторону  крепким
тумаком, стал поднимать и успокаивать поверженную хозяйку, спрашивая ее в то
же время:
   - Но из-за чего, черт побери, произошла вся эта нелепая суматоха?
   - А зачем, во имя божье, - ответила почтенная дама,  упорно  не  размыкая
век, но своим обычным едким тоном, в котором, однако, чувствовался страх,  -
зачем это вы являетесь пугать людей в приличном доме, где с вами,  когда  вы
были во плоти, обращались вполне учтиво?
   - Да чем я мог испугать вас,  миссис  Додз?  Одним  словом,  откуда  этот
бессмысленный страх?
   - А разве, - сказала миссис Додз, слегка приоткрыв глаза, - разве  вы  не
дух Фрэнсиса Тиррела?
   - Я, мой старый друг, безо всякого сомнения, и есть Фрэнсис Тиррел.
   - Я так и знала, так и знала! - воскликнула добрая женщина, снова объятая
ужасом. - И, по-моему, стыдно вам, призраку, что нет у вас дела получше, чем
пугать бедную трактирщицу.
   - Д