сю свою историю  целиком.  И,  может  быть,  Гарри
также вполне основательно считает, что являться хранителем  некоей  тайны  в
целом и почетнее и, вероятно, даже выгоднее, чем  знать  лишь  половину  ее.
Короче говоря, он решил использовать все имеющиеся у него  в  руках  козыри.
Другой человек, добрейший мой Гарри, взял бы на  себя  труд  напомнить  тебе
былые времена и обстоятельства и под конец высказать  скромное  мнение,  что
ежели Гарри Джекила сейчас попросили оказать какую-то услугу вышеупомянутому
благородному лорду, то вознаграждение за нее Гарри получил  заблаговременно.
Но я не стану этого делать, так как  содействие  друга,  помогающего  мне  в
надежде на грядущие выгоды, я предпочитаю помощи, которую  мне  оказывают  в
благодарность за прошлые блага. Это ведь  как  на  псовой  охоте:  в  первом
случае собака лучше чует след лисы и быстрее бежит за нею, во втором -  след
теряется, собака чует его хуже и не может догнать  лису.  Посему  я  уступаю
обстоятельствам и готов поведать тебе всю историю, хоть она и длинновата,  в
надежде, что под конец ты почуешь такую дичь, за которой устремишься со всех
ног.
   Итак,  дело  в  следующем.  Фрэнсис,  пятый   граф   Этерингтон   и   мой
глубокочтимый родитель, был, что называется, человеком весьма эксцентричным,
то есть ни  мудрецом,  ни  безумцем:  у  него  хватало  здравого  смысла  не
бросаться в колодец,  но  тем  не  менее  я  сам  свидетель,  как  во  время
находивших на него припадков гнева ему случалось впадать в такую ярость, что
он способен был бросить туда кого-нибудь  другого.  Многие  считали,  что  в
голове у него не все в порядке, но я не хочу быть птицей,  которая  гадит  в
собственном гнезде и т.д., и потому умолкаю на  этот  счет.  Сей  не  вполне
уравновешенный пэр был в  остальном  человек  привлекательной  наружности  и
образованный, с  выражением  лица  несколько  высокомерным,  но  удивительно
приятным, когда он того хотел, - одним словом, это был мужчина, который  мог
иметь успех у прекрасного пола.
   Лорд Этерингтон, каким я его описал, совершая, по обычаю, путешествие  во
Францию, отдал свое сердце, - а кое-кто уверяет, что он не пожалел и руки, -
некоей прекрасной сироте, Мари де Мартиньи. Считается (подчеркиваю, что я ни
в чем не уверен), что отпрыском этого союза и является докучная личность  по
имени Фрэнсис Тиррел, как  он  себя  называет,  или  Фрэнсис  Мартиньи,  как
предпочел бы называть его я: последнее имя более соответствует  моим  видам,
равно как первое - его претензиям. Я слишком хороший сын, чтобы  согласиться
с предполагаемой законностью брака моего глубокочтимого и добрейшего отца  с
означенной Мари де Мартиньи, ибо сей глубокочтимый и добрейший родитель  мой
по возвращении в Англию сочетался перед лицом церкви браком  с  моей  горячо
любимой и наделенной богатым приданым матушкой - Энн Балмер из Балмер-холла,
от какового счастливого  союза  и  происхожу  я,  Фрэнсис  Вэлентайн  Балмер
Тиррел, столь же законный наследник достояния  моих  отца  и  матери,  сколь
гордым носителем их древних имен был я с самого начала. Но благородные эти и
богатые супруги, хотя небо и благословило их союз, даровав  им  такой  залог
любви, как я, жили между собой весьма несогласно, и эти  неважные  отношения
еще ухудшились, когда  глубокочтимый  батюшка  мой,  послав  во  Францию  за
Лжесозием,  этим  злосчастным  Фрэнсисом  Тиррелом-старшим,  настоял,  чтобы
последний, вопреки приличиям, жил в его доме и во всех  отношениях  разделял
преимущества того воспитания, которое  так  необыкновенно  пошло  на  пользу
настоящему Созию - Фрэнсису Вэлентайну Балмеру Тиррелу, в  то  время  обычно
именовавшемуся лордом Окендейлом.
   Многообразны  были  супружеские  ссоры,  возникавшие  между  благородными
лордом и  леди  из-за  этого  неблаговидного  соединения  двух  отпрысков  -
законного и незаконного, и нередко мы, предмет всех раздоров, становились их
свидетелями, что было столь же благоразумно со стороны  родителей,  сколь  и
благопристойно... Однажды моя высокочтимая матушка, дама,  в  выражениях  не
стеснявшаяся, нашла, что язык, принятый в ее кругу, не способен выразить всю
силу ее великодушных чувств, и потому,  позаимствовав  у  простонародья  два
крепких словца, она прилепила их к Мари  де  Мартиньи  и  ее  сыну  Фрэнсису
Тиррелу. Никогда еще особа, увенчанная  графской  короной,  не  приходила  в
ярость более  необузданную,  чем  та,  что  нашла  па  моего  глубокочтимого
батюшку в пылу спора он, последовав примеру моей матушки,  заявил  ей,  что
если в его семье имелись когда-либо девка и байстрюк, то это как раз  она  и
ее отпрыск.
   Я и тогда был малый сообразительный, и меня весьма  потрясли  эти  слова,
вырвавшиеся в  необузданном  раздражении  у  моего  глубокочтимого  батюшки.
Правда, он тотчас же овладел собою и так как,  может  быть,  вспомнил  слово
"двоеженство", а моя мать подумала о  последствиях  превращения  из  графини
Этерингтон в миссис Балмер - ни жену, ни девицу,  ни  вдову,  между  ними  и
установился мир, не нарушавшийся в течение некоторого времени.  Но  разговор
этот глубоко врезался в мою память, тем более что однажды, когда я попытался
повести  себя  в  отношении  любезного  друга  Фрэнсиса  Тиррела   со   всем
авторитетом законного сына  и  лорда  Окендейла,  старик  Сесил,  доверенный
камердинер моего отца, пришел в негодование и даже намекнул  на  возможность
того, что нам с братом придется обменяться местами. В обоих этих  случаях  я
усмотрел некий  ключ  к  длинным  проповедям,  которыми  часто  угощал  нас,
мальчиков,  особенно  же  меня,  наш  батюшка,  -  проповедям  на  тему   об
исключительном непостоянстве  судеб  человеческих,  о  шаткости  даже  самых
обоснованных расчетов и надежд и о необходимости настолько преуспеть во всех
полезных отраслях знания, чтобы  успехи  в  них  могли  при  неблагоприятных
обстоятельствах заменить положение и  богатство.  Как  будто  искусство  или
наука могут заменить графский титул  и  двенадцать  тысяч  в  год!  Все  эти
разглагольствования  весьма  тревожили  мой  ум,  ибо  я  усматривал  в  них
стремление подготовить меня к неприятным житейским  переменам.  Когда  же  я
подрос настолько, что оказался в состоянии потихоньку навести  все  справки,
какие только были в пределах возможного для меня, то  еще  больше  убедился,
что мой высокочтимый батюшка питает намерения превратить Мари де Мартиньи  в
честную женщину, а Фрэнсиса - в моего законного старшего брата, если не  при
жизни своей, то хотя бы посмертно. Окончательно же убедился я в  этом  после
того, как небольшая интрижка, которую я завел с  дочкой  моего  воспитателя,
навлекла на мою голову жесточайший гнев родителя:  он  услал  меня  и  моего
брата в Шотландию с очень жалким содержанием и без  всяких  рекомендательных
писем, если не считать письма к некоему весьма степенному, чтобы не  сказать
угрюмому, старому профессору, и запретил мне носить звание лорда  Окендейла,
приказав довольствоваться именем моего деда по матери - Вэлентайна  Балмера,
поскольку имя Фрэнсиса Тиррела уже занято.
   Тут уж, несмотря на страх, который внушали мне приступы отцовской ярости,
я решился заметить, что раз мне приходится отказаться от титула, то не  могу
ли я сохранить хотя бы свою фамилию, а брат мой пусть  носит  фамилию  своей
матери. Видел бы ты гневный взгляд, который папенька метнул в  мою  сторону,
когда я произнес эти смелые слова! "Ты, - сказал он  и  остановился,  словно
подыскивая выражение посильнее, чтобы заполнить паузу, - ты сын своей матери
и вылитый ее портрет" (ничего хуже он, видимо, придумать не мог) носи же ее
имя, носи его терпеливо и не выставляясь напоказ,  не  то,  клянусь  честью,
тебе во всю твою жизнь не носить другого".
   Угроза эта наложила мне  на  уста  печать.  Затем,  уже  по  поводу  моей
интрижки с упомянутой выше дочерью воспитателя, отец  стал  распространяться
насчет безумия и преступности тайных браков предупредил меня, что в стране,
куда я еду, нередко под  ворохом  цветов  таится  брачная  петля  и  человек
ощущает ее на  своей  шее  в  момент,  когда  он  меньше  всего  рассчитывал
украситься подобным галстуком наконец,  уверил  меня,  что  у  него  особые
намерения насчет моего и Фрэнсиса устройства в жизни и  что  он  никогда  не
простит  тому  из   нас,   кто,   поторопившись   завязать   подобные   узы,
воспрепятствует его планам.
   Сие перемешанное с угрозами наставление я выслушал спокойнее, ибо  оно  в
равной степени относилось и к  моему  сопернику.  Итак,  нас  выпроводили  в
Шотландию, сосворенных словно два пойнтера в одной упряжке и - за одного  из
нас я,  во  всяком  случае,  могу  поручиться  -  с  обоюдным  неприязненным
чувством.  Неоднократно  ловил  я  устремленный  на  меня  странный   взгляд
Фрэнсиса, выражавший нечто вроде жалости и тревоги раз или два  он  как  бы
попытался начать разговор о положении, в котором мы оказались  по  отношению
друг к другу, но у меня не было желания вести задушевную беседу. Ввиду того,
однако же, что, по указанию отца, мы должны были  считаться  не  родными,  а
двоюродными братьями, между  нами  вскоре  установились  отношения  если  не
дружеские, то, во всяком случае, товарищеские.
   Что думал Фрэнсис, я не знаю но, со своей  стороны,  должен  признаться,
что рассчитывал при первой же возможности поправить отношения с отцом,  хотя
бы и за счет соперника. Но Фортуна, не предоставив мне подобной возможности,
вместо того завела нас обоих в такой странный и запутанный лабиринт,  какого
эта капризная богиня не ставила на пути еще ни одному человеку и из которого
я и посейчас стараюсь  выбраться  хитростью  или  силой.  Доныне  дивлюсь  я
странному стечению обстоятельств, сплетшему такую сложную сеть событий.
   Отец мой был страстный охотник, и мы с  Фрэнсисом  оба  унаследовали  его
склонность, но увлечение наше было еще острей и восторженней. Эдинбург,  где
довольно сносно зимой и весной, летом становится  неприятен,  а  осенью  это
самое унылое ejour , на какое только может  быть
осужден смертный.  Все  увеселительные  заведения  закрыты  из  порядочного
общества никого в городе не остается, а те, кто не имеет возможности уехать,
скрываются в каком-нибудь укромном уголке, словно  стыдятся,  что  их  могут
увидеть на улице. Дворяне  отправляются  в  свои  поместья,  горожане  -  на
морские купанья, адвокаты разъезжаются по судебным  округам,  стряпчие  -  к
своим  сельским  клиентам,  и  все  вообще  -   на   охоту.   Мы,   горестно
чувствовавшие, как зазорно оставаться в городе во время мертвого сезона,  не
без труда  добились  от  графа  разрешения  поехать  в  какое-нибудь  глухое
местечко, где можно стрелять дичь, если только нам удастся получить  на  это
разрешение просто как английским студентам  Эдинбургского  университета,  не
ссылаясь на что-либо иное.
   В первый год нашей ссылки мы ездили в горные местности Шотландии, но  так
как нашей охоте всячески препятствовали лесные сторожа и  их  помощники,  на
второй год мы  обосновались  в  деревушке  Сент-Ронан,  где  тогда  не  было
курорта, фешенебельной публики, игорных столов, не было и  никаких  чудаков,
кроме полоумной старухи  -  хозяйки  гостиницы,  в  которой  мы  поселились.
Местечко пришлось нам по вкусу. Наша хозяйка поддерживала дружеские связи  с
неким стариком, доверенным лицом  одного  дворянина,  не  живущего  в  своем
поместье, - так получили мы разрешение охотиться на его  землях,  которым  и
воспользовались - я с большим увлечением, Фрэнсис с несколько меньшим. Нрава
он был задумчивого, довольно замкнутый и часто  предпочитал  охоте  одинокие
прогулки среди красивого  дикого  ландшафта,  окружающего  деревушку.  Кроме
того, он любил  рыбную  ловлю  -  нелепейшую  из  людских  забав  это  тоже
способствовало тому, что мы очень часто блуждали порознь. Меня это, пожалуй,
даже устраивало: не то чтобы я в то время ненавидел Фрэнсиса,  не  то  чтобы
общество его было мне противно - нет,  просто  неприятно  постоянно  быть  с
человеком, чьи интересы, на мой взгляд, находились в полном  противоречии  с
моими.  Кроме  того,  я  даже  несколько  презирал  его  за,   видимо,   все
усиливающееся у него равнодушие к охоте.
   Но у этого джентльмена вкус  был  лучше,  нежели  я  думал:  если  он  не
охотился за куропатками среди холмов, так зато выследил в лесу фазана.
   Кларе  Моубрей,  дочери  владельца  сент-ронанского   поместья,   которое
отличалось не столько доходностью, сколько живописностью, было  в  то  время
лет шестнадцать воображению трудно представить себе  более  живую  в  своей
непосредственности  и  более  прекрасную  лесную  нимфу,   чем   была   она,
неискушенная, как ребенок, во всем, что касалось мирских дел, но  с  острым,
как игла, умом во всем, чему ей удалось обучиться ни от кого не ждавшая зла
и по природе обладавшая жизнерадостным складом ума, который вносил оживление
и веселье всюду, где бы она ни появилась. Делала она что хотела, следуя лишь
своим влечениям: отец ее, довольно угрюмый и ворчливый старик, был  прикован
подагрой к своему креслу, а единственная ее подружка, девушка более  низкого
звания, привыкла с почтением  относиться  ко  всем  причудам  мисс  Моубрей,
сопутствуя ей, правда, во всех ее  пеших  и  верховых  прогулках,  но  и  не
помышляя о том, чтобы препятствовать ее прихотям и забавам.
   Пустынность этой местности (в то время)  и  простота  ее  жителей  делали
подобные блуждания, видимо, вполне безопасными.  Фрэнсис  -  везло  же  ему,
собаке! - сделался спутником обеих девушек благодаря вот какому случаю. Мисс
Моубрей и подружка се переоделись крестьянками, чтобы подшутить  над  семьей
одного довольно состоятельного фермера. Проказа эта вполне  удалась,  и  они
возвращались  домой  после  захода  солнца,  как   вдруг   им   повстречался
деревенский  парень,  своего   рода   Гарри   Джекил,   который,   пропустив
предварительно один-два стакана виски, не распознал за крестьянским  платьем
голубую кровь и пристал к  дочери  сотни  благородных  предков,  словно  она
простая молочница.  Мисс  Моубрей  стала  громко  возмущаться,  спутница  ее
принялась кричать вот тут-то появился кузен Фрэнсис с ружьем за  плечами  и
вскоре обратил мужлана в бегство.
   Таково было начало знакомства, которое стало уже довольно близким,  когда
я его обнаружил. Прекрасная Клара поняла, видимо, что бродить по  лесам  под
охраной более безопасно, чем одной, и мой начитанный и чувствительный  родич
сделался почти что постоянным ее спутником. В их возрасте естественно  было,
что они не так-то скоро поймут друг друга, однако полное доверие и  близость
установились между ними еще до того, как я услышал об их встречах.
   Здесь, Гарри, мне придется сделать паузу  и  заключение  послать  тебе  в
другом конверте. Рана в локоть, которую я получил в  тот  день,  отдается  в
кончиках пальцев, и ты, уж пожалуйста, не слишком брани меня за почерк".

Глава 26

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА

   Как! сам я должен размотать пред всеми
   Клубок своих безумств?
   Шекспир

   "Берусь снова за перо, Гарри, чтобы сообщить тебе, не  скрывая,  какое  я
испытал изумление,  когда  Фрэнсис,  вынужденный  к  тому  обстоятельствами,
посвятил меня в свою любовную интригу. Мой степенный кузен влюбился! Он  уже
на краю пропасти - тайного брака! Он, который по любому поводу  (что  отнюдь
не улучшало наших взаимоотношений) читал мне  наставления  насчет  сыновнего
долга, готов и сам сбросить докучливую узду! Никогда в жизни не сумел  бы  я
сказать, какое чувство во мне тогда преобладало - изумление или  злорадство.
Я попытался говорить с ним так же, как он говорил  со  мной,  но  либо  моим
речам не хватало убедительности, либо он  не  способен  был  внимать  голосу
рассудка. Он настаивал на том, что положение у нас с ним не одинаковое,  что
злополучные обстоятельства  его  рождения  (как  он  выразился),  во  всяком
случае, делают его хотя бы до некоторой степени независимым  от  воли  отца,
что один из родственников по матери завещал ему небольшое состояние, которое
мисс Моубрей согласилась с ним разделить, и, наконец, что он нуждается не  в
советах моих, а в помощи. Поразмыслив с минуту, я пришел  к  убеждению,  что
поступил бы неблаговидно не только по отношению к нему, но и к самому  себе,
если  бы  отказался   всеми   силами   содействовать   его   планам,   столь
соответствующим  сыновнему  долгу.  Мне   вспомнились   все   слышанные   от
высокородного нашего батюшки обличения шотландских и вообще всяческих тайных
браков - обличения тем более пылкие, что, может быть, по этой части  он  сам
был не совсем безупречен. Я вспомнил, что мой степенный братец всегда  ходил
в любимчиках, вспомнил также - да как  можно  было  их  забыть?  -  зловещие
намеки на возможность передачи наследственного имущества  и  ранга  старшему
сыну вместо младшего. Не надо было быть кудесником, чтобы  предвидеть,  что,
буде Фрэнсис совершил бы неискупимое преступление - вступил в тайный брак  с
шотландской красавицей, наш родитель потерял  бы  всякое  желание  совершить
подобную передачу.  Все  достоинства  моего  брата  были  бы  заслонены  его
непростительным неповиновением, в то время  как  мои,  не  затененные  более
отцовским предубеждением  и  пристрастностью,  засияли  бы  природным  своим
блеском. Эти соображения, с быстротой  молнии  промелькнувшие  в  моем  уме,
побудили меня согласиться помогать Фрэнку в затеянной им опасной  игре.  Мне
следовало только остерегаться, чтобы мое участие в этом деле было не слишком
явным и не привлекло к себе внимания  отца.  Впрочем,  этого  я  не  слишком
опасался: бурные и яростные вспышки  его  гнева  поражали,  подобно  молнии,
всегда что-нибудь одно, но зато с неукротимой силой.
   Вскоре я убедился, что влюбленные нуждаются в моей помощи больше,  чем  я
мог предположить, ибо являлись полнейшими новичками в ведении каких бы то ни
было интриг, которые для меня было таким же легким и естественным делом, как
ложь. Какой-то болтливый соглядатай обнаружил, что Фрэнсис  прогуливается  с
Кларой, новость эта дошла до старого Моубрея, который ужасно разгневался  на
дочь, хотя и не знал, что ее преступление состоит не только в таком пустяке,
как личное знакомство с безвестным  английским  студентом.  Он  запретил  ей
общаться с Фрэнсисом и решил,  выражаясь  языком  мирового  судьи,  избавить
округу от нашего присутствия. Предусмотрительно не  упоминая  о  вине  своей
дочери, он подал жалобу на Фрэнсиса, якобы для того, чтобы наказать  его  за
браконьерство в своих владениях, на самом же деле  с  целью  выжить  его  из
округи. Его приметы  были  подробно  указаны  всем  лесничим  и  сторожам  в
окрестностях Шоуз-касла, и какие бы то ни было встречи с  Кларой  стали  для
него невозможны, разве что  с  очень  большим  риском.  Влюбленные  до  того
встревожились, что мастер Фрэнсис счел за  благо  ради  мисс  Моубрей  тайно
удалиться в соседний городок Марчторн и незаметно жить там, общаясь с Кларой
только посредством переписки.
   Тогда-то я и стал для влюбленных единственным  якорем  надежды  тогда-то
моя изобретательность и ловкость  подверглись  настоящей  проверке.  Слишком
долго было бы рассказывать, в каких обличьях и к каким  только  выдумкам  ни
прибегал я, орудуя в качестве агента, почтальона, передатчика и  поддерживая
связь между двумя разлученными голубками.  У  меня  в  подобных  делах  тоже
бывало немало беспокойства, но я никогда и вполовину  столько  не  трудился,
сколько ради этой парочки. Я лазил через заборы, перепрыгивал речки,  сбивал
собак со следа, не раз рисковал  попасть  под  удар  дубинкой  или  ружейный
выстрел. И при всем том за все свои труды я не  стяжал  себе  ни  славы,  ни
пользы, если не считать в отдаленном будущем упомянутой мною выгоды.  Должен
признаться, Клара Моубрей была так прекрасна, так безгранично доверяла другу
своего возлюбленного, так часто дружески встре