зерцательного характера и ограничивался обычно  прогулками,  почти  всегда
одинокими, по холмам и лесам, для  прославления  которых  он  грешил  подчас
стихами, да и то скорее потому, что не мог удержаться от  искушения,  чем  в
надежде на славу  или  награду,  выпадающие  на  долю  удачливого  поэта.  И
действительно, он не только не пытался навязывать  свои  легкокрылые  строки
газетам и журналам, но краснел за свои поэтические попытки  даже  наедине  с
собой и редко настолько уступал своему порыву, чтобы доверить их бумаге.
   По той же своей девичьей скромности наш молодой ученый  подавлял  в  себе
сильную природную склонность к рисованию, хотя сделанные им наброски не  раз
одобряли  люди,  с  чьим  суждением  все  считались.  Однако  именно   этому
оставленному в забросе дарованию, как быстрым  ногам  оленя  в  басне,  было
суждено сослужить ему службу, которой напрасно  дожидался  бы  он  от  своей
учености и прочих достоинств.
   Лорду Бидмору, выдающемуся знатоку и любителю искусств, случилось  искать
домашнего учителя для своего сына и наследника, молодого  Огастеса  Бидмора.
По этому поводу лорд совещался с одним профессором богословия, и тот  назвал
ему нескольких своих любимых студентов, из которых каждый,  по  его  мнению,
вполне подходил для замещения  этой  должности.  Однако  на  один  важный  и
неожиданный вопрос: "Умеет ли кандидат рисовать?" - профессор  вынужден  был
всякий раз отвечать отрицательно. Правда, он прибавлял, что, по его понятию,
такого таланта нечего ожидать от студентов богословия и  что  такой  талант,
пожалуй, и вовсе нежелателен для них.  Но  ввиду  настояний  лорда  Бидмора,
считавшего это условие как бы ie qua o , он в конце
концов припомнил среди студентов одного  задумчивого  юношу.  Его  с  трудом
можно было заставить повысить голос, даже  когда  ему  приходилось  отвечать
свой  урок,  но  зато  про  него  говорили,  что  он  обладает   выдающимися
способностями к рисованию. Этого для милорда Бидмора  оказалось  достаточно.
Он пожелал посмотреть наброски молодого Каргила, и они убедили  его,  что  с
таким воспитателем его сын не преминет поддержать  наследственное  право  на
звание знатока и обладателя хорошего вкуса, приобретение которого его отцу и
деду стоило целого поместья, а ценность этого поместья  ныне  была  наглядно
представлена раскрашенными холстами в большой галерее Бидмор-хауза.
   Затем, в результате произведенных расспросов об учености  и  нравственных
качествах  молодого  человека,  выяснилось,  что   всеми   прочими   нужными
достоинствами  он  обладает  даже  в  большей  степени,  чем,  быть   может,
требовалось лорду Бидмору. И к удивлению сотоварищей-студентов, а особенно к
своему собственному,  Джосайя  Каргил  получил  желаемое  и  желанное  место
домашнего учителя молодого мистера Бидмора.
   Мистер  Каргил  умело  и  добросовестно  исполнял  свои  обязанности  при
избалованном, хотя и добродушном мальчике, притом слабого здоровья и  весьма
средних способностей. Он, разумеется, никак не мог разжечь в нем глубокого и
благородного вдохновения, которое отмечает молодые годы гения  все  же  его
ученик во всем, чему учился, делал такие успехи, какие были ему доступны. Он
понимал древние языки и мог со знанием дела  рассуждать  о  прочитанном  он
занимался науками и мог классифицировать раковины, сушить мхи и раскладывать
по  группам  минералы  рисовал,  не  проявляя  вкуса,  но  зато  с  большой
точностью и хотя не овладел в совершенстве ни одним  предметом,  все  же  в
области литературы и науки узнал достаточно, чтобы заполнить  свое  время  и
отвлечь от соблазна свою душу, которая отнюдь не отличалась стойкостью.
   Мисс Огаста Бидмор - кроме сына и дочери, у его милости других  детей  не
было - тоже  пользовалась  наставлениями  Каргила  в  тех  отраслях  знания,
которые отец считал нужными для нее и которые учитель  в  состоянии  был  ей
преподать. Но ее успехи отличались от успехов брата так, как  огнь  небесный
отличается от простого  огня,  разводимого  крестьянином  на  своем  чадящем
очаге. Ее познания в итальянской и испанской литературе, в истории, а  также
в  рисовании  и  в  других  художествах  росли  так  быстро,  что  восхищали
наставника и в то же время заставляли его быть начеку, чтобы в своем быстром
и успешном продвижении ученица не перегнала учителя.
   Увы, такое общение, само по себе чреватое  опасностями,  возникающими  из
самых лучших, самых добрых и  притом  самых  естественных  чувств  с  каждой
стороны, оказалось в данном случае (как и  во  многих  других)  роковым  для
душевного  мира  наставника.  Любое  отзывчивое  сердце  простит   слабость,
которая, как мы сейчас увидим, повлекла за собой свою суровую кару.  Правда,
Каденус уверяет нас - пусть, кто  хочет,  верит  ему,  -  будто  в  подобном
опасное положении он сам соблюдал  границы,  нарушенные  на  свое  несчастье
злополучной Ванессой, его более пылкой ученицей,

   Ему милее всех отрад
   Был устремленный в книгу взгляд,
   Но ученицей лишь своей
   Умел он восхищаться в ней.

   Однако Джосайя Каргил оказался менее удачливым или  менее  осторожным.  И
прежде, чем он заметил, к какой пропасти ведет  его  слепая,  нерассуждающая
страсть, допустил, чтобы прекрасная ученица стала невыразимо дорога ему.
   Он, правда, был совершенно  неспособен  использовать  возможности,  какие
предоставляло его положение, чтобы опутать свою ученицу  тенетами  взаимного
чувства. Избрать такой путь ему воспрещали честь и совесть, не говоря уже  о
том, что этот путь был несовместим с природной  робостью,  прямым  нравом  и
невинностью его побуждений. Вздыхать и страдать  втайне,  принимать  решение
бежать прочь, чтобы прекратить встречи, сопряженные с такой опасностью, и со
дня на день откладывать выполнение своего благоразумного плана, - вот и все,
к чему  мог  себя  принудить  наставник.  И,  может  статься,  благоговейное
чувство, с каким он взирал на дочь  своего  патрона,  в  сочетании  с  явной
безнадежностью тайной страсти делало его любовь еще чище и бескорыстней.
   Настал, однако, день,  когда  действия,  которые  давно  подсказывал  ему
рассудок, уже не могли откладываться далее. Было решено, что молодой  мистер
Бидмор на целый год отправится путешествовать за границу, и патрон предложил
мистеру Каргилу на выбор - либо сопровождать своего ученика,  либо  получить
отставку с соответствующим пособием в виде  награды  за  его  педагогические
труды. Едва ли можно сомневаться в том, что он предпочел: ведь, оставаясь  с
молодым мистером Бидмором, он как будто не  окончательно  отрывался  от  его
сестры. Он мог быть уверен, что  до  него  часто  будут  доходить  вести  об
Огасте, что он изредка даже будет читать письма, которые ей придется  писать
брату мог даже надеяться, что в  этих  письмах  его  подчас  вспомянут  как
своего друга и наставника. И тихий, созерцательный и в то  же  время  пылкий
характер Каргила заставлял его обращаться к  этому  единственному  утешению,
словно к тайному источнику радости, который жизнь еще оставляла ему.
   Но судьба  приберегала  для  него  удар,  которого  он  был  не  в  силах
предвидеть. Предположение, что  Огаста  может  сменить  свое  девичество  на
замужество, предположение, вполне вероятное  при  ее  знатности,  красоте  и
богатстве, никогда не приходило ему в голову. И, несмотря на внушенную  себе
твердую уверенность в том, что она никогда не будет принадлежать ему, он был
невероятно поражен известием, что она стала собственностью другого.
   Вскоре письма молодого мистера Бидмора возвестили отцу, что бедный мистер
Каргил впал в  нервическую  горячку,  затем  -  что  он  выздоравливает,  но
чрезвычайно ослабел духом и телом  и  потому  сделался  вовсе  бесполезен  в
качестве дорожного спутника. Недолго спустя  путешественники  расстались,  и
Каргил один отправился в родные края. В  дороге  он  находился  в  состоянии
рассеянной меланхолии, под власть которой он подпал после  перенесенного  им
нравственного потрясения и которая со  временем  стала  главной  чертой  его
характера. Никакое беспокойство о дальнейшем существовании не  нарушало  его
размышлений, хотя потеря должности делала его  будущее  ненадежным.  Правда,
тут позаботился за него лорд  Бидмор:  будучи  пустым  фатом  во  всем,  что
касалось искусства, он во всех других отношениях был человеком  справедливым
и честным. Он искренне гордился тем, что помог проявиться талантам  Каргила,
и испытывал к нему  заслуженную  признательность  за  прекрасное  выполнение
важной задачи, доверенной ему в семье лорда.
   Его милость  уже  давно  секретно  выкупил  у  семейства  Моубреев  право
распоряжаться Сент-Ронанской бенефицией, которую занимал тогда очень  старый
священник, вскоре затем скончавшийся. И вот по приезде в Англию  Каргил  был
сразу назначен священником  в  этот  вакантный  приход.  Однако  сам  Каргил
настолько равнодушно отнесся к такой перемене в своей жизни, что,  вероятно,
не позаботился бы сделать все, что следовало, для рукоположения, если бы это
не было необходимо для обеспечения его матери, теперь уже ставшей  вдовой  и
не имевшей никакой поддержки, кроме той, что ей  оказывал  сын.  Он  посетил
мать в ее скромном убежище на окраине Марчторна, выслушал, как она  изливала
благодарения небу за то, что ей было  даровано  дожить  до  дня,  когда  сын
достигнет должности, в ее глазах более почетной и  желанной,  чем  должность
епископа, и услышал, как она радовалась тому, что они теперь заживут вместе,
наслаждаясь скромным и независимым существованием, выпавшим на его  долю,  -
услышал все это, и у него не стало силы разбить ее надежды  и  сокрушить  ее
горделивую  радость  в  угоду  своим   романтическим   переживаниям.   Почти
механически прошел он через обычные обряды и церемонии и был вскоре водворен
в Сент-Ронанский приход.
   При всех его романтических  причудах,  все  же  не  в  характере  Джосайи
Каргила было уступать меланхолии, бесполезной и ни к  чему  не  ведущей.  Он
стал искать облегчения, правда, не в обществе людей, но в тиши кабинета. Его
уединение оказалось тем более полным, что его  мать,  чье  образование  было
таким же скудным, как и события ее жизни, чувствовала себя неловко  в  своем
новом звании. Поэтому она охотно примирилась с тем, что сын ее отдалился  от
общества, и  проводила  все  свое  время  в  заботах  о  скромном  хозяйстве
священника, справляясь самостоятельно во всех тех случаях, которые могли  бы
принудить Каргила оторваться  от  своих  любимых  книг.  Когда  с  возрастом
деятельность  домоправительницы  сделалась  для  нее  трудной,  ей  пришлось
пожалеть о неумении сына надзирать за своим собственным  хозяйством,  и  она
стала поговаривать о браке и радостях семейной жизни. Однако на ее  увещания
мистер  Каргил  отвечал  лишь  пустыми  и  уклончивыми  фразами.  Когда  же,
достигнув глубокой старости, старая леди упокоилась на деревенском кладбище,
в доме священника стало уж вовсе  некому  исполнять  хозяйские  обязанности.
Впрочем, Джосайя Каргил и  не  искал  себе  никого,  но  покорно  подчинился
сопутствующим холостому состоянию бедствиям, которые  почти  равнялись  тем,
что осаждали прославленного Маго Пико в дни его безбрачия. Масло оказывалось
плохо сбитым, и все, кроме служанки, взбивавшей его,  и  самого  священника,
объявляли, что оно вовсе несъедобно. Молоко пригорало в кастрюле,  фрукты  и
овощи раскрадывались,  а  черные  чулки  священника  были  обычно  заштопаны
голубой или белой ниткой.
   Все это ничуть не беспокоило мистера Каргила, ибо голова его была  занята
совсем  другими   предметами.   Пусть   мои   прекрасные   читательницы   не
переоценивают достоинств Джосайи, предполагая, будто он, как Бельтенеброс  в
пустыне, долгие годы оставался жертвой своей несчастной и  неудачной  любви.
Нет, к стыду мужского пола приходится признать, что безнадежная страсть, как
бы  отчаянна  и  глубока  она  ни  была,  не  может  длиться   и   отравлять
существование долгие годы.  Нужна  надежда,  нужна  неопределенность,  нужна
взаимность, чтобы злодейка страсть могла длительное  время  властвовать  над
мужественным и гармоническим духом, который желает для себя свободы.  Память
об Огасте давно потускнела в душе Джосайи, и по  временам  он  вспоминал  ее
лишь как приятный, но грустный и неясный сон
   Джосайя  Каргил  теперь  стремился  к  еще  более  прекрасной  и   робкой
возлюбленной: короче говоря, он стремился к знанию.
   Каждый час, какой он мог урвать у себя, - а он выполнял свои  обязанности
по приходу с рвением, делающим честь его уму и сердцу, - посвящался занятиям
и проводился за книгами. Но этой погоне за  знанием,  как  бы  ни  была  она
увлекательна и достойна уважения,  он  предавался  с  таким  пылом,  который
умалял почтенную цель и даже самую полезность его трудов. Его ошибка была  в
том,  что,  с  наслаждением  погружаясь  в  свои   глубокие   и   запутанные
исследования, он забывал об обществе, которое ведь тоже  имеет  свои  права.
Знание же, добытое таким образом,  неизбежно  оказывается  бесплодным  и  со
смертью овладевшего им погибает для  общества,  как  зарытый  в  землю  клад
скупца. В ущерб его занятиям шло  и  то,  что,  поскольку  они  велись  ради
удовлетворения  всепоглощающей  жажды  знания  и  не   были   направлены   к
определенной цели, они поневоле обращались на  предметы  скорее  любопытные,
чем полезные, и, доставляя удовольствие самому ученому, сулили  мало  пользы
человечеству вообще.
   Запутавшись в своих трудных метафизических  и  исторических  разысканиях,
погруженный в себя и свои  книги,  мистер  Каргил  приобрел  немало  смешных
привычек, что подвергало уединившегося в  своем  кабинете  ученого  всеобщим
насмешкам, Эти нелепые привычки портили его характер, хотя не могли со  всем
искоренить его  врожденную  приветливость  и  дружелюбие,  а  также  навыки,
приобретенные в хорошем обществе, посещавшем поместье лорда Бидмора.  Каргил
не только  небрежно  одевался,  пренебрегал  своей  внешностью  и  отличался
неуклюжими  манерами,  которыми  легко  обзаводятся  люди,   много   времени
проводящие  в  одиночестве,   но   стал,   пожалуй,   самым   рассеянным   и
невнимательным   человеком   среди   всего   ученого   сословия,    особенно
приверженного к таким повадкам. Он постоянно попадал в неприятное положение,
потому что не узнавал того, с кем ему приходилось говорить сплошь да  рядом
заводил разговоры со старой девой о ее муже, с бездетной  женщиной  -  о  ее
потомстве, с неутешным вдовцом - о здоровье супруги, которую сам же  хоронил
всего недели две тому назад, и никто легче его не впадал в дружеский  тон  с
человеком, вовсе ему неизвестным, и не обходился как с чужим с тем, кто имел
полное право считать себя его близким знакомым. Добряк постоянно путал  пол,
возраст и занятие рассказывали, что когда, бывало, слепой нищий  протягивал
ему руку за подаянием, он в ответ  учтиво  снимал  шляпу,  отвешивая  низкий
поклон и выражая надежду, что его собеседник находится в добром здравии.
   Среди  своих  собратий  Каргил  попеременно  то  вызывал  уважение  своей
глубокой эрудицией,  то  подавал  повод  к  насмешкам  над  своими  нелепыми
странностями. В последнем случае, не желая присутствовать при  вызванном  им
же веселье, он имел обыкновение круто поворачиваться и уходить: несмотря  на
врожденную мягкость, любое противоречие тотчас порождало в нем  раздражение,
а насмешки окружающих внушали ему такое острое чувство обиды,  какое  совсем
не совпадало с его непритязательностью и скромностью. Что касается прихожан,
то, как и следует ожидать, они частенько посмеивались над своим  пастором  и
подчас,  как  намекала  миссис  Додз,  больше  дивились  его  учености,  чем
извлекали из нее  назидание.  Действительно,  разбирая  во  время  проповеди
какой-нибудь библейский текст, он совсем забывал, что обращается  к  простой
аудитории, а не держит cocio ad clerum . Ошибка
эта проистекала вовсе не из ученого самодовольства и не из желания выставить
напоказ свою начитанность, но по той самой рассеянности, по причине  каковой
некий превосходный богослов, обращаясь к осужденным на смерть  преступникам,
прервал свою речь на половине и пообещал  этим  несчастным,  которых  наутро
ожидала казнь, "закончить проповедь при первом удобном случае".  Однако  вся
округа признавала, что мистер Каргил добросовестно и набожно исправляет свои
пасторские обязанности, и, помня о его  щедрой  благотворительности,  бедные
прихожане прощали ему невинные странности, а зажиточные попечители,  если  и
смеялись над рассеянностью мистера Каргила, в  иных  случаях  все  же  имели
мужество припомнить, что  как  раз  эта-то  рассеянность  и  мешала  мистеру
Каргилу, по примеру и  обычаю  других  священников,  просить  об  увеличении
содержания и  требовать  постройки  нового  дома  для  причта  либо  починки
старого. Однажды, правда, он выразил  желание,  чтобы  попечители  поправили
крышу над его библиотекой, потому что эта  крыша  в  дождь  протекала  самым
"проливным образом" однако, не дождавшись прямого ответа  от  нашего  друга
Миклема, который приуныл от такого требования  и  долго  размышлял,  как  бы
увильнуть от его исполнения, пастор мирно сделал необходимые починки на свой
счет и больше не беспокоил попечителей по этому поводу.
   Таков был достойный священнослужитель, любовь и дружбу которого  наш  o
vivat, проживавший в Клейкемском подворье,  собирался  снискать  с  помощью
хорошего обеда и вина, нарочно выписанного от Кокберна. Вообще это, конечно,
превосходное средство, но оно едва ли обещало оказаться особенно действенным
в данном случае.

Глава 17

ЗНАКОМСТВО

   Вот в чем разница меж нами:
   Мир я изучал ногами,
   Вы же - головой своей
   В книгах вы о том читали,
   Что глаза мои видали.
   Ну, так кто из нас мудрей?
   Батлер

   Скорый на решения и поступки, наш путешественник твердым шагом отправился
вниз по улице и прибыл к пасторскому дому, который, как мы уже рассказывали,
представлял собою почти развалины. Полное запустение и беспорядок при  входе
заставили бы счесть дом  вовсе  необитаемым,  если  бы  у  двери  не  стояли
какие-то лоханки с  мыльной  водой  или  с  чем-то  вроде  этого,  столь  же
непривлекательным. Лоханки эти были оставлены там словно нарочно  для  того,
чтобы всякий, кому доведется из-за них переломать себе ноги, имел бесспорное
доказательство, что в беде "повинна женская рука". Дверь  еле  держалась  на
петлях, и вход  загораживала  приспособленная  для  этого  борона,  которую,
разумеется, надо было отодвинуть, если вы хотели  войти.  Садик  при  старом
доме, пожалуй, придавал бы усадьбе оттенок уютности, будь он ухожен,  но  он
был в  самом  полном  запустении,  до  какого  может  дойти  сад  последнего
лежебоки.  Пасторский  слуга  (о  которых  говорят,  что  они   все   делают
наполовину, а этот в данный момент не делал вообще ничего) сидел в  зарослях
щавеля и крапивы, где утешался последними ягодами крыжовника, еще уцелевшими
на обросших мохом кустах. Мистер Тачвуд  окликнул  его,  чтобы  узнать,  где
хозяин. Но этот болван, понимая, что его, как выражается закон, застигли  на
месте преступления, воровато бросился прочь, вместо того чтобы идти на  зов,
и вскоре к мистеру Тачвуду  донеслись  покрикивания  и  понукания  -  видно,
парень  вернулся  к  своей  повозке,   которую   оставил   по   ту   сторону
полуразвалившейся  садовой  стенки,  Не  дозвавшись  слуги,  мистер   Тачвуд
постучал тростью, сначала осторожно, затем сильнее  потом  он  уже  кричал,
звал и орал в надежде привлечь внимание кого-нибудь из обитателей дома, но в
ответ не слышалось ни звука. Наконец,  решив,  что  в  таком  заброшенном  и
покинутом  месте  нарушение  неприкосновенности  владения  едва   ли   будет
поставлено ему в вину, он с таким грохотом отодвинул в сторону  препятствие,
преграждавшее вход, что должен  был  не