потребовал  для  себя  разрешения  вернуться  в  Англию,  обещая
привести с  собой  Аллана  Брека.  Однако двое  соотечественников,  разгадав
намерения  Джеймса,   предостерегли  намеченную  жертву.   Аллан  спасся  от
похитителя,   украв  из  его  дорожного  мешка,  как  утверждал  Мак-Грегор,
кое-какую одежду и четыре табакерки.  Следует отметить,  что такое обвинение
становится правдоподобным только в том случае, если Джеймс и Аллан Брек были
в дружеских отношениях и каждый имел доступ к вещам другого.
     Хотя  Джеймсу Драммонду и  не  удался  его  умысел  против Аллана Брека
Стюарта,  все же он воспользовался разрешением и приехал в Лондон,  где, как
он сообщает,  имел свидание с  лордом Холдернесом.  Лорд и  товарищ министра
задали ему  ряд  щекотливых вопросов и,  по  его  словам,  предложили теплое
местечко на  государственной службе.  В  смысле доходов место было выгодным,
но,  по  мнению  Джеймса  Драммонда,  принять его  значило покрыть свое  имя
позором и стать бичом для родной страны. Если такое заманчивое предложение и
решительный отказ и впрямь имели место, то речь, наверно, шла о шпионстве за
якобитами:  правительство попыталось,  как видно,  использовать в этих целях
человека,  показавшего себя  не  слишком  разборчивым в  деле  Аллана  Брека
Стюарта.  Драммонд Мак-Грегор  учтиво изъявил готовность поступить на  любое
место,  достойное джентльмена, но не иначе, - ответ, который, если вспомнить
некоторые случаи его прошлой жизни, должен напомнить читателю преувеличенные
заботы Пистоля о своей репутации.
     Отклонив,  таким образом,  по его словам, предложения лорда Холдернеса,
Джеймс  Драммонд получил  приказ  немедленно покинуть Англию.  Вернувшись во
Францию,  он,  видимо,  попал  в  очень бедственное положение.  Он  захворал
лихорадкой,  обнаружились камни в  почках;  больной телом,  он ослаб духом и
впал в  уныние.  Аллан Брек грозил убить его в  отместку за его злые козни*.
Клан  Стюартов  относился  к  нему  весьма  недружелюбно,   а  его  недавнее
путешествие в Лондон наводило на подозрения -  и тем более естественные, что
он почему-то скрыл свои цели от предводителя клана Болхалди.  Его сношения с
лордом  Холдернесом были  подозрительны.  Вероятно,  якобиты,  подобно  дону
Бернару де  Кастель Бласо в  "Жиль Бласе",  не были расположены к  тем,  кто
водил  компанию  с   альгвасилами.   Мак-Деннел  из   Лохгарри,   джентльмен
незапятнанной чести,  заявил  на  Джеймса  Драммонда  в  Дюнкирхене властям,
обвиняя его в  шпионаже,  что и  вынудило Драммонда с  тринадцатью ливрами в
кармане покинуть город и вернуться в Париж на полную нищету.
     ______________
     *  Аллан Брек Стюарт был из  тех людей,  которые в  этих случаях держат
свое слово.  Он и  Джеймс Драммонд Мак-Грегор,  подобно Катарине и Петруччо,
составляли отличную "пару  тихонь".  Аллан  Брек  дожил  до  начала  Великой
французской революции.  Около 1789 года один из моих друзей,  живших тогда в
Париже,  был приглашен посмотреть на какую-то процессию, которая должна была
его   заинтересовать,    из   окон   жилища,    занимаемого   бенедиктинским
священником-шотландцем.  Он  увидел  сидевшего  у  очага  высокого,  худого,
костлявого,  мрачного на вид старика с маленьким крестом святого Людовика на
груди. У него были сильно выступающие скулы и подбородок, глаза серые. Седые
волосы  сохраняли  признаки  того,  что  были  когда-то  рыжими;  лицо  было
обветренное и  на  редкость веснушчатое.  Старик и  мой  друг  перебросились
несколькими любезными словами на французском языке,  обменявшись замечаниями
об улицах и площадях Парижа;  затем старый солдат - таковым он казался, да и
был на самом деле -  глубоко вздохнул и с резким акцентом шотландского горца
сказал:  "Может ли хоть одна из них сравниться с  главной улицей Эдинбурга!"
Этот  поклонник "Старого Дымокура",  которого ему  не  суждено было  увидеть
вновь,  оказался не кем иным,  как Аланом Бреком Стюартом. Он скромно жил на
небольшую пенсию и за все эти долгие годы,  до конца своих дней,  ни разу не
впадал в то состояние бешенства,  в каком он, как принято думать, убил того,
в ком видел врага и угнетателя своего рода и клана. (Прим. автора.)

     Мы не собираемся возбуждать в  читателе сочувствие к  осужденному вору,
соучастнику убийства Мак-Ларена  и  вдохновителю насилия над  Джин  Кей,  но
нельзя  без  грусти  смотреть  на  предсмертные терзания даже  таких  врагов
человеческого рода,  как  волк или  тигр;  вот  так  же  невольно чувствуешь
жалость,   когда  думаешь  о   горестном  конце  этого  человека,   в   чьих
преступлениях повинна дикая система воспитания, поощрявшая его высокомерие и
необузданный нрав.  В  последнем письме к  Болхалди,  помеченном "Париж,  25
сентября 1754 года",  он  описывает свою крайнюю нужду,  выражая готовность,
пока не подвернется что-нибудь получше, поступить на место берейтора, конюха
или егеря.  Англичанин, может быть, улыбнется, но шотландец вздохнет, прочтя
постскриптум,  в  котором несчастный,  умирающий с  голоду  изгнанник просит
своего  покровителя одолжить ему  волынку,  чтобы  иногда наигрывать на  ней
грустные  мелодии  родной  страны.  Действие музыки  во  многом  зависит  от
навеваемых воспоминаний;  поэтому  звуки,  которые  лондонцу или  парижанину
раздражают нервы, горцу напомнят высокую гору, ущелье, дикое озеро и подвиги
его отцов.  Чтобы доказать право Мак-Грегора на сострадание нашего читателя,
мы приводим здесь последнюю часть этого письма:

     Я,  как видно, рожден для страданий, и, кажется, им не будет конца; мое
печальное положение ныне таково,  что  я  не  знаю,  что  мне делать и  куда
податься, - мне просто не на что существовать. Я приехал сюда, имея за душой
тринадцать ливров, и поселился в своем прежнем жилище - в гостинице Сен-Пьер
на  улице де  Кордье.  Обращаюсь к  вам  с  просьбой:  дайте мне знать через
подателя этого письма,  не будете ли вы вскоре в  городе,  чтобы я мог иметь
удовольствие видеть вас,  ибо мне не к кому прибегнуть,  кроме вас;  я прошу
только одного:  не можете ли вы подыскать для меня какое-либо занятие, чтобы
я не впал в совершенную нищету?  Сделать это, вероятно, нелегко, но если это
не  покажется вам слишком затруднительным,  то  вам не придется долго ломать
над этим голову,  ибо вы  при вашей мудрости способны выполнять дела гораздо
большей трудности и  важности.  Если вы  переговорите об  этом деле с  вашим
другом мистером Батлером, возможно, у него найдется та или другая должность,
на  которой я  мог бы  быть полезен,  так как,  полагаю,  что вряд ли кто во
Франции лучше  меня  умеет  объезжать лошадей,  а  кроме  того,  я  неплохой
охотник,  как в  седле,  так и пеший.  О моем стесненном положении вы можете
судить уже  по  тому,  что  я  готов  начать с  самого ничтожного,  пока  не
подвернется что-нибудь получше.  Очень сожалею,  что  вынужден доставить вам
столько  беспокойства,   однако  я  надеюсь,  вы  прекрасно  знаете,  как  я
благодарен за  все,  что вы  сделали для меня,  и  предоставляю вам судить о
настоящем  моем  бедственном положении.  Остаюсь  навсегда,  дорогой  вождь,
готовый к услугам
                                                              Дж.Мак-Грегор.

     P.S.   Если  вы   пришлете  с   подателем  сего  вашу  волынку  и   все
принадлежности к  ней,  я  соберу ее и буду наигрывать грустные мелодии -  я
теперь могу заниматься этим без опасения и от всей души.  Простите, что я не
пошел прямо к  вам;  но если бы даже я мог перенести минуту свидания с вами,
мне было бы  крайне тяжело,  что мои друзья или просто знакомые видят меня в
столь бедственном положении.

     В  то  время  как  Мак-Грегор писал это  безрадостное письмо,  смерть -
печальное,  но  верное лекарство против жизненных невзгод,  разрешитель всех
сомнении - уже парила над ним. Памятная запись на обороте письма гласит, что
автор его умер примерно неделю спустя, в октябре 1754 года.
     Остается теперь рассказать о судьбе Робина Оога,  ибо остальные сыновья
Роб  Роя,  по-видимому,  не  были  ничем замечательны.  Робин был  арестован
воинским  отрядом  из  форта  Инверснейд у  подножия  Гартмора и  отвезен  в
Эдинбург 25  мая 1753 года.  После некоторой отсрочки (вызванной,  возможно,
переговорами Джеймса о  выдаче Аллана Брека Стюарта в  обмен за брата) Робин
Оог  24  декабря 1753  года  предстал пред Верховным судом и  был  судим под
именем Роберта Мак-Грегора,  он же Кэмбел, он же Драммонд, он же Роберт Оог,
и  предъявленное  ему  обвинение  в  точности  повторяло  то,  которое  было
выдвинуто  на  прошлом  разбирательстве.   Роберт  был,   видимо,   в  более
благоприятном  положении,   чем   его   брат:   будучи   главным  виновником
насильственного брака,  он мог,  однако, сослаться на то, что при уводе Джин
Кей выказал некоторую уступчивость,  но  ему помешали решительные протесты и
угрозы его более жестокого брата Джеймса. К тому же со дня смерти несчастной
женщины истекло четыре года - обстоятельство, которое всегда оборачивается в
пользу подсудимого;  ибо в вине есть нечто вроде перспективы,  и стародавнее
преступление кажется менее гнусным, чем совершенное только что. Тем не менее
присяжные в деле Роберта не приложили никаких стараний к спасению его жизни,
как  они  это  сделали для  Джеймса.  Его  признали виновным как зачинщика и
соучастника в насильственном уводе Джин Кей из ее жилища*.
     ______________
     * Судебные разбирательства дел сыновей Роб Роя, с добавлением рассказов
о  нем и  его семействе,  были опубликованы в Эдинбурге в декабре 1818 года.
(Прим. автора.)

     Роберт Оог был приговорен к  смертной казни и  повешен 14  февраля 1754
года.  Во время казни он держался с достоинством. Объявив себя католиком, он
приписал все  свои  бедствия тому,  что  года  за  два  перед тем  отошел от
истинной  церкви.  Он  признался,  что  прибегнул  к  насильственному образу
действий, чтобы получить в жены миссис Кей, или Райт, и выразил надежду, что
его казнь прекратит дальнейшие преследования против его брата Джеймса*.
     ______________
     *  Джеймс умер месяца за  три до того,  но его семья вполне могла долго
оставаться в неведении относительно этого события. (Прим. автора.)

     Газеты отметили,  что его тело,  провисев положенное время, было выдано
друзьям, которые отвезли его в Горную Страну. Воспоминания уважаемого друга,
недавно во цвете лет покинувшего нас, а в те годы учившегося в Линлитгоуской
школе,  позволяют автору добавить,  что отряд Мак-Грегоров, гораздо больший,
чем тот, который побеспокоился явиться в Эдинбург, встретил в Линлитгоу тело
Робина  Оога  и  с  коронахом  и  прочими  неистовыми  изъявлениями  скорби,
принятыми среди горцев, проводил его до Балквиддера. Таким образом, мы можем
заключить этот  длинный  рассказ о  Роб  Рое  и  его  семействе классической
фразой:

                           ITE, CONCLAMATUM EST*.
     ______________
     * Идите. Зов прозвучал (лат.).

     Добавлю только,  что вышеизложенное я отобрал из многочисленных случаев
жизни  Роб  Роя,   какие  рассказывались,  а  может  быть,  и  по  сей  день
рассказываются среди горцев,  там, где он совершал свои подвиги; однако я не
могу поручиться за  полную их достоверность.  Клановые интересы так же могли
направлять язык и  перо,  как направляют они пистолет и  палаш,  и  многое в
рассказе чудесным образом смягчалось или  же  преувеличивалось -  смотря  по
тому, кто его передавал, Мак-Грегор или Кэмбел.


                                  Глава I

                                        В чем грех мой, что легло такое горе
                                        На плечи мне? Отныне у меня
                                        Нет больше сына! Да сразит проклятье
                                        Того, кто так тебя преобразил!
                                        Ты хочешь путешествовать? Скорее
                                        Я в путешествие пошлю коня!

                                                            Monsieur Thomas*
     ______________
     * Господин Тома (франц.).

     Вы  убеждали  меня,  дорогой  мой  друг,  часть  того  досуга,  которым
провидение благословило закат  моей  жизни,  посвятить  описанию  невзгод  и
опасностей,  сопровождавших ее рассвет.  Действительно,  воспоминание о  тех
похождениях,  как вам угодно было их назвать, оставило в моей душе сложное и
переменчивое  чувство  радости  и  боли,   смешанное,  скажу  я,  с  великой
благодарностью к  вершителю судеб человеческих,  который вел меня вначале по
пути,  отмеченному трудами и  превратностями,  чтобы  тем  слаще казался при
сравнении покой, ниспосланный мне под конец моей долгой жизни. К тому же как
могу я сомневаться в том,  о чем вы мне не раз твердили: что выпавшие мне на
долю злоключения среди народа, до странности первобытного и по обычаям своим
и  по  гражданскому строю,  должны привлечь каждого,  кто не прочь послушать
рассказы старика о былых временах.
     Все же вы не должны забывать,  что повесть, рассказанная другу и другом
выслушанная,  утратит половину своей прелести, если ее изложить на бумаге, и
что рассказы,  за которыми вы с  интересом следили,  прислушиваясь к  голосу
того,  кто все это пережил сам,  окажутся не столь уж занимательны, когда вы
станете их перечитывать в тиши своего кабинета. Но ваш еще не старый возраст
и  крепкое сложение обещают вам более долгие годы,  чем может их  выпасть на
долю вашему другу. Бросьте же эти листы в какой-нибудь ящик вашего секретера
до той поры,  когда разлучит нас событие,  которое грозит наступить в  любую
минуту и неизбежно наступит на протяжении немногих -  очень немногих -  лет.
Когда мы расстанемся в  этом мире,  -  чтобы встретиться,  как я надеюсь,  в
лучшем,  -  вы станете,  наверно,  чтить больше, чем она заслуживает, память
ушедшего друга;  и  в  тех  подробностях,  что  я  собираюсь теперь поверить
бумаге,   вы  найдете  предмет  для  грустных,  но  не  лишенных  приятности
размышлений.
     Другие завещают своим закадычным друзьям портреты, изображающие внешние
их  черты,  -  я  же  передаю  вам  в  руки  верный  список  мыслей  моих  и
чувствований,  моих  добродетелей  и  недостатков  в  твердой  надежде,  что
безумства  и  своенравная  опрометчивость  моей  молодости  встретят  ту  же
благосклонность,  ту же готовность прощать,  с какими вы так часто судили об
ошибках моих зрелых лет.
     Обращаясь в  своих  мемуарах (если  можно так  торжественно назвать эти
листы) к дорогому и близкому другу,  я в числе многих преимуществ приобретаю
еще и ту выгоду, что могу опустить иные подробности, в этом случае излишние,
но которые поневоле должен был бы изложить человеку постороннему, отвлекаясь
от более существенного.  Разве стану я докучать вам только потому,  что вы в
моей  власти,  что  передо  мной  бумага  и  чернила и  что  времени у  меня
достаточно?  Но все же трудно мне пообещать, что я не употреблю во вред этот
соблазнительно представившийся случай поговорить о  себе и  о своих заботах,
хотя мое повествование касается обстоятельств,  известных вам так же хорошо,
как и мне.  Когда мы сами -  герои событий,  о которых говорим,  то нередко,
увлеченные рассказом,  мы  бываем  склонны  пренебречь заботой  о  времени и
терпении наших слушателей, и часто лучшие и мудрейшие из нас уступали такому
соблазну. Стоит мне только напомнить вам забавный пример с мемуарами Сюлли в
той  редкой и  своеобразной их  редакции,  которую вы  (в  наивном тщеславии
библиофила) упрямо предпочитаете другой,  где  они  приведены в  обычной для
мемуаров удобочитаемой форме,  тогда как,  на  мой взгляд,  эта любимая вами
редакция любопытна лишь одним:  она показывает,  до чего может дойти в своем
самомнении даже такой большой человек,  как  их  автор.  Если память мне  не
изменяет,  этот  почтенный вельможа  и  государственный муж  выбрал  четырех
джентльменов из  своих приближенных и  поручил им изложить события его жизни
под заголовком: "Воспоминания о мудрых королевских деяниях, государственных,
семейных,  политических и военных, совершенных Генрихом IV..." и т.д. Важные
хроникеры,  составив  свою  компиляцию,  придали  мемуарам  о  замечательных
событиях жизни их  господина форму рассказа,  обращенного к  нему  самому in
propria persona*. Таким образом, вместо того чтобы рассказать свою историю в
третьем лице,  как Юлий Цезарь,  или в  первом,  как большинство тех,  кто в
гостиной или в  кабинете затеет занять общество повествованием о себе самом,
Сюлли  вкушает утонченное,  но  необычное наслаждение:  сам  превратившись в
слушателя,  он  внимает повести о  событиях своей  жизни  в  изложении своих
секретарей, будучи в то же время героем, а может быть, и автором всей книги.
Великолепное было,  вероятно,  зрелище:  экс-министр,  прямой,  как палка, в
накрахмаленных брыжах и в расшитом камзоле,  помпезно сидит под балдахином и
внемлет чтению своих  компиляторов;  а  те,  стоя  перед ним  с  непокрытыми
головами, самым серьезным образом ему сообщают: "Герцог сказал то-то, герцог
поступил так-то; мнение вашей милости по этому сложному вопросу было таково;
в другом же,  не менее затруднительном случае ваши тайные советы королю были
таковы",  -  хотя все  эти обстоятельства,  конечно,  были лучше известны их
слушателю,  нежели им самим,  и  большую часть их они могли узнать только из
его же доверительного сообщения.
     ______________
     * в его собственном лице (лат.).

     Я не в таком смешном положении,  как великий Сюлли, но все же покажется
странным,  если  Фрэнк  Осбалдистон станет  давать Уиллу  Трешему формальный
отчет о своем рождении,  воспитании и положении в обществе. Поэтому, поборов
искушение поддаться увещаниям П.П.,  причетника нашего прихода, я постараюсь
обойти в  своем рассказе все  то,  что  вам  уже известно.  Однако кое-какие
события я должен восстановить в вашей памяти:  если раньше вы их превосходно
знали,  то  с  течением времени могли забыть,  а  между тем  они  во  многом
определили мою судьбу.
     Вы  должны хорошо помнить моего отца:  ведь  ваш  отец был  компаньоном
нашего торгового дома,  так что вы с детства знали моего старика. Но вряд ли
видели вы его в  лучшие дни -  до того,  как годы и  болезнь охладили в  нем
пламенный дух  предприимчивости и  сковали его  деловой размах.  Он  был  бы
беднее,   но,  пожалуй,  не  менее  счастлив,  если  бы  посвятил  науке  ту
неукротимую энергию и острую наблюдательность, которые направил на торговлю.
Однако в  приливах и отливах коммерческой удачи,  независимо даже от надежды
на прибыль, есть что-то захватывающее для искателя приключений. Кто пустился
в  плавание по  этим  неверным водам,  должен обладать искусством кормчего и
выносливостью  мореплавателя  -   и  все-таки  может  потерпеть  крушение  и
погибнуть,  если ветер счастья под конец не станет ему услужать. Напряженное
внимание  в   соединении  с  неизбежным  риском  -   постоянная  и  страшная
неуверенность,  победит ли  осторожность игру случайностей,  не опрокинет ли
злая случайность расчеты осторожности,  - занимает все силы и ума и чувства,
и торговля,  таким образом,  заключает в себе все прелести азартной игры, не
нанося ущерба нравственности.
     В  начале  восемнадцатого столетия,  когда  мне  с  Божьей помощью едва
исполнилось двадцать лет,  я был внезапно отозван из Бордо к отцу по важному
делу.  Никогда не  забуду  нашей  первой  встречи.  Вы  помните его  резкую,
несколько суровую манеру выражать окружающим свою волю.  Мне  кажется,  я  и
сейчас мысленно вижу  его  перед собою -  прямую и  крепкую фигуру,  поступь
быструю и  решительную,  острый и  проницательный взгляд,  лицо,  на котором
забота уже оставила морщины,  -  и  слышу его скупую,  сдержанную речь,  его
голос, помимо воли звучавший порою слишком жестко.
     Я  спрыгнул с  почтовой лошади и  поспешил в комнату отца.  Он шагал из
угла в