л  представителем нашего  рода,  хотя  до  сих  пор  подобные предметы
соблазняли его,  казалось,  меньше всего на свете.  Но раньше он, как видно,
следовал  примеру  лисицы  из  басни,   презирая  то,   что  было  для  него
недостижимо;  а кроме того,  я не сомневаюсь,  что злоба на Рэшли (ныне сэра
Рэшли)  Осбалдистона,  открыто грозившего оспаривать завещание и  волю  сэра
Гилдебранда,  укрепила моего отца в намерении отстоять мои права. Он сам был
несправедливо лишен наследства своим отцом, объяснил он; брат же его в своем
завещании  если  и   не   возмещал  ущерба,   то   все   же   восстанавливал
справедливость,  передавая остатки разоренных им владений Фрэнку,  законному
наследнику. А потому он решил, что воля покойного будет исполнена.
     Между тем Рэшли как противник представлял силу,  с  которой нельзя было
не считаться.  Свой донос правительству он сделал очень своевременно,  и его
искусство подлаживаться,  его широкая осведомленность и  умение выставить на
вид  свои заслуги и  приобрести влияние доставили ему  немало покровителей в
министерстве.  Мы уже давно возбудили против него процесс в связи с хищением
в торговом доме "Осбалдистон и Трешем",  и,  судя по тому, как подвигалось у
нас дело с этим сравнительно несложным иском,  трудно было надеяться, что мы
доживем до разрешения второго процесса.
     Чтоб избежать,  по  возможности,  всяких проволочек,  отец,  по  совету
своего ученого юрисконсульта,  скупил и  закрепил за мной значительную часть
закладных  на  Осбалдистон-холл.   Быть  может,   после  пережитого  недавно
столкновения с  подводными  камнями  коммерции  его  соблазняла  возможность
реализовать таким  образом  некоторую часть  своего  капитала и  поместить в
недвижимую  собственность  значительную  долю   своих   огромных   прибылей,
увеличившихся вследствие быстрого роста  фондовых ценностей после подавления
мятежа.  Как бы  там ни  было,  но  случилось так,  что меня не  засадили за
конторку,   как   я   того  ждал,   изъявив  полную  готовность  подчиниться
родительской воле,  какова  бы  она  ни  была.  Я  получил  от  отца  своего
предписание отправиться в  Осбалдистон-холл и  вступить во владение замком в
качестве наследника и  представителя рода.  Мне предписано было обратиться к
сквайру Инглвуду за подлинным завещанием дяди,  отданным ему на хранение,  и
принять все необходимые меры для своего утверждения в  правах собственности,
составляющих, как говорят ученые люди, "девять точек закона".
     В  другое время я  был бы счастлив такой переменой в судьбе,  но теперь
для меня с Осбалдистон-холлом было связано много мучительных воспоминаний. Я
полагал,  однако,  что только в тех краях мне удастся,  может быть, что-либо
разузнать об  участи Дианы Вернон.  У  меня были все причины опасаться,  что
жизнь ее сложилась далеко не так,  как я желал бы,  но мне к тому времени не
удалось получить о ней никаких точных сведений.
     Тщетно старался я  всеми  видами услуг,  какие допускало их  положение,
снискать доверие некоторых наших  дальних родственников,  находившихся среди
заключенных в  Ньюгетской тюрьме.  Гордость,  которую я  не  мог осудить,  и
естественная  подозрительность  в  отношении  к  вигу  Фрэнку  Осбалдистону,
двоюродному брату  дважды презренного изменника Рэшли,  замыкали предо  мною
все  сердца  и  уста,  и  я  получал только холодные и  натянутые изъявления
благодарности в ответ на те благодеяния, какие я был в силах оказать. К тому
же  рука закона постепенно сокращала число людей,  которым мог я  помочь,  и
оставшиеся в живых все более сторонились тех,  в ком они видели приверженцев
существующего правительства.  По  мере того как  их  поочередно,  небольшими
партиями,  отправляли на казнь, еще сидевшие в заключении утрачивали интерес
к людям и желание с кем-либо общаться.  Никогда не забуду,  как один из них,
по имени Нед Шефтон,  ответил мне на мой взволнованный вопрос,  не могу ли я
исхлопотать для него снисхождение:
     - Мистер Фрэнк Осбалдистон,  я  должен думать,  что вы искренне желаете
мне добра, и потому я вас благодарю. Но, видит Бог, человек не может жиреть,
точно  каплун,  когда он  наблюдает,  как  его  ближних каждый день  отводят
поодиночке на место казни,  и знает, что и ему в свой черед накинут петлю на
шею.
     Поэтому я был,  пожалуй, рад вырваться из Лондона, удалиться от Ньюгета
- от сцен,  которые я  наблюдал в  городе и  в тюрьме,  -  и вдохнуть свежий
воздух Нортумберленда.  Эндрю Ферсервис по-прежнему оставался при мне слугой
- больше по прихоти моего отца,  чем по моему собственному желанию. А теперь
мне  думалось вдобавок,  что его знакомство с  замком и  окрестностями могло
оказаться полезным,  так что он, разумеется, сопровождал меня в поездке, и я
льстил себя надеждой избавиться от него,  водворив на прежнее место. Не могу
постичь,  как  ему удалось втереться в  милость к  моему отцу,  -  разве что
искусством  (им  он  владел  в  немалой  степени)  притворяться  чрезвычайно
преданным своему господину, причем эта мнимая преданность выражалась на деле
в  том,  что он  без зазрения совести пускался на всякие хитрости,  заботясь
лишь об одном: чтобы, кроме него, никто не смел обманывать его господина.
     Мы  совершили наше  путешествие к  северу  без  особых  приключений,  и
страну,  еще  недавно взволнованную мятежом,  нашли успокоенной и  в  полном
порядке. Чем ближе подвигались мы к Осбалдистон-холлу, тем больней сжималось
мое сердце при мысли о  вступлении в покинутый замок.  И вот,  чтоб оттянуть
этот горький день, я решил сперва навестить мистера Инглвуда.
     Почтенного джентльмена сильно смущали мысли о том,  чем он был и чем он
сделался ныне;  и неотступные воспоминания прошлого очень мешали ревностному
исполнению обязанностей,  какого можно было ждать от  него в  его теперешнем
положении.  Кое в чем, однако, ему повезло: он избавился от своего секретаря
Джобсона.  Возмущенный нерадивостью судьи,  ревнитель закона  ушел  в  конце
концов  от  своего  принципала  и  поступил  секретарем  к  некоему  сквайру
Стэндишу,  который с  недавнего времени начал  развивать деятельность в  тех
краях  в  качестве мирового судьи,  с  таким пылом отстаивая интересы короля
Георга и  протестантизма,  что,  в  отличие от прежнего начальника,  он чаще
подавал случай своему секретарю удерживать его ретивость в  границах закона,
нежели подстегивать ее.
     Старый  судья  Инглвуд  принял  меня  очень  любезно  и  с  готовностью
развернул предо мною завещание дяди,  в  котором,  казалось,  не к чему было
придраться.  Поначалу он  явно  растерялся,  не  зная,  как  ему  говорить и
держаться  со  мной;   но  когда  увидел,   что  я,  сочувствуя  в  принципе
существующему правительству,  все же питаю сострадание к тем, кого ошибочное
понимание лояльности и  долга привело к  мятежу,  судья разговорился и  стал
очень занимательно рассказывать,  как  он  действовал и  как бездействовал -
каких трудов ему стоило удержать некоторых сквайров от участия в восстании и
не воспрепятствовать побегу других, имевших несчастие впутаться в это дело.
     Свидание наше происходило с глазу на глаз,  и много было выпито бокалов
по  усердным настояниям судьи,  когда вдруг он  предложил мне осушить полный
кубок  за  здоровье Ди  Вернон -  за  розу  пустыни,  нежный вереск Чевиота,
цветок, пересаженный в адский мрак монастыря.
     - Разве мисс Вернон не замужем?  - воскликнул я в изумлении. - Я думал,
его превосходительство...
     - Та-та-та!  Его  превосходительство,  его лордство!  Это,  вы  знаете,
пустые сен-жерменские титулы. Граф Бьючемп, полномочный посланник Франции! А
принц-регент,  герцог  Орлеанский,  смею  сказать,  знать  не  знает  о  его
существовании!  Но вы должны были встречать старого сэра Фредерика Вернона в
замке, когда он подвизался в роли патера Вогана.
     - Боже милостивый! Значит, Воган - отец мисс Вернон?
     - Разумеется,  -  холодно сказал судья.  -  Теперь не  к  чему  хранить
секрет,  коль  скоро старик сейчас за  пределами страны,  иначе я,  конечно,
обязан был бы его арестовать!  Итак, осушим кубок за мою дорогую, утраченную
Ди!

                Ее здоровье будем пить, вкруговую будем пить,
                   Ее здоровье вкруговую будем пить, пить, пить!
                И хоть бы в шелковом чулке, хоть и в шелковом чулке,
                   Придется вам колено преклонить!*
     ______________
     *  Этот  выразительный стишок встречается,  кажется,  в  пьесе  Шедуэла
"Берийская ярмарка". (Прим. автора.)

     Я не мог,  как читатель легко поймет, разделить веселье судьи. В голове
у меня звенело от полученного удара.
     - Я и не знал, - сказал я, - что у мисс Вернон жив отец.
     - Если он и жив, то не по вине нашего правительства, - ответил Инглвуд,
- потому что,  черт возьми, не родился еще такой человек, чью голову оценили
бы  дороже.  Он  был приговорен к  смертной казни еще за участие в  заговоре
Фенвика,  и в царствование короля Вильгельма его считали одним из зачинщиков
найтбриджского дела;  а  так  как  его  жена была из  рода Бредалбейнов,  он
пользовался влиянием среди  вождей  северных кланов  Шотландии.  Прошел было
слух после Рисвикского мира,  что правительство потребует его выдачи.  Но он
прикинулся больным,  и  во французских газетах было опубликовано сообщение о
его смерти.  Когда же  он  высадился здесь,  на  родном берегу,  мы,  старые
кавалеры,  отлично его  узнали,  -  то  есть  я  узнал его,  хоть и  не  был
кавалером,  -  но никто не сделал доноса на бедного джентльмена,  а  у  меня
самого  от  частых  приступов подагры  испортилась память,  так  что  я,  вы
понимаете, не мог бы подтвердить под присягой, что это действительно он.
     - Значит, и в Осбалдистон-холле не знали, кто он такой? - спросил я.
     - Знали только его дочь,  старый баронет и Рэшли,  который проник в эту
тайну, как он проникает во все другие, и пользовался ею, как веревкой на шее
бедной Ди. Я сам сотни раз был свидетелем, как она готова была плюнуть ему в
лицо,  но  не смела из страха за отца,  который должен был бы ждать гибели с
минуты на  минуту,  если бы  о  нем донесли властям.  Однако не поймите меня
ложно,  мистер Осбалдистон: наше правительство, говорю я, доброе, милостивое
и  справедливое,  а  если у  нас и  повесили десяток-другой мятежников,  так
всякий согласится, что никто их, несчастных, не трогал бы, если б они сидели
смирно дома.
     Уклонившись  от  обсуждения  политических вопросов,  я  вернул  мистера
Инглвуда к  первоначальному предмету разговора и  узнал,  что  Диана в  свое
время наотрез отказалась выйти замуж за кого-либо из семьи Осбалдистонов,  а
Рэшли выразила прямое отвращение;  и тогда Рэшли охладел к делу претендента,
в  котором до  тех  пор,  как младший из  шести братьев,  отважный,  ловкий,
способный, он видел средство сделать свою карьеру. Возможно, что давление со
стороны сэра Фредерика Вернона и  шотландских вождей,  когда те соединенными
усилиями заставили его вернуть ценности, похищенные им в конторе моего отца,
окончательно привело его к  решению достичь успеха в  жизни,  изменив своему
знамени и предав прежних своих единомышленников.  А может быть, также, - ибо
мало кто  мог  лучше самого Рэшли судить о  деле,  где  затронуты личные его
интересы,  - может быть, он пришел к мысли, что силы и таланты якобитов (как
оно  потом  и  оказалось) были  недостаточны для  сложной  задачи  свержения
утвердившегося правительства.  Сэру Фредерику Вернону, или, как его называли
среди якобитов,  "его  превосходительству виконту Бьючемпу",  и  его  дочери
после доноса Рэшли с трудом удалось бежать.  Здесь сведения мистера Инглвуда
не  отвечали истине;  но  поскольку не слышно было об аресте сэра Фредерика,
судья не  сомневался,  что  виконт находился в  ту  пору  за  рубежом,  где,
согласно  его  жестокому договору  с  зятем,  Диане  -  раз  она  отказалась
остановить свой  выбор на  ком-либо  из  Осбалдистонов -  предстояло уйти  в
монастырь.
     Первоначальную причину этого странного соглашения мистер Инглвуд не мог
точно разъяснить;  но, как он понимал, это был семейный договор, заключенный
с  целью обеспечить сэру Фредерику доходы с  остатков его обширных владений,
закрепленных за  семьей Осбалдистонов в  силу какой-либо юридической уловки;
словом,   семейный  договор,  который,  как  это  часто  бывало  в  те  дни,
распоряжался людьми,  как прикрепленным к земле живым инвентарем,  нисколько
не сообразуясь с их чувствами.
     Не могу сказать -  так прихотлива природа сердца человеческого,  -  что
испытал я при этом известии:  радость или печаль.  Мне казалось, сообщение о
том,  что мисс Вернон не разлучена со мною навек браком с другим, но заперта
в  монастырь  во  имя  исполнения  какого-то  бессмысленного  контракта,  не
уменьшило, а, наоборот, усилило боль моей утраты. Эта мысль меня угнетала, я
сделался вялым,  рассеянным, и мне не под силу стало поддерживать разговор с
судьей Инглвудом, который, в свою очередь, начал позевывать и рано предложил
мне пойти почивать.  Я с вечера попрощался с ним,  решив выехать на заре, до
завтрака, в Осбалдистон-холл.
     Мистер Инглвуд одобрил мое намерение. Будет разумно, сказал он, явиться
туда прежде,  чем станет известно о моем приезде в здешние края, - тем более
что сэр Рэшли Осбалдистон гостил в  это время,  как сообщили судье,  в  доме
мистера Джобсона, строя, несомненно, какие-нибудь козни.
     - Они  под  стать друг другу,  -  добавил он,  -  потому что  сэр Рэшли
потерял всякое право вращаться в  обществе людей чести;  а вряд ли два таких
отъявленных негодяя могут  сойтись вдвоем  и  не  строить козней  порядочным
людям.
     В заключение он заставил выпить меня на дорогу стакан водки и приналечь
на паштет из дичи, "чтобы перешибить вредное действие болотной сырости".


                               Глава XXXVIII

                                               Хозяин умер, Айвор пуст,
                                                  Везде покой постылый;
                                               Псы, кони, люди - все мертвы,
                                                  Лишь он не взят могилой.

                                                                   Вордсворт

     Вряд ли возможно чувство более грустное,  чем то, с каким глядели мы на
места былых утех,  изменившиеся и  пустынные.  Дорогой к Осбалдистон-холлу я
проезжал мимо трех предметов,  на  которые смотрел вместе с  Дианой Вернон в
памятный день нашего возвращения из  Инглвуд-плейса.  Казалось,  образ Дианы
сопровождал меня в пути,  а когда я приближался к месту,  где впервые увидел
ее,  то невольно начинал прислушиваться к  лаю собак,  к воображаемому звуку
рога и  напряженно всматривался вдаль,  словно ждал,  что вот-вот по  откосу
холма прелестным видением пронесется охотница.  Но все безмолвно было кругом
и  нелюдимо.  Когда я достиг замка,  запертые двери и окна,  поросший травою
въезд,  притихшие дворы -  все  являло полную противоположность тем  живым и
шумным сценам,  какие  так  часто я  здесь наблюдал,  когда веселые охотники
собирались на  утреннюю  потеху  или  возвращались к  ежедневному пиршеству.
Радостный лай  спускаемых со  своры  гончих,  окрик  егерей,  цоканье копыт,
громкий  смех  старого  баронета во  главе  его  крепкого и  многочисленного
потомства - все смолкло теперь, и смолкло навек.
     Я  глядел на эту картину одиночества и запустения,  и невыразимо горько
было мне воспоминание даже о  тех,  о  ком при их  жизни мне не  приходилось
думать с любовью.  Мысль,  что столько молодцов,  статных,  здоровых, полных
жизни  и  надежд,  в  такой короткий срок  сошли в  могилу,  погибнув каждый
различной,  но все нежданной и неестественной смертью,  - эта мысль вызывала
такое явственное представление о  тленности,  что  содрогалась душа.  Слабым
утешением служило мне то,  что я возвращался владельцем в те покои,  которые
покинул почти как беглец.  Глядя вокруг, я не мог освоиться с сознанием, что
это все -  моя собственность;  я  чувствовал себя узурпатором или по меньшей
мере незваным гостем и с трудом отгонял навязчивую мысль,  что мощная фигура
одного  из  моих  покойных родичей исполинским призраком,  точно  в  романе,
встанет сейчас в  дверях и  преградит мне  дорогу.  Пока  я  предавался этим
грустным думам,  мой спутник Эндрю,  охваченный чувствами совсем иного рода,
усердно  колотил  по  очереди в  каждую  дверь  здания,  требуя,  чтобы  его
впустили,  -  и так зычно, словно хотел показать, что уж он-то в полной мере
сознает  свое  недавно  приобретенное достоинство личного  слуги  при  особе
нового  владельца.  Наконец опасливо и  неохотно Энтони Сиддол,  престарелый
дворецкий и мажордом моего покойного дяди,  выглянул из-за решетки одного из
окон нижнего этажа и спросил, что нам надобно.
     - Мы  пришли  сместить  вас  с  должности,  приятель,  -  сказал  Эндрю
Ферсервис.  -  Можете хоть сейчас сдать ключи -  каждой собаке свой день.  Я
приму от вас столовое белье и серебро; вы пользовались кое-чем в свое время,
мистер Сиддол; но нет боба без пятнышка и нет дорожки без лужи; придется вам
теперь посидеть на нижнем конце стола, где столько лет просидел Эндрю.
     С  трудом  угомонив своего  ретивого приверженца,  я  разъяснил Сиддолу
сущность своих прав,  на основании которых я и требую,  сказал я,  доступа в
замок,  как  его  законный владелец.  Старик  казался сильно взволнованным и
сокрушенным и  явно  не  желал меня  впускать,  хоть и  говорил в  покорном,
приниженном тоне. Я не рассердился на это естественное волнение - оно только
делало честь старику,  -  но  повелительно настаивал,  чтобы меня  впустили:
отказ, объяснил я, вынудит меня прийти вторично с ордером мистера Инглвуда и
с констеблем.
     - Мы  выехали утром  прямо  от  судьи  Инглвуда,  -  подхватил Эндрю  в
подкрепление угрозы,  -  и я мимоездом видел констебля Арчи Рутледжа. Прошли
времена,  мистер Сиддол,  когда в  стране нельзя было  найти управу и  когда
бунтовщикам и католикам было здесь раздолье.
     Угроза призвать власти устрашила дворецкого:  он знал,  что состоит под
подозрением, как католик и приверженец сэра Гилдебранда и его сыновей. Дрожа
от страха,  отворил он одну из боковых дверей, защищенную множеством засовов
и задвижек, и смиренно выразил надежду, что я не поставлю ему в вину честное
исполнение долга.  Я успокоил старика и сказал,  что его осторожность только
возвысила его в моем мнении.
     - Но не в моем, - сказал Эндрю. - Сиддол - старый пройдоха: не выглядел
бы он белым,  как холстинка, и коленки у него не стучали б одна о другую, не
будь у него на то особой причины.
     - Господь вас простит,  мистер Ферсервис, - ответил дворецкий, - что вы
возводите напраслину на  старого друга и  своего же брата слугу!  А  где,  -
добавил он,  покорно следуя за мной по коридору,  -  где ваша честь прикажет
развести огонь?  Боюсь,  что дом покажется вам унылым и неуютным... Впрочем,
вы, вероятно, приглашены обедать в Инглвуд-плейс?
     - Затопите в библиотеке, - отвечал я.
     - В библиотеке?  - повторил старик. - Там давненько никто не сиживал, и
камин там дымит:  весною галки забрались в  трубу,  а  в  замке не  осталось
молодых слуг, так что некому было вытащить гнездо.
     - Дым в своем доме лучше огня в чужом,  -  сказал Эндрю.  -  Мой хозяин
любит  библиотеку.  Он  вам  не  какой-нибудь  папист,  погрязший  в  слепом
невежестве, мистер Сиддол.
     Крайне неохотно, как мне показалось, дворецкий повел меня в библиотеку.
Но, в опровержение его слов, комната приобрела более уютный вид, чем раньше,
- здесь,  казалось,  недавно убирали.  В камине ярким пламенем горел огонь -
наперекор уверению Сиддола  о  неисправности дымохода.  Схватив  щипцы,  как
будто желая помешать в  топке,  но  на деле,  верно,  чтобы скрыть смущение,
дворецкий заметил, что "сейчас горит хорошо, а утром дымило вовсю"