такое
местоположение,  где величие природы,  присущее его стране, могло произвести
должное впечатление на гостей.
     Мы поднялись ярдов на двести от берега озера вверх по бурливому ручью и
оставили по  правую руку  пять  или  шесть  хижин с  клочками пахотной земли
вокруг,  такими маленькими,  что их  обрабатывали,  наверно,  не  плугом,  а
лопатой;  отвоеванные у зарослей кустарника, они радовали глаз колыхавшимися
на  ветру  колосьями  овса  и  ячменя.  Над  этой  неширокой  полосой  круто
поднималась  гора,   и   на   гребне  ее  мы  увидели  сверкающее  оружие  и
развевающиеся плащи полусотни приверженцев Мак-Грегора.  Они  выстроились на
чудесном месте,  воспоминание о котором наполняет меня восторгом. Ручей мчал
свои воды вниз с горы и, встретив каменную преграду, одолел ее в два прыжка:
сперва  он  низвергался с  высоты двенадцати футов,  образуя мутный водопад,
наполовину прикрытый сенью великолепного старого дуба, ревниво склонившегося
над ним с другого берега; струи падали, дробясь, в красивый каменный бассейн
почти правильной формы,  точно он высечен был ваятелем,  и, взбурлив над его
кремнистым краем,  делали  второй  головоломный прыжок -  на  дно  темного и
узкого ущелья,  с  высоты не  менее пятидесяти футов,  а  затем быстрым,  но
сравнительно ровным бегом вырывались оттуда, чтобы влиться в озеро.
     Следуя  врожденному вкусу,  присущему горцам,  а  в  особенности горцам
Северной Шотландии,  склонным обычно,  как я замечал,  к романтике и поэзии,
жена и  приверженцы Роб  Роя  приготовили здесь для  нас  утренний завтрак в
обстановке, которая не могла бы не внушить чужестранцу благоговейный трепет.
К  тому же по природе своей это суровый и  гордый народ,  и  хотя мы считаем
горцев неотесанными,  у них существуют свои понятия о правилах учтивости,  и
соблюдаются они с крайней строгостью,  которая казалась бы чрезмерной,  если
бы эта учтивость не сопровождалась демонстрацией силы,  - ибо надо признать,
что  предупредительная вежливость и  строгий  этикет,  которые  казались  бы
смешными  у   обычного  крестьянина,   здесь,   когда  проявляет  их  горец,
вооруженный с  ног до  головы,  становятся уместными,  как салют гвардейской
части.  Итак,  нас встречали и принимали по всем требованиям формы.  Завидев
нас,  горцы,  рассеянные по склону горы,  стянулись к  одному месту и,  стоя
твердо  и  неподвижно,  выстроились в  тесную шеренгу позади трех  фигур,  в
которых я  скоро узнал Елену Мак-Грегор и  двух ее  сыновей.  Сам Мак-Грегор
оставил свою свиту в арьергарде и,  предложив мистеру Джарви спешиться,  так
как  подъем стал  слишком крут,  пошел с  нами вперед,  шагая сам  во  главе
отряда.  Мы  слышали дикие звуки волынок,  утратившие в  сочетании с  буйным
шумом водопада свою природную дисгармонию.  Когда мы  подошли совсем близко,
жена  Мак-Грегора  двинулась  нам  навстречу.   Она  была  одета  нарядно  и
тщательно,  более женственно, чем накануне, но черты ее лица выражали тот же
гордый,  непреклонный и решительный характер.  И когда она неожиданно и едва
ли  радушно обняла моего друга бэйли,  я  понял -  по тому,  как дрожали его
парик,  спина и  лодыжки,  -  что  он  чувствует себя примерно так  же,  как
человек, которого облапила бы вдруг медведица, когда он еще не разобрал, как
она настроена - благодушно или яростно.
     - Привет вам,  родственник!  И вам привет, чужестранец, - добавила она,
обращаясь ко мне и  выпуская из объятий моего напуганного спутника,  который
невольно отскочил назад и  поправил на  голове парик.  -  Вы явились в  нашу
несчастную страну,  когда  кровь  у  нас  была  распалена и  руки  обагрены.
Извините же  простых людей,  оказавших вам суровый прием,  и  вините в  этом
дурные времена - не нас.
     Слова эти сказаны были с осанкой королевы и тоном придворной учтивости.
В них не было ни тени той простонародности,  которая,  естественно, слышится
англичанину в нижнешотландском наречии.  Правда, Елена Мак-Грегор говорила с
сильным местным акцентом, но тем не менее ее речь, мысленно переводимая ею с
ее родного поэтического гэльского языка на английский,  который она усвоила,
как  мы  усваиваем  иностранные  языки,  и  едва  ли  когда-либо  слышала  в
применении к будничным предметам обихода,  -  ее речь была красива и плавна,
точно декламация. Муж ее, выступавший на своем веку во всяких ролях, говорил
далеко не так возвышенно и  выразительно.  Но и  его речь отличалась большей
чистотой выражений (как вы  могли заметить,  если я  правильно ее  передал),
когда он заговаривал о предметах волнующих и важных.  И вообще,  насколько я
знаю горцев,  мне  кажется,  что  все они в  дружеском и  шутливом разговоре
употребляют нижнешотландское наречие;  когда же они серьезны и взволнованны,
тогда их мысли складываются на родном гэльском языке; и в таком случае, если
горец  выражает  эти  мысли  по-английски,  речь  его  становится страстной,
возвышенной и  поэтической.  В самом деле,  язык страсти почти всегда чист и
силен;   нередко  вы   услышите,   как   шотландец,   когда  соотечественник
обрушивается  на  него  с  горькими  велеречивыми  упреками,  вдруг  кольнет
противника: "Эге, заговорил по-английски!"
     Как бы там ни было, жена Мак-Грегора пригласила нас к завтраку, который
был  сервирован на  траве и  изобиловал всеми вкусными блюдами,  какие могла
предложить Горная Страна,  но омрачался угрюмой и невозмутимой серьезностью,
запечатленной на  лице  хозяйки,  а  также  нашим  затаенным  и  мучительным
воспоминанием  о   том,   что   свершилось  здесь  накануне.   Напрасно  сам
предводитель старался вызвать веселье:  какой-то  холод сковал наши  сердца,
точно трапеза наша была тризной,  и каждый из нас вздохнул свободней,  когда
она закончилась.
     - Прощайте,  кузен,  - сказала хозяйка мистеру Джарви, когда мы наконец
поднялись. - Лучшее пожелание, какое может высказать другу Елена Мак-Грегор,
- это никогда больше с ней не встречаться.
     Мистер  Джарви  подыскивал  ответ,   вспоминая,   верно,   какое-нибудь
изречение  прописной  морали;   но  спокойная  и  скорбная  суровость  Елены
Мак-Грегор подавляла искусственную и  чопорную важность бэйли.  Он кашлянул,
помялся, поклонился и молча отошел.
     - А вам, чужестранец, я должна передать нечто на память от одной особы,
которую вы никогда...
     - Елена,  -  перебил Мак-Грегор громким и  строгим голосом,  -  что это
значит? Ты забыла приказ?
     - Мак-Грегор,  -  ответила она,  - я не забыла ничего, что надлежит мне
помнить.  Не таким рукам,  как эта (она протянула вперед длинную, обнаженную
по  плечо  мускулистую руку),  передавать  залог  любви,  если  дар  обещает
что-либо,  кроме горя. Молодой человек, - сказала она, передавая мне кольцо,
в котором я сразу узнал одно из немногих украшений, какие носила иногда мисс
Вернон,  -  это вам от  той,  кого вы  больше никогда не  увидите.  Если это
безрадостный дар,  ему вполне пристало пройти через руки посредника, который
и  сам  никогда не  изведает радости.  Последние слова  ее  были:  "Пусть он
забудет меня навсегда".
     - И  она  думает,  -  воскликнул я  помимо воли,  -  что  это  для меня
возможно!
     - Все  можно забыть,  -  сказала необыкновенная женщина,  вручившая мне
кольцо, - все, кроме сознания утраченной чести и жажды мщения.
     - Seid suas!* - нетерпеливо крикнул Мак-Грегор, топнув ногой.
     ______________
     * Гряньте! (гэльск.)

     Волынки заиграли,  и  их пронзительные,  режущие ухо звуки оборвали наш
разговор.   Безмолвными  жестами  распростились  мы  с   хозяйкой  и   снова
отправились в  путь,  причем я уносил с собой новое доказательство,  что был
любим Дианой - и навеки с нею разлучен.


                                Глава XXXVI

                          Прощай же, страна, где любовно, как саван белесый.
                          Легли облака на холодные плечи утеса,
                          Где шуму потока лишь клекот ответствует орлий,
                          Где к небу озера с тоскою объятья простерли.

     Наша  дорога  пролегала  по  угрюмой  и  романтической  местности,  но,
поглощенный печалью,  я  не  мог  любоваться видом,  а  потому  и  не  стану
описывать его.  Высокий пик Бен-Ломонда - державный властитель здешних гор -
поднимался по правую руку от нас и служил как бы огромной пограничной вехой.
Я только тогда пробудился от оцепенения, когда после долгого и трудного пути
мы  выступили из  ложбины и  перед нами открылся Лох-Ломонд.  Избавлю вас от
описания  картины,   которую  вы   едва  ли  представите  себе,   не  увидев
собственными глазами; но, бесспорно, это горделивое озеро, кичась несчетными
островами редкой красоты и всех разнообразных форм и очертаний,  какие может
измыслить фантазия,  -  причем  у  северной своей  границы  оно  суживается,
теряясь в  туманной дали отступающих гор,  с юга же,  постепенно расширяясь,
омывает изрезанный берег прекрасной и плодородной земли,  - озеро это являет
поистине необычайное,  величественное зрелище. Восточное побережье, особенно
пустынное и  скалистое,  было в ту пору главным прибежищем Мак-Грегора и его
клана,  для усмирения которого на полпути между Лох-Ломондом и другим озером
содержался маленький  гарнизон.  Но  условия  местности с  ее  бесчисленными
ущельями,  болотами,  пещерами и другими местами, пригодными для укрытия или
обороны,  делали позицию горцев неуязвимой,  так что присылка сюда небольших
военных  сил  означала  лишь  признание  опасности,   но  не  могла  служить
действенным средством к ее устранению.
     Не  раз,  как и  в  том случае,  которому я  был свидетелем,  гарнизону
приходилось страдать от предприимчивого разбойника и его приверженцев. Но их
победу никогда не  омрачала жестокость,  если во главе стоял сам Мак-Грегор:
незлобивый и дальновидный,  он хорошо понимал, как опасно было бы возбуждать
к себе излишнюю ненависть. К большой своей радости, я узнал, что он приказал
отпустить взятых накануне пленников целыми и  невредимыми;  и в памяти людей
сохранилось  немало  подобных  случаев,  когда  этот  замечательный  человек
проявлял черты милосердия, даже великодушия.
     В  заливе,  под громадой нависшей скалы,  нас ожидала лодка с  четырьмя
дюжими шотландцами. Наш хозяин ласково, даже сердечно распростился с нами. С
мистером Джарви его и в самом деле связывало взаимное уважение,  несмотря на
различие их занятий и образа жизни.  Любовно расцеловавшись с Мак-Грегором и
уже  совсем прощаясь,  бэйли  от  полноты сердца срывающимся голосом заверил
своего родственника,  что  если когда-нибудь ему или его семье понадобятся в
трудную минуту сто или даже двести фунтов, пусть он только черкнет несколько
слов на Соляный Рынок, - на что Роб, схватившись одной рукой за эфес палаша,
а  другой  горячо  пожимая  руку  мистеру  Джарви,  ответствовал,  что  если
кто-нибудь когда-нибудь обидит его  родственника,  пусть он  только даст ему
знать,  и  он,  Мак-Грегор,  "оторвет обидчику уши,  будь то  хоть первейший
человек Глазго".
     С  такими  заверениями  во  взаимной  помощи  и  неизменной  дружбе  мы
оттолкнулись от берега и  взяли курс на юго-западный конец озера,  где берет
свое начало река Левен.  Роб Рой все еще стоял на скале, от которой отчалила
наша лодка, и мы долго видели издали его длиннее ружье, развевающийся плед и
одинокое перо на шляпе,  в  те дни отличавшее в  горах Шотландии дворянина и
воина,  тогда как  современный вкус  украсил головной убор воина-горца целым
букетом черных перьев,  придав ему сходство с траурным опахалом, какое несут
впереди похоронной процессии.  Наконец,  когда  легло  между  нами  изрядное
расстояние,  мы увидели,  как друг наш повернулся и  медленно пошел вверх по
склону горы в сопровождении своей свиты, или, вернее, телохранителей.
     Мы  долгое  время  плыли  молча,  тишину нарушала лишь  гэльская песня,
которую  пел  один  из  гребцов,  -  тихий,  нестройный напев,  переходивший
временами в дикий хор, когда остальные подхватывали песню.
     Мысли мои были печальны; однако величественное окружение действовало на
меня успокоительно,  и в тот торжественный час мне думалось: будь я католик,
я  согласился бы  жить и  умереть отшельником на одном из этих романтических
красивых островов, между которыми скользила наша лодка.
     Бэйли тоже предался размышлениям,  но,  как я потом узнал, совсем иного
свойства.  Промолчав битый  час,  в  течение  которого  мысленно  производил
необходимые вычисления,  он  стал вдруг ревностно доказывать мне,  что озеро
можно осушить и отдать под плуг и борону много сот -  да какое там!  - много
тысяч акров земли,  между тем как сейчас от  него никакого проку,  разве что
ловят в нем щуку да окуня.
     Из его пространных рассуждений, которыми он "пичкал мой слух, наперекор
желудку  моего  ума",   мне   запомнилось  только,   что   по   его  замыслу
предполагалось,  между прочим,  сохранить часть озера, достаточно глубокую и
широкую,  для  нужд  водного транспорта,  чтобы лихтеры и  угольщики так  же
свободно ходили из Дамбартона в Гленфаллох, как из Глазго в Гринок.
     Наконец мы подошли к  месту нашего причала,  по соседству с развалинами
древнего замка,  -  там,  где озеро переливает свои избыточные воды в Левен.
Здесь нас  ожидал уже Дугал с  лошадьми.  Бэйли составил между тем блестящий
план касательно "бездельника",  не  уступавший его  плану осушения озера,  -
причем в  обоих случаях он,  пожалуй,  больше сообразовался с предполагаемой
пользой, нежели с практической осуществимостью замысла.
     - Дугал,  -  сказал он,  - ты славный малый, даром что бездельник, и ты
относишься с должным почтением к тем,  кто стоит выше тебя.  Мне просто жаль
тебя,  Дугал, потому что при той жизни, какую ты ведешь, с тобой обязательно
рано или поздно расправятся по способу джеддартского суда.  Мне кажется, что
я  как  выборный член городского магистрата и  как  сын своего отца,  декана
Никола Джарви,  пользуюсь в  магистрате некоторым влиянием и  могу намекнуть
кому следует,  что  за  другими водятся грехи потяжелее твоих.  Так  что,  я
думаю,  ты мог бы вернуться с нами в Глазго, и так как у тебя крепкие плечи,
можно было  бы  тебя  определить грузчиком на  склад,  пока  не  подвернется
что-нибудь получше.
     - Я очень обязан вашей чести,  - ответил Дугал - но пусть черт перебьет
мне ноги,  если я  по  доброй воле пойду на  мощеную улицу;  меня затащат на
Гэллоугейт только на веревке, как было в первый раз.
     В  самом деле,  я узнал впоследствии,  что сначала Дугал попал в Глазго
как арестант, замешанный в грабеже, но каким-то образом снискал благоволение
тюремщика,  и тот с несколько самонадеянной доверчивостью оставил его у себя
на службе в качестве привратника;  эту службу Дугал, насколько известно, нес
вполне добросовестно,  пока приверженность к  своему клану не взяла верх при
неожиданном появлении вождя.
     Пораженный  таким  безоговорочным отказом  Дугала  от  соблазнительного
предложения,  бэйли,  повернувшись ко мне,  сказал,  что "бездельник от роду
круглый дурак". Я выразил свою благодарность иным способом, который пришелся
Дугалу более по вкусу,  -  сунул ему в руку две-три гинеи. Едва почувствовав
прикосновение золота, он подпрыгнул несколько раз с легкостью горного козла,
выкидывая то  одной,  то  другой ногой такие антраша,  что удивил бы  любого
французского учителя  танцев.  Он  кинулся  к  лодке  показать гребцам  свою
награду,  и они,  получив от него небольшую подачку,  разделили его восторг.
Потом,  как  мог  бы  выразиться торжественный Джон Беньян,  "он пошел своею
дорогой, и я его больше не видел".
     Мы с бэйли сели на коней и направились в Глазго. Когда скрылось из виду
озеро,  окруженное великолепным амфитеатром гор,  я  не  сдержался  и  пылко
выразил свой  восторг перед красотами природы,  хоть и  понимал,  что  такие
излияния не встретят у мистера Джарви ответного чувства.
     - Вы молодой джентльмен,  -  возразил он, - и к тому же англичанин, для
вас это,  может быть,  и  хорошо,  но по мне...  Я простой человек и кое-что
смыслю в ценности земель - так вот, я не променял бы самого скромного уголка
в  Горбалсе под нашим Глазго на красивейший вид в  здешних горах.  Дайте мне
только добраться до дому,  и  больше никогда ни один сумасброд,  -  извините
меня, мистер Фрэнсис, - не заманит меня по своим делам в такое место, откуда
не видать колокольни святого Мунго!
     Желания честного бэйли были удовлетворены: не прерывая пути, мы прибыли
в  Глазго в  ту же ночь,  или,  вернее,  на следующее утро.  Проводив своего
достойного товарища по  путешествию до  дверей его дома и  благополучно сдав
его с  рук на руки заботливой и  услужливой Мэтти,  я отправился в гостиницу
миссис Флаттер, где в этот неурочный час почему-то горел свет. Дверь отворил
мне  не  кто  иной,  как Эндрю Ферсервис;  при звуке моего голоса он  громко
завопил от  радости и,  не  сказав ни  слова,  бросился вверх по  лестнице в
гостиную второго этажа,  окна которой были освещены. Сразу же сообразив, что
Эндрю спешит известить о моем возвращении встревоженного Оуэна, я побежал за
ним следом.  Оуэн был не один,  с ним в комнате сидел кто-то еще - и это был
мой отец!
     Первым  его  побуждением  было  сохранить  достоинство и  обычную  свою
уравновешенность.  "Я рад тебя видеть,  Фрэнсис", - начал он. Затем он нежно
обнял меня: "Дорогой, дорогой мой сын!" Оуэн завладел моей рукой и орошал ее
слезами,  поздравляя меня в  то  же  время с  благополучным возвращением.  В
подобных сценах глаз и сердце видят больше, чем может услышать ухо. И по сей
день мои  старые веки увлажняются слезами при воспоминании о  нашей встрече;
но ваши добрые и нежные чувства,  Уилл, легко дополнят то, чего я не в силах
описать.
     Когда  улеглось  волнение нашей  первой  радости,  я  узнал,  что  отец
вернулся из  Голландии вскоре после  отъезда Оуэна на  север.  Решительный и
быстрый во  всех своих действиях,  он задержался в  Лондоне ровно настолько,
чтоб успеть собрать средства для  уплаты по  наиболее срочным обязательствам
фирмы.  Превосходный успех  операций  на  континенте  доставил  ему  большие
свободные суммы и укрепил кредит,  так что,  располагая обширными ресурсами,
он  легко  устранил затруднения,  возникшие,  может быть,  только из-за  его
отсутствия, и выехал в Шотландию с целью отдать под суд Рэшли Осбалдистона и
привести  в   порядок  свои   дела  в   этой  стране.   Приезд  моего  отца,
располагающего полным кредитом и  широкими средствами для полной расплаты по
векселям и  даже раздающего выгодные заказы местному купечеству,  совершенно
сразил  Мак-Витти  и  Компанию,   вообразивших,   что  его  звезда  навсегда
закатилась.  Глубоко  возмущенный их  поступком с  его  доверенным клерком и
агентом,  мистер  Осбалдистон отклонил все  их  попытки оправдаться и  снова
снискать его благоволение,  и, подведя свои счеты с ними, он объявил им, что
под  этой  страницей своего  гроссбуха они  должны раз  и  навсегда подвести
черту.
     Однако сладость торжества над  ложными друзьями была отравлена тревогой
за  меня.  Добряк  Оуэн  не  представлял себе,  что  поездка за  пятьдесят -
шестьдесят миль,  которую можно так легко и  спокойно совершить из Лондона в
любом  направлении,   может  быть   сопряжена  с   какими-нибудь  серьезными
опасностями.  Но он заразился беспокойством от моего отца, лучше знакомого с
Горной Страной и ее не признающими закона обитателями.
     Вскоре их  опасения перешли в  лихорадочную муку,  когда  за  несколько
часов  до  моего  прибытия явился Эндрю  Ферсервис и,  сильно сгущая краски,
рассказал,  в  каком  критическом  положении  он  меня  оставил.  Вельможный
начальник, в отряде которого мой слуга оказался чем-то вроде пленника, после
учиненного ему допроса не  только отпустил его на  свободу,  но  еще снабдил
средствами для скорейшего возвращения в Глазго, чтоб он известил моих друзей
о моих злок