когда он  убедился,  что
только  преимущество  в  численности  и  позиции  позволило  такому  жалкому
противнику одержать верх над его храбрыми солдатами.  Но  тридцать или сорок
горцев,  присоединившихся теперь к  остальным,  были все во цвете юности или
возмужалости,  ловкие,  статные молодцы,  а  чулки  до  колен и  перетянутые
кушаками  пледы  выгодно  подчеркивали их  мускулистое сложение.  Не  только
внешностью и одеждой превосходили они первый отряд,  но также и вооружением.
Люди  атаманши,  помимо кремневых ружей,  были  снабжены косами,  секирами и
другими  видами  старинного оружия,  а  у  некоторых были  только  дубинки и
длинные ножи.  Во втором же отряде большинство носило за поясом пистолеты, и
почти у  всех висел спереди кинжал.  У  каждого было ружье в руке,  палаш на
боку и  круглый щит из  легкого дерева,  обтянутый кожей и  затейливо обитый
медными бляхами, а в середине в него был вделан стальной шип. В походе или в
перестрелках с неприятелем щит висел у них на левом плече,  когда же дрались
врукопашную - надевали на левую руку.
     Легко было  видеть,  что  бойцы отборного отряда пришли не  с  победой,
какою  могли  похвалиться их  плохо  снаряженные товарищи.  Волынка время от
времени  издавала  протяжные звуки,  выражавшие чувства,  очень  далекие  от
торжества;  и  когда воины предстали пред женой своего вождя,  они  смотрели
сокрушенно и  печально.  Молча  выстроились они  перед нею,  и  снова издала
волынка тот же дикий и заунывный стон.
     Елена рванулась к ним, и на ее лице отразились и гнев и тревога.
     - Что  это  значит,  Алластер?  -  спросила  она  музыканта.  -  Почему
печальный напев в час победы?  Роберт...  Хэмиш... где Мак-Грегор?.. Где ваш
отец?
     Ее сыновья, возглавлявшие отряд, подошли к ней медленным, нерешительным
шагом и  пробормотали несколько гэльских слов,  которые исторгли у нее крик,
гулко отдавшийся в  скалах;  все  женщины и  дети  подхватили его,  хлопая в
ладоши,  и так заголосили, точно жизнь их должна была изойти в плаче. Горное
эхо,  молчавшее с  того часа,  как смолк шум битвы,  проснулось вновь,  чтоб
ответить на неистовый и нестройный вопль скорби,  поднявший ночных птиц в их
горных гнездах,  -  точно их удивило,  что здесь, среди бела дня, происходит
концерт безобразней и страшнее тех, какие задают они сами в ночной темноте.
     - Схвачен!  -  повторила Елена,  когда вой понемногу утих. - Схвачен! В
плену!  И вы пришли живые сказать мне об этом?  Трусливые псы! Для того ли я
вскормила вас,  чтобы вы жалели свою кровь в  борьбе с врагами вашего отца и
смотрели, как берут его в плен, и вернулись бы ко мне с этой вестью?
     Сыновья Мак-Грегора,  к которым женщина обратила свой укор, были совсем
юноши -  старшему из них едва ли минуло двадцать лет.  Его звали Хэмиш,  или
Джеймс, и он был на голову выше и много красивей брата - типичный юный горец
с  синими  глазами  и  густыми  светлыми волосами,  падавшими волной  из-под
изящной синей шапочки.  Младшего звали Робертом,  но  для  различия с  отцом
горцы  добавляли к  его  имени эпитет "Оог",  что  значит "молодой".  Темные
волосы, смуглое лицо, горевшее румянцем здоровья и воодушевления, стройное и
крепкое, но не по годам развитое сложение отличали второго юношу.
     Горе и  стыд омрачали их лица,  когда стояли они оба перед матерью и  с
почтительной покорностью  слушали  упреки,  которые  она  изливала  на  них.
Наконец,   когда  ее  негодование  несколько  улеглось,  старший,  заговорив
по-английски (может быть,  для того,  чтобы их  приверженцы его не  поняли),
начал почтительно оправдываться перед матерью за себя и  за брата.  Я  стоял
довольно близко и  мог  разобрать многое из  его  слов;  а  так как в  нашем
критическом положении было очень важно располагать сведениями,  я слушал как
мог внимательнее.
     Мак-Грегор,  рассказал сын,  был  вызван на  свидание одним негодяем из
Нижней Шотландии, явившимся с полномочиями от... Он произнес имя очень тихо,
но мне показалось,  что оно похоже на мое. Мак-Грегор принял приглашение, но
все же приказал задержать привезшего письмо англичанина в качестве заложника
- на  случай предательства.  Итак,  он  отправился на назначенное место (оно
носило дикое гэльское название, которого я не запомнил), взяв с собою только
Ангюса Брека и  Рори  Маленького,  а  всем  остальным велел остаться.  Через
полчаса Ангюс Брек вернулся с печальным известием,  что на Мак-Грегоpa напал
отряд леннокской милиции под начальством Галбрейта Гарсхаттахина и  взял его
в плен.  Когда Мак-Грегор, добавил Брек, стал грозить, что его плен повлечет
за собою казнь заложника,  Галбрейт пренебрежительно ответил:  "Ладно, пусть
каждая сторона вешает,  кого может.  Мы повесим вора,  а  ваши удальцы пусть
повесят таможенную крысу,  Роб.  Страна избавится сразу от  двух  зол  -  от
разбойника-горца и  от  сборщика податей".  За Ангюсом Бреком следили не так
зорко, как за его господином, и он, пробыв под стражей столько, сколько было
нужно,  чтоб услышать эти разговоры, бежал из плена и принес известие в свой
лагерь.
     - Ты узнал это, вероломный изменник, - сказала жена Мак-Грегора, - и не
бросился тотчас на  выручку отцу,  чтоб вырвать его из рук врага или умереть
на месте?
     Молодой  Мак-Грегор  в  ответ  скромно  сослался  на  численный перевес
противника  и  объяснил,   что  неприятель,  по  его  сведениям,  не  делает
приготовлений к  отходу,  а потому он,  Хэмиш Мак-Грегор,  решил вернуться в
долину и, собрав внушительный отряд, с большими шансами на успех предпринять
попытку отбить пленника.  В заключение он добавил,  что отряд Галбрейта, как
он  понимает,  расположился на  ночлег под Гартартаном,  или в  старом замке
Монтейт,  или  в  другом  каком-либо  укрепленном месте,  которым,  конечно,
нетрудно будет завладеть, если собрать для этой цели достаточно людей.
     Я узнал впоследствии,  что остальные приверженцы разбойника разделились
на  два  сильных  отряда:  одному  поручено  было  наблюдать  за  постоянным
инверснейдским гарнизоном,  часть которого, состоявшая под командой капитана
Торнтона,  была сейчас разбита;  второй отряд выступил против горных кланов,
которые объединились с  регулярными войсками и обитателями Нижней Шотландии,
чтобы общими силами предпринять вторжение в ту нелюдимую горную страну между
озерами Лох-Ломонд,  Лох-Кэтрин и  Лох-Ард,  которая в те времена называлась
всеми страной Роб Роя,  или Мак-Грегора. Спешно отправлены были гонцы, чтобы
сосредоточить все силы, как я полагал, для нападения на противника; уныние и
отчаяние,  отразившиеся сперва на каждом лице, теперь уступили место надежде
освободить вождя и  жажде мести.  Воспламененная этим  чувством мести,  жена
Мак-Грегора приказала привести к  ней заложника.  Я  думаю,  что ее сыновья,
опасаясь возможных последствий,  держали до  сих пор несчастного подальше от
ее  глаз.  Если так,  их  гуманная осторожность лишь ненадолго отсрочила его
судьбу.  По приказу предводительницы из задних рядов отряда выволокли вперед
полумертвого от страха пленника,  и в его искаженных чертах я с удивлением и
ужасом узнал своего старого знакомца - Морриса.
     Он распластался у  ног предводительницы,  пытаясь обнять ее колени,  но
она отступила на шаг, словно его прикосновение осквернило ее, так что в знак
предельного уничижения он мог только поцеловать край ее пледа.  Я никогда не
слышал,  чтобы человек в таком томлении духа молил о пощаде.  Страх не лишил
его языка,  как бывает обычно,  но напротив -  сделал красноречивым.  Подняв
тусклое,  как  пепел,  лицо,  судорожно сжимая руки,  а  взглядом как  будто
прощаясь со всем земным,  он клялся самыми страшными клятвами в полном своем
неведении о каком-либо умысле против Роб Роя,  которого и любит и чтит,  как
собственную душу.  Затем с непоследовательностью человека,  объятого ужасом,
он  сказал,  что был лишь исполнителем чужой воли,  и  назвал имя Рэшли.  Он
молил только оставить ему жизнь.  За жизнь он отдаст все, что есть у него на
свете.  Только жизни просит он,  жизни -  хотя бы в  пытках и  лишениях;  он
молит, чтобы ему позволили только дышать - хотя бы в самой сырой пещере в их
горах.  Невозможно описать, с каким презрением, гадливостью, омерзением жена
Мак-Грегора  глядела  на  несчастного,   который  молил  о  жалком  благе  -
существовании.
     - Я позволила бы тебе жить,  -  сказала она,  -  если бы жизнь была для
тебя таким же тяжелым,  изнурительным бременем, как для меня, как для каждой
благородной и высокой души.  Но ты,  жалкий червь, ты ползал бы в этом мире,
нечувствительный к его мерзостям,  к его неизбывным бедствиям, к постоянному
росту преступлений и горя;  ты способен жить и наслаждаться в то время,  как
благородные  гибнут  из-за  предательства,  а  злодеи  без  роду  и  племени
наступают пятой на  шею храбрым и  родовитым;  ты  способен объедаться,  как
собака мясника на бойне,  жирея на требухе, когда вокруг уничтожают потомков
древнейших и  лучших родов!  Нет,  я  не дам тебе жить и наслаждаться такими
радостями!  Ты умрешь,  подлая собака,  прежде, чем вон то облако пройдет по
солнцу.
     Она отдала своим приближенным приказ на гэльском языке,  и  двое из них
тотчас же схватили распростертого на земле пленника и потащили его к выступу
скалы,  нависшей  над  водой.  Пленник  испускал самые  пронзительные жуткие
крики,  какие только может исторгнуть у человека страх, - да, я могу назвать
их  жуткими,  потому что  долгие годы они  преследовали меня во  сне!  Когда
убийцы,  или палачи - назовите их как хотите, - поволокли его к месту казни,
он   в   страшную  эту   минуту  узнал  меня  и   прокричал  свои  последние
членораздельные слова:
     - О мистер Осбалдистон, спасите меня! Спасите!
     Я  был  так потрясен этим зрелищем,  что не  мог отказаться от  попытки
заступиться за приговоренного,  хотя и  сам с минуты на минуту ждал для себя
той же участи.  Но,  как и следовало ожидать,  мое вмешательство было сурово
отклонено.  Одни из горцев крепко держали Морриса,  другие,  завернув в плед
большой, тяжелый камень, прикручивали его к шее несчастного, третьи поспешно
стаскивали с него одежду. Полуголого и связанного, они швырнули его в озеро,
достигавшее здесь двенадцати футов глубины,  и громкие возгласы мстительного
торжества не могли заглушить его последний предсмертный крик, страшный вопль
смертельной тоски.  Тело с плеском разбило темно-синюю воду,  и горцы, держа
наготове  секиры  и  мечи,  некоторое  время  следили,  как  бы  их  жертва,
освободившись от груза,  привязанного к ней,  не выбралась на берег. Но узел
был затянут надежно:  несчастный пошел ко  дну,  вода,  взвихренная было его
падением,  тихо сомкнулась над ним, - и единица жизни человеческой, жизни, о
которой он так жадно молил, была навсегда скинута со счетов.


                                Глава XXXII

                                                    ...До наступленья ночи
                                   Он должен быть отпущен на свободу,
                                   Иль, если месть горит, как рана в сердце,
                                   И сила есть в руке ее свершить,
                                   Земля застонет ваша.

                                                             Старинная пьеса

     Не знаю почему, но единичный акт насилия и жестокости сильнее действует
на наши нервы, чем картины массового уничтожения. В этот день я видел, как в
бою погибло несколько моих храбрых соотечественников, и мне казалось, что им
выпал этот жребий, так же как мог бы он выпасть и другому человеку; и сердце
мое хотя и сжималось от жалости,  но не леденело от ужаса,  с каким наблюдал
я,  как  несчастного Морриса  хладнокровно предают  смерти.  Я  взглянул  на
мистера Джарви и прочел на его лице те же чувства,  какие написаны были и на
моем.  Он  не в  силах был до конца подавить свой ужас и  тихим,  отрывистым
шепотом ронял слова:
     - Заявляю протест против этого дела,  как  против кровавого,  жестокого
убийства. Безбожное дело! Бог воздаст за него должным образом в должный час.
     - Так вы не боитесь последовать той же дорогой?  - сказала воительница,
остановив на нем смертоносный взгляд, каким ястреб глядит на облюбованную им
добычу.
     - Родственница!  - сказал бэйли. - Ни один человек не захочет по доброй
воле обрезать нить своей жизни раньше, чем отмеренная ему пряжа отработается
на станке.  Мне, если я останусь жив, надо сделать на земле еще немало дел -
общественных и  личных,  в  интересах городского магистрата и  в собственных
интересах;  и  потом,  конечно,  есть люди,  которых я должен обеспечить,  -
например,  бедную Мэтти;  она сирота и  состоит в  дальнем родстве с  лэрдом
Лиммерфилдом. Так что когда все это сложишь конец к концу... право, все, что
есть у человека, он отдаст за жизнь.
     - А если я отпущу вас на свободу,  - сказала властная леди, - как тогда
назовете вы расправу с этой английской собакой?
     - Ух!  ух!..  гм!  гм!  - произнес судья, тщательно прочищая горло. - Я
постарался бы говорить о ней как можно меньше -  меньше скажешь слов, скорее
справишь дело.
     - А если бы вам пришлось предстать пред лицом того, что у вас именуется
правосудием, - продолжала она свой допрос, - что сказали бы вы тогда?
     Бэйли  повел  глазами в  одну  сторону,  в  другую,  как  будто задумал
ускользнуть,  потом ответил тоном человека,  который,  видя, что отступление
невозможно, решает принять бой и дать отпор неприятелю.
     - Вы,  я  вижу,  хотите припереть меня к  стене.  Но  скажу вам  прямо,
родственница,  я привык говорить всегда в согласии со своею совестью; и хотя
ваш муж (очень жаль,  что его здесь нет,  -  было бы лучше и  для него и для
меня),  хотя ваш муж,  как и этот бедный горец, бездельник Дугал, мог бы вам
подтвердить,  что Никол Джарви умеет не хуже всякого другого смотреть сквозь
пальцы на ошибки друзей,  - все же скажу вам, родственница, никогда мой язык
не выговорит того,  чего нет в моих мыслях; чем признать, что тот несчастный
убит по закону,  -  я  уж скорей соглашусь лежать рядом с ним на дне озера -
хотя я  думаю,  вы первая женщина в Горной Стране,  позволившая себе грозить
жестокой казнью родственнику своего мужа, и не дальнему, а всего в четвертом
колене.
     Возможно,  твердый тон,  принятый мистером Джарви в его последней речи,
вернее мог  подействовать на  каменное сердце его  родственницы,  нежели тон
заискивания, каким он говорил с ней до сих пор: так драгоценный камень можно
резать сталью,  тогда  как  более  мягкому металлу он  не  поддается.  Елена
Мак-Грегор велела поставить нас обоих пред собой.
     - Ваше имя,  - обратилась она ко мне, - Осбалдистон? Так назвала вас та
собака, чьей смерти вы только что были свидетелем.
     - Да, мое имя Осбалдистон, - был мой ответ.
     - Рэшли Осбалдистон, не так ли? - продолжала она.
     - Нет, Фрэнсис.
     - Но  вы знаете Рэшли Осбалдистона?  Он ваш брат,  если я  не ошибаюсь,
или, во всяком случае, ваш родственник и близкий друг.
     - Родственник, да, - возразил я, - но не друг. Мы недавно сошлись с ним
в поединке,  и нас разнял человек,  который,  как я понимаю,  является вашим
мужем.  Кровь моя еще не  обсохла на  шпаге Рэшли,  и  рана на моем боку еще
свежа. У меня нет причин называть его другом.
     - В таком случае,  - отвечала она, - если вы не замешаны в его интриги,
вы можете спокойно отправляться в лагерь Гарсхаттахина, не опасаясь, что вас
задержат, и передать ему несколько слов от жены Мак-Грегора.
     Я  ответил,   что  у  милиции,  по-моему,  нет  разумных  поводов  меня
задерживать,  что у меня,  со своей стороны, нет причин бояться ареста и что
если  возлагаемая на  меня  миссия посла  обеспечит неприкосновенность моему
другу и  моему слуге,  попавшим в  плен вместе со мною,  я  готов немедленно
отправиться в путь.  Пользуясь случаем, я добавил, что приехал в эти края по
приглашению ее супруга,  обещавшего мне свою помощь в  одном важном для меня
деле, и что мой друг, мистер Джарви, приехал со мной ради той цели.
     - И я очень жалею,  что в сапоги мистера Джарви не было налито кипятку,
когда он их натягивал, собираясь в такую дорогу, - прервал меня бэйли.
     - Узнаю  вашего  отца,   -   сказала,  обратившись  к  сыновьям,  Елена
Мак-Грегор,  -  в том, что нам сообщает молодой англичанин. Мак-Грегор умен,
пока на голове у него шапка горца,  а в руке палаш;  но как сменит тартан на
городское  сукно,   он  непременно  ввяжется  в  жалкие  интриги  горожан  и
становится опять -  после всего,  что он  выстрадал!  -  их посредником,  их
орудием, их рабом.
     - Добавьте, сударыня: их благодетелем, - сказал я.
     - Пусть так,  -  сказала она.  -  Но  это самое презренное наименование
среди всех других,  потому что мой муж неизменно сеял семена благодеяний,  а
пожинал самую черную неблагодарность.  Однако довольно об этом. Итак, я велю
проводить вас  до  сторожевых постов  неприятеля.  Вы  спросите начальника и
передадите ему от меня,  Елены Мак-Грегор,  такое сообщение: если они тронут
хоть волос на голове Мак-Грегора и если не отпустят его на свободу в течение
двенадцати часов,  то  в  Ленноксе не  останется ни  одной леди,  которой не
пришлось  бы,  прежде  чем  наступит  Рождество,  оплакать  смерть  дорогого
человека;  не  будет фермера,  который не горевал бы над спаленным амбаром и
пустым коровником;  не будет ни одного лэрда или сына лэрда, который вечером
склонял бы голову на подушку в спокойной уверенности, что доживет до утра. А
для начала,  как только истечет срок,  я пришлю им этого глазговского бэйли,
этого  английского капитана и  всех  остальных моих  пленников завернутыми в
плед и рассеченными на столько кусков, сколько клеток в тартане.
     Когда она договорила,  капитан Торнтон, стоявший неподалеку и слышавший
ее слова, добавил спокойно и твердо:
     - Передайте командующему привет от  меня -  привет от капитана Торнтона
из  гренадерского полка,  и  скажите,  чтоб он исполнял свой долг и  охранял
пленника, нисколько не думая обо мне. Если я оказался так глуп, что позволил
коварным горцам заманить меня в засаду, у меня хватит разума умереть за свою
оплошность, не опозорив мундира. Мне только жаль моих несчастных соратников,
- добавил он, - попавших в руки этих живодеров.
     - Тш,  тш! - остановил его бэйли. - Вам что, жизнь надоела? Передайте и
от  меня  поклон старшему офицеру,  мистер Осбалдистон,  -  поклон от  бэйли
Никола Джарви,  члена глазговского магистрата, как был им в свое время и мой
отец,  покойный декан,  -  и  скажите,  что  тут несколько почтенных граждан
попали в  беду и  ждут еще  худших бед  и  что  для общего блага самое будет
лучшее,  если он  предоставит Робу вернуться в  свои горы как  ни  в  чем не
бывало.  Здесь  уже  совершилось  одно  нехорошее  дело,  но  поскольку  оно
коснулось главным образом акцизника, не стоит поднимать шум по пустякам.
     Когда  лица,  больше всех  заинтересованные в  успехе моего посольства,
дали  мне  свои  противоречивые наказы  и  когда  жена  Мак-Грегора еще  раз
повторила,  чтобы я  запомнил и  слово в  слово передал ее  ультиматум,  мне
наконец позволили отправиться в  путь,  а  Эндрю  Ферсервису -  верно,  чтоб
избавиться от его назойливых причитаний,  -  разрешили меня сопровождать. Но
из опасения,  что я воспользуюсь лошадью для побега от конвоиров или,  может
быть,  из  желания удержать ценную добычу,  мне  дали понять,  что я  должен
совершить свое путешествие пешком в  сопровождении Хэмиша Мак-Грегора и двух
его подчиненных, на которых возлагалась двойная задача: указать мне дорогу и
разведать силы и  расположение неприятеля.  Одним из  разведчиков был сперва
назначен Дугал,  но он сумел уклониться с целью, как мы узнали впоследствии,
остаться  и  оберегать мистера  Джарви,  потому  что,  по  своим  понятиям о
верности,  считал  себя  обязанным оказывать добрые услу