сти которых вы не знаете и не способны оценить,
- за все это,  сэр,  вы должны со мной расквитаться,  и  скоро настанет день
расплаты.
     - Пусть настает,  когда угодно,  - был мой ответ, - я его с готовностью
встречу.  Но  вы  забыли,  кажется,  самое  тяжкое  обвинение:  что  я  имел
удовольствие помочь мисс  Вернон -  при  поддержке ее  собственного здравого
смысла и врожденной добродетели - выпутаться из ваших гнусных сетей.
     Помню, темные глаза Рэшли зажглись настоящим огнем при этом язвительном
уколе,  и  все же  голос его сохранил тот же  спокойный,  выразительный тон,
которым мои противник вел до сих пор разговор.
     - Мои намерения относительно вас, молодой человек, - отвечал он, - были
сперва  менее  для  вас  опасны  и  согласовались более  с  моим  теперешним
положением и полученным мною воспитанием.  Но вы, я вижу, непременно желаете
навлечь на  себя  наказание,  какого заслуживает ваша мальчишеская наглость.
Идите  за  мной  следом к  укромному месту,  где  мы  можем меньше опасаться
помехи.
     Итак,  я  пошел за  ним,  зорко следя за каждым его движением,  так как
считал его способным на самые дурные поступки.  Мы вышли на открытую лужайку
в глухой части сада,  разделанной в голландском вкусе, - подстриженные кусты
живой изгороди,  две-три статуи.  Я был настороже - к счастью своему, потому
что  Рэшли обнажил шпагу и  направил ее  в  мою  грудь прежде,  чем я  успел
сбросить плащ или вынуть клинок из ножен;  только быстрый прыжок на два шага
назад спас мне жизнь. Рэшли имел преимущество в оружии: его шпага, насколько
я  помню,  была длиннее моей,  а клинок был у нее трехгранный,  какие теперь
везде в ходу, тогда как у меня был так называемый саксонский клинок - узкий,
плоский,  обоюдоострый и менее послушный,  чем у противника.  В остальном мы
были,  пожалуй, равны: если я превосходил Рэшли ловкостью, то он был сильнее
и хладнокровнее.  В самом деле,  он дрался,  как дьявол, не как человек, - с
ярой  злобой  и  жаждой крови,  умеряемыми той  холодной расчетливостью,  от
которой самые дурные поступки его казались еще более дурными,  превращаясь в
обдуманное действие.  Откровенно преследуя злую цель,  он ни на миг не терял
осторожности,  пользовался приемом ложной атаки  и  всеми  тонкими уловками,
какие имеет в  запасе искусство обороны;  а  тем  временем готовил отчаянный
выпад, который должен был привести нашу встречу к кровавой развязке.
     Я,  со своей стороны,  дрался сперва довольно спокойно.  Я  был горяч и
вспыльчив,  но не зол, а две-три минуты ходьбы дали мне время рассудить, что
Рэшли - племянник моего отца, сын дяди, который был ко мне по-своему добр, и
гибель его от моей руки будет большим горем для всей нашей семьи.  Поэтому я
сначала   пытался   только   обезоружить  противника:   полагаясь  на   свое
превосходство в  искусстве фехтования,  я  думал,  что сделаю это без труда.
Однако  мне  пришлось убедиться,  что  силы  наши  равны.  Два-три  фортеля,
гибельного следствия которых  я  едва  избежал,  заставили меня  отнестись к
поединку с  большей осторожностью.  Постепенно явное посягательство Рэшли на
мою жизнь ожесточило меня, и теперь я отвечал на его выпады почти с такой же
яростью,  с какой дрался он, так что поединок, по всей видимости, должен был
иметь трагический исход,  и  я  сам едва не  пал его жертвой.  Делая сильный
выпад,  поскользнулся и  не  успел оправиться и  отпарировать как надо удар,
которым ответил мне  противник.  Все  же  удар не  достиг цели:  шпага Рэшли
проткнула спереди мой  камзол,  слегка задела ребра и  вышла сзади,  продрав
кафтан.  Но эфес ее сильно ударил меня в грудь. Я почувствовал жестокую боль
и одно мгновение был уверен,  что получил смертельную рану.  В жажде мести я
вплотную сцепился с  врагом,  схватившись левой рукой за  эфес  его  шпаги и
отводя  назад  свою,  чтобы  вернее  пронзить противника.  Нашу  смертельную
схватку прервал посторонний человек. Он бросился между нами и, оттолкнув нас
в разные стороны, воскликнул громко и властно:
     - Как!   Сыновья  отцов,  вскормленных  одною  грудью,  готовы  пролить
братскую кровь,  точно они  друг другу чужие?  Клянусь рукой своего отца,  я
изрублю в куски первого из вас, кто вздумает ударить другого!
     Я  глядел в  изумлении.  Говоривший был  не  кто иной,  как Кэмбел.  Он
обнажил палаш с чашевидной рукоятью и, говоря, быстро вертел им над головой,
словно в  подкрепление своих слов.  Рэшли и  я молча глядели на неожиданного
посредника, который продолжал увещевать нас, каждого по очереди.
     - Неужели,  мистер Фрэнсис, вы предполагаете восстановить кредит вашего
отца,  перерезав горло вашему двоюродному брату или дав себя заколоть в саду
глазговского колледжа?  А  вы,  мистер Рэшли,  как вы  думаете,  станут люди
вверять человеку свою жизнь и  достояние,  если он в такое время,  когда ему
поручено большое политическое дело, ввязывается в драку, точно пьяный гилли?
Нечего,  молодой человек, смотреть на меня волком. Если вас разбирает злоба,
сорвите ее на себе самом.
     - Вы зазнаетесь, пользуясь моим теперешним положением, - ответил Рэшли,
- иначе вы не посмели бы вмешиваться в дело, где задета моя честь!
     - Та-та-та!  Я зазнаюсь? Как я могу зазнаваться? Вы, может быть, богаче
меня,  мистер Осбалдистон,  охотно допускаю,  и, может быть, из нас двоих вы
более ученый, не спорю, но, думается, вы не порядочней меня и родом не выше,
и для меня будет большой новостью,  если скажут, что в нем вы со мной равны.
Я не посмел бы? Смелости тут и не требовалось. Мне думается, я на своем веку
бывал в не менее жарких схватках, чем любой из вас, и, сделав утром дело, не
вспоминал о  нем  за  обедом.  Будь у  меня под ногами горный вереск,  а  не
мощеная улица или,  что не многим лучше,  усыпанная гравием дорожка, тогда о
моей смелости не было б и речи и сами вы с трепетом слушали бы мою отповедь.
     Рэшли к этому времени вполне овладел собой.
     - Мой двоюродный брат,  -  сказал он,  -  не  станет отрицать,  что сам
вызвал меня на ссору. Я ее не искал. Я рад, что нас остановили раньше, чем я
успел более сурово наказать его дерзость.
     - Вы ранены, молодой человек? - спросил Кэмбел с явным участием.
     - Легкая царапина!  -  отвечал я. - Если б не ваше вмешательство, моему
кузену недолго пришлось бы хвастаться, что он нанес ее мне.
     - Что правда,  то правда,  мистер Рэшли,  -  сказал Кэмбел,  - холодная
сталь  уже  готова  была  познакомиться с  кровью  вашего  сердца,  когда  я
перехватил правую руку мистера Фрэнка. Но не сопите вы, как свинья, играющая
на корнете из любви к  искусству.  Пройдемтесь со мною.  У меня есть для вас
новости,  и вы придете в себя и простынете,  как похлебка Мак-Гиббона, когда
он выставляет ее за окно.
     - Простите,  сэр,  -  сказал  я,  -  мне  не  раз  представлялся случай
убедиться в  вашем добром расположении ко  мне,  но я  не должен и  не стану
упускать из  виду этого человека,  пока он  не вернет мне средства,  которые
были  назначены  на  уплату  по  обязательствам моего  отца  и  которыми  он
вероломно завладел.
     - Вы сошли с ума,  молодой человек!  -  ответил Кэмбел.  - Ничего вы не
добьетесь,  если сейчас пойдете с  нами.  Мало вам было одного -  вы  хотите
потягаться с двумя противниками?
     - Хотя бы с двадцатью, если будет нужно!
     Я  схватил Рэшли  за  ворот.  Тот  не  сопротивлялся и  только сказал с
презрительной улыбкой:
     - Вы видите, Мак-Грегор, он сам торопит свою судьбу! Моя ли будет вина,
если она свершится? Приказ об аресте теперь уже подписан, все готово.
     Шотландец был явно смущен.  Он  поглядел по  сторонам,  вперед,  назад,
потом заговорил:
     - Я   ни  в  коем  случае  не  дам  согласия,   чтобы  молодой  человек
расплачивался за  попытку помочь  отцу,  который его  породил.  И  да  падет
проклятье и  мое  и  Божье на  всех  бэйли,  судей и  судебных исполнителей,
шерифов,  констеблей,  на  всю  их  черную свору,  которая вот уже сотню лет
душит,  как чума,  добрую старую Шотландию! Веселое было житье, когда каждый
крепко держал в  руках свое добро и  страна не знала докуки с ордерами,  и с
описями,  и  с  повестками,  и со всяким крючкотворством.  Еще раз повторяю:
совесть моя  не  позволяет мне  смотреть спокойно,  как хотят окрутить этого
бедного несмышленыша,  да еще такими средствами! Уж лучше беритесь за старое
и решайте спор железом, как честные люди.
     - Ваша совесть,  Мак-Грегор?! - сказал Рэшли. - Вы забыли, как давно мы
с вами знакомы.
     - Да,  моя совесть!  - повторил Кэмбел, или Мак-Грегор, или как там его
звали в действительности.  - Она во мне еще сохранилась, мистер Осбалдистон,
и в этом,  пожалуй,  я имею над вами преимущество. А наше знакомство... Если
вы знаете,  что я собой представляю, то вам известно также, что сделало меня
таким,  каков я  есть;  и,  как бы вы на это ни смотрели,  я  б не поменялся
положением с  самым гордым из  угнетателей,  заставивших меня признать своим
домом поросшие вереском скалы.  Но кто такой вы, мистер Рэшли, и какое у вас
оправдание,  если вы стали тем, что вы есть, - это тайна вашего сердца и дня
Страшного суда.  А  теперь,  мистер Фрэнсис,  разожмите руку,  потому что он
сказал вам правду:  судьи для вас опасней, чем для него; и если бы даже ваше
дело  было прямым как  стрела,  он  нашел бы  способ очернить вас.  Так  что
разожмите руку и оставьте в покое его ворот, как я уже сказал.
     Свои слова он подкрепил ударом,  таким неожиданным и быстрым, что сразу
освободил Рэшли из  моих  рук,  и,  для  большей безопасности заключив меня,
несмотря на все мое сопротивление, в геркулесовы объятия, воскликнул:
     - Пользуйтесь минутой,  мистер Рэшли! Покажите, что пара ног стоит двух
пар рук. Вам не впервой.
     - Благодарите этого джентльмена,  мой  любезный родственник,  -  сказал
Рэшли,  -  за то,  что я не выплатил вам долг сполна. И если сейчас я от вас
ухожу,  то лишь в  надежде,  что скоро мы встретимся опять,  но уже в  такой
обстановке, где нам не помешают.
     Он поднял свою шпагу,  отер ее,  вложил в  ножны и  скрылся за кустами.
Шотландец отчасти силой, отчасти увещаниями помешал мне кинуться за ним. И в
самом деле, я начинал понимать, что этим я все равно ничего не достиг бы.
     - Не  есть мне хлеба,  если это не так!  -  сказал Кэмбел,  когда после
некоторой борьбы,  в  которой доказал свое решительное превосходство в силе,
он убедился,  что я  готов стоять спокойно.  -  Отроду не встречал я  такого
бешеного мальчишки!  Я  бы  высек первейшего человека в  стране,  если б  он
доставил мне столько возни,  сколько вы.  Куда вас несет?  Хотите полезть за
волком в его берлогу?  Знайте же,  юноша,  он расставил вам старую ловушку -
подбил таможенную крысу Морриса поднять опять ту старую историю,  а  здесь я
не выступлю свидетелем в вашу пользу,  как у Инглвуда,  не ждите! Мне вредно
для здоровья наведываться к  судьям из породы вигаморов.  Ступайте вы домой,
как пай-мальчик,  нырните поглубже и ждите, пока спадет волна. Старайтесь не
попадаться на глаза Рэшли,  и Моррису,  и этой скотине Мак-Витти.  Помните о
клахане Эберфойле,  как был у нас уговор, и вот вам слово джентльмена, я вас
не дам в  обиду.  А до нашей встречи держитесь потише.  Я должен выпроводить
Рэшли из города,  пока он чего не натворил,  -  где он покажет свой нос, там
всегда жди какой-нибудь пакости. Помните: клахан Эберфойл!
     Он повернулся и  ушел,  оставив меня одного размышлять о  моих странных
приключениях.  Первой моей  заботой было  оправить на  себе  одежду и  снова
накинуть плащ, уложив его складки так, чтобы они скрывали кровь, струившуюся
из  правого бока.  Едва я  это  сделал,  как  сад начал наполняться группами
студентов -  занятия, видимо, окончились. Я, разумеется, поспешил уйти, и по
дороге к  мистеру Джарви (приближался час обеда) я  остановился у маленькой,
невзрачной лавки,  вывеска которой сообщала,  что  в  ней  обитает Кристофер
Нилсон,  хирург и аптекарь.  Я попросил маленького мальчика,  растиравшего в
ступке какое-то снадобье,  исхлопотать мне прием у многоученого фармаколога.
Мальчик отворил дверь  в  заднюю комнату,  где  я  увидел веселого старичка,
который недоверчиво покачал головой,  когда я, не задумываясь, рассказал ему
какую-то басню о  том,  как я  упражнялся в фехтовании и был случайно ранен,
потому что у моего противника соскочила пуговица с острия рапиры. Приложив к
моей пустяковой ране корпию и что-то еще,  что он считал полезным,  аптекарь
заметил:
     - На рапире, нанесшей эту рану, никогда и не было пуговицы. Эх, молодая
кровь!  Молодая кровь! Но мы, хирурги, умеем держать язык за зубами. Не будь
на  свете горячей крови да  больной крови,  что сталось бы  с  двумя учеными
сословиями - аптекарей и хирургов?
     Высказав это нравственное соображение,  он  отпустил меня,  и  я  после
этого не ощущал особенной боли или беспокойства от полученной царапины.


                                 Глава XXVI

                                       Народ железный там живет в горах,
                                       Он жителю равнин внушает страх.
                                       . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                                       Твердыню скал обводит гордый глаз,
                                       Приют нужды и воли, - и не раз
                                       Уверенностью вскормленная сила
                                       Низине разорением грозила.

                                                                        Грэй

     - Что  вас  так задержало?  -  спросил мистер Джарви,  когда я  вошел в
столовую этого честного джентльмена.  - Час давно пробило, сейчас уже добрых
пять минут второго. Мэтти два раза подходила к дверям с блюдом на подносе, и
ваше счастье, что сегодня у нас на обед голова барашка, - она от задержки не
испортится. Овечья голова - та, если чуточку ее переварить, - сущий яд, как,
бывало,  говаривал  мой  достойный  отец.  Он  больше  всего  любил  ушко  -
правильный был человек!
     Я  должным образом извинился за  свою  неаккуратность,  и  вскоре  меня
усадили за стол, где председательствовал мистер Джарви, с великим усердием и
гостеприимством понуждая и  меня  и  Оуэна оказывать шотландским лакомствам,
под  которыми ломился его  стол,  больше чести,  чем  это было приемлемо для
нашего южного вкуса.  Я лавировал довольно успешно, пользуясь теми светскими
навыками,    которые   помогают   человеку   спастись   от    такого    рода
благожелательного преследования.  Но на Оуэна смешно и  жалко было смотреть:
придерживаясь более строгих и  формальных понятий о вежливости и желая всеми
законными средствами почтить и  уважить друга нашей фирмы,  он  со  скорбной
покорностью глотал кусок за  куском паленую шерсть и  расхваливал это  блюдо
срывающимся голосом, в котором отвращение почти заглушало учтивость.
     Когда сняли скатерть, мистер Джарви собственной рукой замешал небольшую
чашу бренди-пунша - первую, какую довелось мне выпить.
     Лимоны,  поведал он  нам,  были с  его  собственной маленькой заморской
фермы (в Вест-Индии,  как показало нам пояснительное движение его плеча),  а
рецепт составления напитка он  узнал от  старого капитана Коффинки,  который
сам перенял это искусство,  как полагают в народе, - шепотом добавил бэйли -
от вест-индских пиратов.
     - Но напиток превосходный,  -  сказал он, потчуя нас. - Ведь нередко на
дурном рынке можно купить хороший товар.  И надо сказать,  капитан Коффинки,
когда я  водил с  ним знакомство,  был вполне достойный человек,  только вот
божился он отчаянно.  Он умер,  бедняга,  и  дал свой отчет Всевышнему,  и я
надеюсь, что отчет его принят, надеюсь, что принят.
     Пунш  показался нам  чрезвычайно вкусным и  привел к  долгому разговору
между Оуэном и нашим хозяином о выгоде соединения королевств, открывшего для
Глазго   благотворительную  возможность  завязать  торговлю  с   британскими
колониями в  Америке и  Вест-Индии  и  благодаря новым рынкам расширить свой
вывоз. Однако на замечание Оуэна, что Шотландии трудно было бы удовлетворить
американский  спрос,  не  закупая  товаров  в  Англии,  мистер  Джарви  стал
возражать горячо и красноречиво:
     - Ну нет,  сэр,  мы твердо стоим на своих ногах и  нащупываем все,  что
нужно, на дне своей кошелки. В Стерлинге есть у нас шевиот, в Массельбурге -
дамское сукно,  в Эбердине -  чулки,  Эдинбург поставляет нам шелун и всякие
сорта шерстяной пряжи;  и  есть у нас полотно всех сортов,  лучше и дешевле,
чем  у  вас,  в  Лондоне;  а  ваши  североанглийские товары -  манчестерскую
мануфактуру, шеффилдскую сталь, ньюкаслскую глиняную посуду - мы покупаем не
дороже,  чем вы у  себя в Ливерпуле.  А с бумажными тканями и с муслинами мы
делаем просто чудеса.  Так-то,  сэр!  Дайте  каждой селедке висеть на  своей
голове,  каждой овце -  на собственном окороке,  и вы увидите,  сэр, что мы,
глазговцы, не так уж сильно от вас отстали, - как бы еще не пришлось вам нас
догонять.  Вам скучно слушать нашу беседу, мистер Осбалдистон, - добавил он,
заметив,  что я  давно молчу,  -  но вы знаете пословицу:  коробейник всегда
говорит о своем коробе.
     Я  извинился и  объяснил,  что  причина  моего  рассеянного внимания  -
печальные обстоятельства и необычное приключение, случившееся со мною утром.
Таким образом я достиг того,  чего искал, - удобного случая ясно, без помехи
рассказать свою повесть. Я только умолчал о полученной ране, находя, что она
не заслуживает упоминания.  Мистер Джарви слушал с большим вниманием и явным
интересом,  моргая  серыми  глазками,  часто  прикладываясь  к  табакерке  и
перебивая меня только короткими восклицаниями.  Когда я дошел в своем отчете
до  поединка и  Оуэн  сложив руки,  возвел глаза  к  небесам -  живой  образ
скорбного удивления, - мистер Джарви перебил мой рассказ словами:
     - Нехорошо,  очень нехорошо!  И Божеский закон и человеческий запрещают
обнажать меч  против родича;  обнажать же  меч на  улице королевского города
есть  преступление,  наказуемое штрафом и  тюрьмой;  дворы колледжей в  этом
смысле не дают никаких привилегий -  в таких местах,  мне кажется,  надлежит
соблюдать покой и  тишину.  Колледж получает добрых шестьсот фунтов в год из
епископских доходов (к большому огорчению для епископской братии) и субсидию
от  самого  глазговского  архиепископа  вовсе  не  для  того,  чтобы  разные
бездельники учиняли драки на  его дворе или чтоб озорники мальчишки кидались
там  снежками,  как  они это нередко себе позволяют:  когда мы  с  Мэтти там
проходим, мы должны то и дело приседать и кланяться или же идти на риск, что
нам раскроят головы. Тут бы надо принять кое-какие меры*. Но продолжайте ваш
рассказ. Что случилось дальше?
     ______________
     *  Шотландские мальчишки в  прежние времена устраивали в снегопад нечто
вроде сатурналий,  забрасывая прохожих комками снега.  Но  те,  кому грозила
неприятность попасть под обстрел, могли откупиться легким штрафом: женщины -
реверансом,  мужчины -  поклоном.  Гроза  обрушивалась только на  неучтивого
упрямца. (Прим. автора.)

     Едва  я  упомянул о  появлении мистера Кэмбела,  Джарви  встал,  сильно
удивленный, и зашагал по комнате, восклицая:
     - Опять  Робин!..  Роберт сошел с  ума,  просто спятил,  рехнулся!  Роб
дождется,  что его повесят, и позор падет на всю его родню. Разговоров тогда
не оберешься!  Мой отец,  почтенный декан,  выткал его первые штаны, а декан
Триппи,  сучильщик каната,  чего доброго, сплетет ему последний галстук! Да,
бедный Робин идет прямой дорогой к виселице...  Но продолжайте, продолжайте.
Послушаем, чем это кончилось.
     Я  старался вести свое  изложение как  можно обстоятельней,  но  мистер
Джарви все же находил в нем кое-какие неясности, пока я не вернулся вспять и
не рассказал,  хоть и  очень неохотно,  свою повесть о Моррисе и о встрече с
Кэмбелом в доме судьи Ин