и горьки вдвойне,  потому что
упрямое сопротивление отцовской воле,  которым добрый  Оуэн  не  хотел  меня
попрекать,  вставало теперь перед моею  совестью как  причина разразившегося
бедствия.
     Так  изливали мы  друг  перед  другом наше  горе,  когда неожиданно нас
смутил  грозный  стук  в  наружную  дверь  тюрьмы.  Я  выбежал  на  лестницу
послушать,  но  слышен был  только голос  тюремщика,  то  громко отвечавшего
кому-то  за воротами,  то шепотом обращавшегося к  человеку,  который привел
меня сюда.
     - Иду! Сейчас иду, - говорил он громко; и затем на низком регистре: - О
хон-а-ри!   Что  теперь  делать?   Бегите  наверх  и  прячьтесь  за  кровать
сассенахского шентльмена.  Иду,  сию минуту!  Ахелланай! Там милорд бэйли, и
господин начальник,  и стража!..  Ох,  и капитан сходит вниз! Спаси нас Бог!
Идите наверх,  а то они прямо на вас натолкнутся... Пущу, сейчас пущу! Замок
больно ржавый.
     Пока Дугал неохотно и медлительно снимал засовы и болты, чтобы впустить
ждавших  за  дверьми  посетителей,   уже  начинавших  шумно  изъявлять  свое
нетерпение,  мой проводник вбежал по винтовой лестнице и  проскочил в камеру
Оуэна,  а за ним и я.  Он быстро обвел ее глазами,  словно ища места, где бы
можно было укрыться, потом сказал мне:
     - Дайте мне на время ваши пистолеты...  Впрочем, не стоит, обойдусь без
них. Что бы вы ни увидели, не обращайте внимания и не суйтесь в чужую драку.
Это дело касается меня одного,  и  я  сам должен уладить все как сумею.  Я и
раньше не раз попадал в такой переплет, а случалось - и в худший.
     С  этими  словами  незнакомец сбросил  с  себя  кафтан,  слишком плотно
облегавший фигуру,  стал  прямо против двери,  на  которую устремил острый и
решительный взгляд,  и слегка откинул корпус назад,  словно собирая всю свою
силу, как хорошо объезженный конь, когда готовится взять препятствие.
     Я  ни  секунды не  сомневался,  что мой проводник намерен выпутаться из
затруднения, бросившись стремительно на первого, кто появится на пороге, как
только откроется дверь, и силой сквозь все препятствия проложить себе дорогу
на улицу.  И такая сила и ловкость чувствовалась в его теле, такая решимость
во взгляде и в повадке,  что я ни секунды не сомневался: он прорвется сквозь
толпу противников,  если  те  не  прибегнут к  крайним средствам,  чтоб  его
остановить.
     В  томительном напряжении  проходило  время  между  мгновениями,  когда
отворялась наружная дверь и дверь в камеру Оуэна. Наконец открылась и она, и
на  пороге появилась не  стража с  примкнутыми штыками,  не ночной патруль с
дубинками, алебардами или пиками, а миловидная молодая женщина в грограмовой
юбке,  подоткнутой,  чтоб не замарать подол в  уличной грязи,  и с фонарем в
руке.  Вслед  за  женщиной шествовала более важная особа -  невысокого роста
мужчина,  коренастый,  немного грузный и  облеченный,  как скоро выяснилось,
званием бэйли.  Он  потряхивал кудельками короткого парика,  он  пыхтел,  он
задыхался от сердитого нетерпения.  Мой проводник при его появлении отступил
вспять,  словно  желая  остаться незамеченным,  но  некуда было  укрыться от
проницательного взгляда  прищуренных глаз,  которым блюститель закона  обвел
камеру.
     - Прекрасно это выходит и вполне благоприлично, что я у вас жду полчаса
за дверьми,  капитан Стэнчелз,  - сказал он, обращаясь к старшему тюремщику,
который  показался  теперь  в  дверях,   готовый  составить  свиту  великого
человека.  -  Чтобы войти в тюрьму, мне пришлось ломиться с такой силой, как
ломились бы  другие,  чтобы  выйти отсюда,  -  несчастные люди,  сбившиеся с
пути!..  А это что такое?  Что такое?!  В тюрьме посторонние в ночное время,
после закрытия ворот да еще в  воскресенье!..  Этого я не допущу,  Стэнчелз,
так и  знайте...  Заприте дверь,  я тут же поговорю с джентльменами.  Только
сперва побеседую вот со  старым знакомым.  Ну,  мистер Оуэн,  как поживаете,
голубчик?
     - Ничего,  благодарю вас,  мистер Джарви,  - пролепетал Оуэн, - телом я
как будто здоров, но болен душой.
     - Понятно,  понятно,  что и говорить! Страшный удар, особенно для того,
кто всегда слишком высоко заносил голову, - такова природа человеческая. Да,
каждый из  нас  может сорваться...  Мистер Осбалдистон -  хороший и  честный
джентльмен,  но он,  сказал бы я,  из тех людей, которые хотят или сделаться
крезами, или разориться дотла, как говаривал мой отец, достойный декан. Отец
мой,  декан,  бывало говорил мне: "Ник, молодой Ник! (Он, как и я, носил имя
Никол;  так люди и  звали нас в  шутку:  молодой Ник и  старый Ник.) Ник,  -
говорил он мне,  - никогда не протягивай руку так далеко, чтобы потом нельзя
было легко отдернуть ее назад".  То же и я повторял мистеру Осбалдистону, но
он,  кажется,  не совсем хорошо принимал мои наставления.  А  я  давал их из
добрых чувств, из добрых чувств...
     Эта  речь,  чудовищно многословная и  звучавшая самодовольством,  когда
оратор  вспоминал свои  собственные советы и  предсказания,  не  внушила мне
надежды на помощь от мистера Джарви.  Скоро,  однако, стало ясно, что тон ее
следует объяснить скорее полным отсутствием такта, чем недостатком подлинной
доброты.  В самом деле, когда Оуэн выказал себя несколько обиженным, что ему
сейчас, в его тяжелом положении, напоминают о таких вещах, шотландец схватил
его за руку и сказал:
     - Веселей,  веселей,  мой друг,  рано унывать!  Неужели,  вы думаете, я
пришел сюда среди ночи и  чуть было не нарушил воскресенья только ради того,
чтобы попрекнуть оступившегося его ошибкой?  Ой,  нет! У бэйли Никола Джарви
это не в  обычае,  как не было бы в обычае и у его отца,  почтенного декана.
Что  вы,  друг мой,  что вы!  У  меня первое правило -  никогда не  думать в
воскресный день о мирских делах; но хотя я всеми силами старался выкинуть из
головы ваше письмецо,  которое мне передали утром, все же я весь день больше
думал о нем, чем о проповеди. У меня правило: ровно в десять я ложусь в свою
кровать с  желтым пологом,  если только не зайду к соседу отведать вахни или
сосед ко мне -  вот спросите эту красотку,  она вам скажет,  правда ли,  что
такой в  моем доме заведен порядок,  -  а  тут,  понимаете,  я просидел весь
вечер,  читал  хорошие книги  и  зевал  так,  точно хотел проглотить церковь
святого  Еноха,  пока  наконец не  пробило двенадцать -  законный час,  чтоб
раскрыть гроссбух и посмотреть,  как у нас с вами обстоят дела;  потом,  так
как  время и  морской прилив не  ждут,  я  велел моей девушке взять фонарь и
потихоньку-полегоньку отправился сюда потолковать,  нельзя ли нам что-нибудь
сделать.  Бэйли Джарви имеет право входить в тюрьму в любую пору дня и ночи;
тем же правом пользовался в свое время и мой отец, декан, почтенный человек,
- светлая память ему!
     Хотя  Оуэн  застонал при  упоминании о  гроссбухе,  наведя меня тем  на
печальное опасение,  что и здесь сальдо было не в нашу пользу, и хотя в речи
достойного бэйли  звучало  изрядное  самодовольство и  недобрая  радость  по
поводу  собственной проницательности,  однако  в  его  словах  чувствовалось
какое-то искреннее,  прямое добродушие,  которое возбуждало у меня некоторую
надежду.  Он  изъявил  желание  просмотреть кое-какие  названные им  бумаги,
торопливо выхватил их  из рук Оуэна и  присел на кровать,  "чтобы дать отдых
своим окорокам",  как он изволил выразиться,  соблазнившись таким комфортом.
Служанка держала фонарь,  а мистер Джарви,  посапывая, пофыркивая и ворча то
на слабый свет, то на содержание документов, внимательно читал.
     Видя, что он углубился в свое занятие, незнакомец, приведший меня сюда,
решил бесцеремонно удалиться.  Он  сделал мне знак молчать и  переменой позы
показал,  что  хочет  проскользнуть к  дверям по  возможности незаметно.  Но
проворный блюститель закона  (очень не  похожий на  моего  старого приятеля,
мистера Инглвуда) тотчас раскрыл и пресек это намерение:
     - Что  вы  смотрите,  Стэнчелз?  Прикройте дверь,  заприте на  замок  и
караульте снаружи.
     Незнакомец насупил брови и, казалось, думал уже, не проложить ли дорогу
силой,  но не успел он принять решение,  как дверь захлопнулась и  загремели
тяжелые засовы. Он что-то пробормотал на гэльском языке, зашагал по комнате,
потом с  видом непреклонного упорства,  словно решив досмотреть спектакль до
конца, уселся на дубовом столе и начал насвистывать стратспей.
     Мистер Джарви, по-видимому, легко и быстро разбиравшийся в делах, скоро
и  тут  уяснил себе  все  подробности и  обратился к  мистеру Оуэну в  таком
примерно тоне:
     - Так, мистер Оуэн, так. Ваша фирма в самом деле должна некоторую сумму
Мак-Витти и Мак-Фину.  (Посовестились бы,  свиные рыла! Ведь ее в десять раз
перекрывают  барыши,   которые  они  от  вас  получили  на  деле  по  скупке
глен-кайлзихатских дубовых лесов,  которые они вырвали у меня изо рта.  И вы
еще тогда, мистер Оуэн, напомню вам, замолвили за них словечко! В десять раз
и больше!  Так вот, сэр, ваша фирма должна им известную сумму, поэтому - и в
обеспечение других своих контрактов с  вами -  они  посадили вас на  хлеба к
доброму мистеру Стэнчелзу.  Так,  сэр,  вы им должны и,  может быть,  должны
кое-что кому-нибудь еще -  может быть,  вы кое-что должны мне самому,  бэйли
Николу Джарви.
     - Не  стану отрицать,  сэр,  что на сегодня сальдо может оказаться не в
нашу пользу, - сказал Оуэн, - но я прошу вас учесть...
     - Сейчас, мистер Оуэн, мне некогда учитывать. Сейчас, когда воскресенье
едва отошло и когда я тут сижу среди ночи,  в сырую погоду,  за пять миль от
своей теплой кровати,  сейчас не время заниматься подсчетами. Но, сэр, как я
вам сказал,  вы должны мне деньги -  отрицать не приходится:  много ли, мало
ли,  но вы мне должны,  на этом я настаиваю.  А раз так,  мистер Оуэн,  я не
понимаю,  каким образом вы, энергичный и толковый делец, распутаете то дело,
ради которого вы  сюда приехали,  и  со  всеми нами рассчитаетесь (на  что я
твердо надеюсь),  ежели вы будете валяться тут,  в  глазговской тюрьме.  Так
вот, сэр: если вы представите поручительство judicio sisti, - то есть в том,
что вы  не удерете из Шотландии и  по первому требованию явитесь в  суд,  не
подводя своего поручителя,  -  вас сегодня же утром можно будет выпустить на
свободу.
     - Мистер Джарви,  -  проговорил Оуэн,  -  если  найдется такой  друг  и
поручится за меня, мое освобождение, бесспорно, пойдет на пользу нашей фирме
и всем, кто с нею связан.
     - Хорошо,  сэр,  -  продолжал Джарви,  - и такой друг, бесспорно, может
ожидать,  что вы  явитесь на  вызов и  освободите его от  взятого им на себя
обязательства?
     - Явлюсь по первому требованию,  если только не заболею и не умру.  Это
верно, как дважды два - четыре.
     - Хорошо,  мистер Оуэн,  -  закончил гражданин города Глазго,  -  я вам
доверяю,  и это я докажу, сэр, докажу. Я человек, как известно, аккуратный и
трудолюбивый,  как  может  засвидетельствовать весь  наш  город,  и  я  могу
зарабатывать свои кроны,  и беречь кроны,  и сводить счеты с кем угодно - на
Соляном ли Рынке или на Гэллоугейте.  И  я  человек осторожный,  каким был в
свое  время  и  мой  отец,  почтенный декан;  но  допустить,  чтоб  честный,
добропорядочный джентльмен,  понимающий толк в  коммерции и готовый обойтись
по справедливости с каждым,  допустить,  чтоб такой джентльмен валялся тут в
тюрьме и не мог ничего сделать ни для себя,  ни для других,  - нет, скажу по
совести,  я  лучше сам возьму вас на  поруки.  Но прошу не забывать:  я  даю
поручительство  judicio  sisti,  как  выражается  наш  городской  секретарь,
judicio sisti,  а  не  judicatum solvi*,  прошу не  забывать.  Это  огромная
разница.
     ______________
     * То есть поручитель отвечает только за явку в суд взятого им на поруки
должника, но не за самый платеж (лат.).

     Мистер Оуэн  заверил его,  что  при  сложившихся обстоятельствах он  не
смеет и  надеяться на поручительство за действительную уплату долга,  но что
его поручителю нечего опасаться:  по первому же вызову он, Оуэн, не преминет
явиться в суд.
     - Верю вам,  верю.  Довольно слов.  К  утреннему завтраку вы  будете на
свободе.  А теперь послушаем,  что скажут в свое оправдание ваши товарищи по
камере: каким беззаконным путем попали они сюда в ночную пору?


                                Глава XXIII

                                                  Пришел хозяин вечерком,
                                                  Пришел навеселе,
                                                  А дома - видит - человек,
                                                  Где быть ему не след.
                                                  "Объясни ты, женушка,
                                                  Мне что-то невдомек:
                                                  Как вошел он, не спросясь,
                                                  Захожий паренек?"

                                                             Старинная песня

     Почтенный бэйли взял  из  рук  служанки фонарь и  приступил к  осмотру,
уподобясь Диогену,  когда тот со светочем в руке брел по афинской улице;  и,
может  быть,   мистер  Джарви  не  больше,   чем  великий  циник,   надеялся
натолкнуться в  своих  поисках на  какое-либо  ценное  сокровище.  В  первую
очередь подошел он  к  моему  таинственному проводнику,  который сидел,  как
сказано,  на столе,  уставив в стену неподвижный взгляд. Ничто не дрогнуло в
его застывшем лице,  руки он скрестил на груди не то с  вызывающим,  не то с
беспечным видом, и, отстукивая каблуком по ножке стола такт мелодии, которую
насвистывал,   он   выдержал  испытующий  взгляд  мистера  Джарви  с   таким
невозмутимым спокойствием и  самоуверенностью,  что прозорливому следователю
изменили на мгновение его проницательность и память.
     - Аа, ээ, оо! - восклицал бэйли. - Честное слово!.. Это невозможно... И
все же...  Нет! Честное слово, быть того не может!.. А все-таки... Черт меня
побери,  я должен сказать...  Грабитель ты, разбойник, сущий дьявол, неужели
это и взаправду ты?
     - Как видите, бэйли, - был лаконичный ответ.
     - По  чести  так,  или  тут  чистейшее  колдовство!..  Ты,  отъявленный
беззаконник,  ты  осмелился пролезть  сюда,  в  глазговскую тюрьму?  Как  ты
думаешь, сколько стоит твоя голова?
     - Гм!  Если взвесить как следует,  на  голландских весах,  она потянет,
пожалуй,  побольше,  чем голова одного провоста,  четырех бэйли,  городского
секретаря, шестерых деканов да дюжины ткачей...
     - Ах ты,  отпетый негодяй!  -  перебил мистер Джарви. - Покайся лучше в
своих  грехах  и  приготовься,  потому что  стоит  мне  сказать одно  только
слово...
     - Правильно,  бэйли, - ответил тот, к кому обращено было это замечание,
и  с  небрежно-беспечным видом заложил руки за  спину,  -  но  вы никогда не
скажете этого слова.
     - Почему же я  его не скажу,  сэр?  -  воскликнул блюститель закона.  -
Почему не скажу? Ответь: почему?
     - По  трем  веским  причинам,  бэйли  Джарви:  во-первых,  ради  нашего
давнишнего знакомства, во-вторых, ради старухи, что греется сейчас у очага в
Стаккавраллахане -  той,  что связывает нас узами кровного родства, к вящему
для  меня позору!  Легко ли  мне признаться,  что мой родственник возится со
счетными книгами,  с пряжей,  с ткацкими станками, с челноками и веретенами,
как простой ремесленник! А в-третьих, бэйли, еще и потому, что если только я
подмечу с вашей стороны малейшее поползновение выдать меня, я оштукатурю эту
стену вашими мозгами прежде, чем вас успеет выручить рука человека.
     - Вы,  сэр,  отчаянный и дерзкий негодяй, - отвечал бэйли, нисколько не
устрашенный,  -  и  вы знаете,  что я это понимаю и не остановлюсь ни на миг
перед грозящей опасностью.
     - Я отлично знаю,  - ответил тот, - что в жилах у вас течет благородная
кровь,  и  мне неохота поднимать руку на  родича.  Но я  отсюда выйду так же
свободно,   как  вошел,  или  стены  глазговской  тюрьмы  десять  лет  будут
рассказывать о том, как я проложил себе дорогу.
     - Хорошо,  хорошо,  -  сказал мистер Джарви.  -  Кровь  погуще воды,  а
друзьям и сородичам не пристало замечать соринку друг у друга в глазу, когда
чужой  глаз  ее  не  замечает.  Старухе в  Стаккавраллахане горько  было  бы
услышать,  что вы, позорище гор, размозжили мне череп или что я мог затянуть
петлю на вашей шее.  Но сознайся,  упрямый черт, что, не будь ты тем, кто ты
есть, я сейчас захватил бы первого разбойника в Горной Стране.
     - Вы постарались бы,  кузен,  -  ответил мой проводник,  - не спорю, но
вряд ли,  думается мне, ваши старания увенчались бы успехом, ибо мы, бродяги
горцы,  неподатливый народ, особенно когда с нами заговорят об оковах. Мы не
переносим тесной одежды - штанов из булыжника да железных подвязок.
     - Тем не менее,  любезный, бы дорветесь до каменных штанов, до железных
подвязок и  до пенькового галстука,  -  ответил бэйли.  -  В  цивилизованной
стране никто еще не  откалывал таких штук,  как вы,  -  грабить чуть ли не в
собственном кармане! Но это не сойдет вам с рук, честно вас предостерегаю!
     - И что же, кузен, вы по мне наденете траур?
     - Ни один черт не наденет траура по тебе,  Робин,  - разве что ворон да
грач,  вот  тебе в  том  моя рука.  Но  скажи,  любезный,  где тысяча добрых
шотландских фунтов, которые я тебе ссудил, и когда доведется мне получить их
обратно?
     - Где  они?  -  ответил  мой  проводник,  делая  вид,  будто  старается
вспомнить. - Точно сказать не могу. Верно, там же, где прошлогодний снег.
     - Значит,  на вершине Скехаллиона,  не так ли,  хитрая горная собака? -
сказал мистер Джарви.  -  А  я  надеюсь,  что ты мне их выплатишь здесь,  на
месте.
     - Так!  -  ответил горец.  -  Но  у  меня нет в  кармане ни  снега,  ни
червонцев.  А когда вы их получите? Гм!.. "Когда король возьмет свое назад!"
- как поется в старинной песне.
     - Это  хуже  всего,  Робин!  -  ответил гражданин города Глазго.  -  Ты
бесчестный изменник,  и  это хуже всего!  Неужели вы хотите водворить у  нас
опять католичество,  власть произвола, хотите посадить нам на шею самозванца
из грелки и свору монахов и аббатов?  Вы соскучились по обрядам, по стихарям
и кадилам и прочей погани?  Промышляй уж по-прежнему старым своим промыслом:
грабежом,  разбоем,  сбором черной дани,  -  лучше обкрадывать кое-кого, чем
губить всю страну.
     - Полно,  любезный,  нечего повторять за вигами всякий вздор! - ответил
горец.  -  Мы  знакомы друг с  другом не  первый день.  Я  послежу,  чтоб не
обчистили вашу  контору,  когда  молодчики в  юбках придут навести порядок в
глазговских лавках и убрать из них лишние товары.  А вам,  Никол, пока этого
не  требует ваш прямой долг,  незачем видеться со мною чаще,  чем я  пожелаю
сам.
     - Ты наглый негодяй, Роб, - сказал бэйли, - и тебя повесят когда-нибудь
на радость всей стране.  Но я  не стану,  как дурная птица,  гадить в  своем
гнезде,  если меня к  тому не побудит крайняя необходимость или голос долга,
которого никто не  может ослушаться.  А  это что за  черт?  -  продолжал он,
обернувшись ко мне. - Грабитель, завербованный в вашу шайку, не так ли? Если
судить по внешности, сердце у него дерзкое и лежит к разбою, а шея длинная и
скучает по петле.
     - Ах,  добрый мистер Джарви, - сказал Оуэн, который, как и я, изумленно
молчал во время странной встречи и  не менее странного разговора между двумя
необычайными сородичами.  -  Добрый  мистер Джарви,  этот  молодой человек -
мистер Фрэнк Осбалдистон,  единственный сын главы нашей фирмы. Он должен был
войти   в   дело,   когда   Рэшли  Осбалдистону,   его   двоюродному  брату,
посчастливилось занять его место (тут Оуэн невольно простонал),  но  так или
иначе...
     - О,  я слышал об этом бездельнике,  - перебил его шотландский купец. -
Это из него ваш принципал, как старый упрямый дурак, пожелал во что бы то ни
стало сделат