ов,  -  прочное,  ладно сделанное строение,
простоит до скончания веков,  только держите от него подальше руки да порох.
Было  время,  в  Реформацию,  ее  чуть не  разрушили,  когда сносили церковь
Сент-Эндрюс,  и  Пертскую церковь,  и  все  другие,  чтоб очистить страну от
папистской нечисти,  от идолопоклонства,  от икон,  и  стихарей,  и  прочего
отребья великой блудницы,  что  расселась на  семи  холмах,  точно и  одного
недостаточно для ее старых, дряблых ягодиц.
     Из окрестных поселков,  из Ренфру, Баронии, Горбалса, в одно прекрасное
утро привалили в Глазго толпы народа:  надумали своими руками очистить собор
от папистской дребедени.  Но горожане испугались,  как бы у их старой церкви
не лопнули все подпруги от такого невежливого обращения. Они забили в набат,
собрали с  барабанным боем ополчение,  -  по счастью,  в тот год гильдейским
старшиною был почтенный Джеймс Рэбет (он сам был отличный каменщик,  так что
ему  пристало отстаивать старое  здание),  -  все  цеха  дружно  поднялись и
объявили, что дадут настоящее сражение, а разрушить церковь не позволят, как
разрушают их  всюду вокруг.  Не  из любви к  папизму,  конечно,  -  никто не
посмеет этого  сказать о  цехах  города Глазго.  Договорились на  том,  чтоб
вынести из  ниш  идольские статуи святых (будь  они  неладны!),  -  вынесли,
разбили эти  каменные кумиры на  мелкие куски по  слову Священного писания и
бросили те куски в воду, в речку Молендинар; а старый храм остался целехонек
- стоит себе веселый,  точно кот,  когда ему  вычешут блох,  и  все остались
довольны.  Слышал я  от знающих людей,  что если бы так же обошлись со всеми
церквами в Шотландии,  реформатское учение сохранилось бы в той чистоте, как
и сейчас,  но было бы у нас побольше христианских храмов приличного вида.  Я
достаточно пожил в  Англии,  и вы не выбьете у меня из головы мыслишки,  что
собачья конура в Осбалдистон-холле лучше многих Божьих храмов в Шотландии.
     С этими словами Эндрю повел меня за собой в собор.


                                  Глава XX

                                                      ...В благоговенье
                                       И в ужасе склоняю взор. Могилы
                                       И эти грозные пещеры смерти
                                       Глядят так сумрачно, и страшный холод
                                       Трепещущее сердце обдает.

                                                      "Новобрачная в трауре"

     Как ни торопил меня мой нетерпеливый проводник,  я все же задержался на
несколько минут,  любуясь внешним видом здания,  которое мне  показалось еще
величавей в  своем  одиночестве,  когда  его  до  той  поры  открытые  двери
затворились,  поглотив всю толпу,  недавно теснившуюся на кладбище.  В храме
началось  торжественное  богослужение,  как  возвестило  о  том  нарастающее
гудение голосов.  Их  мощный хор сливался в  отдалении в  единую гармонию и,
очищенный  от  хриплых  диссонансов,  раздражающих слух,  когда  их  слышишь
вблизи, теперь, в соединении с рокотом ручья и пением ветра в еловых ветвях,
вызывал  во  мне  чувство  высокого восторга.  Вся  природа,  как  сказано у
псалмопевца,   чьи  стихи  пели  молящиеся,  как  бы  объединилась,  вознося
торжественную хвалу,  в  которой сочетала трепет с  ликованием,  обращаясь к
своему  творцу.  Мне  доводилось  слышать  праздничную  службу  во  Франции,
справляемую  со  всем  eclat*,  какой  только  могут  придать  обедне  самая
изысканная музыка,  роскошные  уборы,  пышная  обрядность,  однако  по  силе
впечатления  она  уступала  пресвитерианской  службе,   прекрасной  в  своей
простоте. Молитва, когда в ней участвует каждый молящийся, сильнее действует
на душу, чем если ее исполняют музыканты, как затверженный урок. Шотландская
служба по  сравнению с  французской имела  все  преимущества подлинной жизни
перед актерской игрой.
     ______________
     * великолепием, блеском (франц.).

     Так как я все еще медлил,  слушая издали торжественный хор,  Эндрю,  не
сдерживая больше своего нетерпения, потянул меня за рукав:
     - Идемте,   идемте,   сэр.   Не  пристало  нам  приходить  и   нарушать
богослужение;  если  мы  тут  замешкаемся,  сторожа нас  увидят и  потащат в
караульную за то, что мы слоняемся без дела во время церковной службы.
     Выслушав это внушение,  я последовал за своим проводником,  однако не в
самый собор, как рассчитывал.
     - Куда вы,  сэр,  -  в  тот притвор!  -  закричал Эндрю и повлек меня в
сторону,  когда я направился было к главному входу. - Там вы услышите только
холодное пустословие -  плотскую мораль,  сухую и никчемную, как листья руты
на Святки. Истинную сладость учения вам дадут вкусить только здесь.
     Так он  сказал,  и  мы с  ним прошли под свод низких ворот с  калиткой,
которую степенный привратник едва не захлопнул перед нами,  и  спустились по
нескольким  ступенькам  словно  в  могильный  склеп  под  церковью.   Так  и
оказалось: в этом подземелье, неизвестно почему выбранным для подобной цели,
устроена была очень странная молельня.
     Представьте себе,  Трешем,  длинный ряд  угрюмых,  темных и  полутемных
склепов,  какие  в  других странах служат местом погребения и  с  давних пор
предназначались для той же цели и в нашей стране,  но здесь некоторые из них
были  заставлены скамьями и  служили  церковью.  Эти  склепы  хотя  и  могли
вместить несколько сот благочестивых прихожан,  казались, однако, тесными по
сравнению с  более  темными и  более  просторными пещерами,  зиявшими вокруг
этой,  так сказать,  обитаемой площади.  Там, в просторном царстве забвения,
тусклые хоругви и  полустертые гербы  отмечали могилы тех,  кто,  бесспорно,
были некогда "князьями во Израиле". В эпитафиях, доступных для чтения только
кропотливому антикварию,  написанных на  языке  таком же  отжившем,  как  то
благостное  милосердие,  о  котором  говорилось в  них,  путник  приглашался
помолиться за души тех,  чьи тела покоились под камнем.  Среди этих склепов,
приявших последние останки  бренной  жизни,  я  увидел  многочисленную толпу
погруженных в  молитву прихожан.  Шотландцы молятся в  церкви  не  преклонив
колена,  а стоя -  ради того,  вероятно, чтобы как можно дальше уйти в своих
обрядах от католичества:  вряд ли есть у  них к тому другая,  более глубокая
причина.  Мне приходилось наблюдать,  как, творя молитву в кругу своей семьи
или на  домашних молитвенных собраниях,  они в  непосредственном обращении к
Богу  принимали ту  позу,  какую все  прочие христиане признают наиболее для
того  подобающей:  смиренную  и  благоговейную.  Итак,  не  преклоняя  колен
(мужчины -  с  обнаженными головами),  толпа в  несколько сот человек обоего
пола  и  всех возрастов чинно и  очень внимательно слушала импровизированную
или,  по меньшей мере,  не записанную молитву престарелого священника, очень
популярного в  городе.  Воспитанный в  тех  же  верованиях,  я  с  искренним
чувством присоединился к молитве и, только когда прихожане заняли свои места
на скамьях, снова принялся внимательно разглядывать окружающее.
     По  окончании молитвы почти  все  мужчины надели  на  головы шляпы  или
береты,  и все,  кому посчастливилось вовремя занять места, сели. Мы с Эндрю
не принадлежали к числу этих счастливцев,  так как пришли слишком поздно. Мы
стояли вместе с другими опоздавшими,  образуя как бы кольцо вокруг тех,  кто
сидел.  Позади и  вокруг нас были уже описанные мною могильные своды;  перед
нами -  благоговейные молельщики в  тусклом полусвете,  который падал им  на
лица,  струясь в  два-три  узких готических оконца вроде тех,  что открывают
доступ  воздуху  и  свету  в  склепы.  Этот  свет  позволял  разглядеть  все
многообразие лиц,  какие  бывают обычно обращены к  шотландскому пастору,  -
почти все  внимательные и  спокойные;  только изредка здесь или там мать или
отец  одернет озирающегося по  сторонам слишком резвого ребенка или  нарушит
дремоту  слишком  вялого.   Шотландское  лицо,  скуластое  и  резкое,  часто
отражающее в чертах своих ум и лукавство, больше выигрывает во время молитвы
или в  сражении в рядах бойцов,  чем на веселом собрании.  Речь проповедника
была  как   раз   такова,   что  могла  пробудить  разнообразные  чувства  и
наклонности.
     Годы  и  недуги  ослабили его  голос,  от  природы  сильный и  звучный.
Выбранный текст он прочитал невнятно, но когда он закрыл Библию и начал свою
проповедь,  голос  его  постепенно окреп,  и  наставления зазвучали горячо и
властно. Они относились по большей части к отвлеченным вопросам христианской
веры -  важные, глубокие предметы, которых не постичь одним лишь разумом; но
проповедник изобретательно и  успешно  подыскивал  к  ним  ключ  в  обильных
цитатах из  Священного писания.  Мне  было не  под  силу вникать в  ход  его
рассуждений,  и  у меня нет уверенности,  что я всегда правильно понимал его
предпосылки.  Но  ничего не могло быть убедительней страстной,  восторженной
речи этого доброго старика,  ничего остроумнее его доводов.  Шотландцы,  как
известно,  отличаются  больше  изощренной силой  интеллекта,  чем  тонкостью
чувства,  поэтому логика для них убедительней риторики;  их больше привлечет
острое и  доказательное рассуждение на отвлеченную тему и меньше подействуют
на  них  восторженные  призывы  к   сердцу  и  страсти,   какими  популярные
проповедники в других странах завоевывают благосклонность слушателей.
     Среди внимательной толпы,  на лицах,  меня окружавших,  я мог наблюдать
отражение тех же  разнородных чувств,  какими полны на  прославленной фреске
Рафаэля лица слушателей святого Павла,  проповедующего в  Афинах.  Вот сидит
ревностный и  умный  кальвинист:  брови  у  него  сдвинуты ровно  настолько,
насколько нужно,  чтобы выразить глубокое внимание; губы чуть поджаты; глаза
устремлены  на  священника,  и  в  них  сквозит  скромная  гордость,  словно
прихожанин разделяет с  проповедником успех  его  победоносной аргументации;
указательный палец правой руки поочередно прикладывается к пальцам левой, по
мере  того  как  оратор,   переходя  от  довода  к  доводу,  приближается  к
заключению.  Другой прихожанин,  с  более  строгим,  почти злобным взглядом,
выражает на своем лице презрение ко всем, кто не разделяет веры его пастыря,
и   одновременно  радость   по   поводу   возвещенной  закоснелым  грешникам
заслуженной кары.  Третий, принадлежащий, вероятно, к пастве другого толка и
забредший сюда только случайно или же из любопытства, смотрит с таким видом,
точно мысленно отвергает то или иное звено в  длинной цепи доказательств,  и
по  легкому  покачиванию его  головы  вы  сразу  угадываете его  сомнения  в
логичности доводов проповедника. Большинство прихожан слушает со спокойными,
довольными лицами,  словно сами ставят себе в  заслугу,  что  вот они пришли
сюда и слушают такую умную речь, - хоть, может быть, она и не вполне для них
понятна.   Женщины  принадлежали,   в  общем,  к  этому  последнему  разряду
слушателей;  только  старухи,  видимо,  с  мрачной сосредоточенностью больше
старались вникнуть в  излагаемые им отвлеченные доктрины,  тогда как женщины
помоложе  позволяли  себе   время   от   времени  обвести  стыдливым  взором
присутствующих,  и  некоторые из них,  милый Трешем (если тщеславие не ввело
меня в  жестокий обман),  успели отличить в  толпе вашего друга и  покорного
слугу - молодого, красивого незнакомца и к тому же англичанина. Остальная же
паства...  что о  ней сказать?  Глупый таращил глаза,  позевывал или дремал,
пока его  не  разбудит более ревностный сосед,  толкнув каблуком в  лодыжку;
ленивый выдавал свою нерадивость взглядом,  блуждающим по  сторонам,  но  не
смел,  однако,  выказать более решительных признаков скуки. Среди кафтанов и
плащей -  обычной одежды жителей Низины -  я  различал здесь и там клетчатый
плед  горца;  его  владелец,  опершись  на  меч,  оглядывал присутствующих с
нескрываемым любопытством дикаря и,  по всей вероятности, был невнимателен к
проповеди по очень веской причине:  он не понимал языка,  на котором говорил
священник.   Однако  суровый,  воинственный  вид  этих  пришельцев  придавал
какое-то своеобразие аудитории,  которая без них была бы его лишена.  Горцев
было  больше  обычного,  объяснил мне  позже  Эндрю,  потому  что  где-то  в
окрестностях города шла ярмарка рогатого скота.
     Таковы были те лица, ряды которых, вставая один над другим, открывались
моему  критическому взору при  слабом свете солнца,  какой пробивался сквозь
частые  решетки  готических  оков   глазговской  Низкой  церкви  и,   озарив
внимательную паству,  терялся в глубине могильных склепов,  наполняя ближнюю
часть их лабиринта тусклым полумраком,  а дальнюю оставляя в полной темноте,
и казалось от этого, что склепам нет конца.
     Я  сказал  уже,   что  стоял  с  другими  в  наружном  кругу,  лицом  к
проповеднику,  а спиной к склепам,  о которых так часто здесь упоминаю.  Тем
ощутительней для  меня  была  всякая помеха,  возникавшая от  самого легкого
шороха в  анфиладе этих сводов,  где  каждый звук подхватывало тысячекратное
эхо.  Шелест дождевых капель,  которые, проникнув сквозь какую-нибудь щель в
обветшалой крыше,  падали одна за другой и разбивались о плиты,  не раз и не
два  заставил меня  повернуть голову  в  ту  сторону,  откуда он,  казалось,
доносился;  и когда глаза мои устремлялись в том направлении, их было трудно
отвести -  такую  сладость доставляет нашему  воображению попытка проникнуть
как  можно глубже в  запутанный и  скудно освещенный лабиринт,  предлагающий
взору предметы,  которые дразнят любопытство только потому,  что, нечеткие и
смутные,  они нам кажутся таинственными.  Мои глаза свыклись с  сумраком,  к
которому я  обращал их,  и те наблюдения,  какие я делал,  стали мало-помалу
больше привлекать мое  внимание,  чем  метафизические тонкости,  развиваемые
проповедником.
     Отец мой часто бранил меня за  эту разбросанность мыслей,  возникающую,
может  быть,  от  большой возбудимости воображения,  чуждой  ему  самому.  И
теперь,  поймав себя на том же соблазне рассеянности, я вспомнил пору, когда
отец водил меня,  бывало,  за  руку в  часовню мистера Шоуера и  внушительно
призывал  не  поддаваться  порокам  нового  времени,  потому  что  наступили
недобрые дни.  Но картины, вставшие в памяти, не помогли мне сосредоточиться
на проповеди,  -  напротив того,  они заставили меня и вовсе о ней позабыть,
напомнив  о  грозивших  моему  отцу  опасностях.  Я  попробовал самым  тихим
шепотом,  на какой оказался способен, попросить Эндрю, чтобы он разведал, не
присутствует ли среди молельщиков кто-либо от фирмы "Мак-Витти и  Компания".
Но Эндрю, казалось, слушавший проповедь с глубоким вниманием, ответил на мою
просьбу ударом локтя в  бок и  тем призвал меня к  молчанию.  Тогда я  снова
напряг зрение и столь же безуспешно начал всматриваться в людей,  склонивших
взоры к кафедре,  как к единому общему центру, - я разыскивал среди моря лиц
лицо Оуэна,  трезвого дельца.  Но  ни  под  широкополыми касторовыми шляпами
обывателей города Глазго,  ни  под еще более широкими полями головных уборов
ленаркширских крестьян я  не  мог найти ничего похожего на  почтенный парик,
крахмальные манжеты  и  неизменный светло-коричневый камзол,  принадлежавшие
старшему клерку торгового дома "Осбалдистон и Трешем". Беспокойство овладело
мною  вновь  с  такой  силой,  что  подавило не  только  интерес  к  новизне
окружающего,  на  время  отвлекшей меня  от  моих  забот,  но  даже  чувство
приличия. Я резко дернул Эндрю за рукав и выразил желание оставить церковь и
продолжать свои поиски,  как сумею.  Эндрю,  такой же упрямый в  глазговской
Низкой церкви,  как и в Чевиотских горах, некоторое время не удостаивал меня
ответом,  и,  только убедившись,  что  иначе он  не  заставит меня соблюдать
тишину,  мой проводник соизволил довести до моего сведения, что, раз попавши
в  церковь,  мы  не  можем выйти из нее до окончания службы,  ибо как только
начинается молебствие, двери запирают на замок. Сообщив мне это отрывистым и
злорадным   шепотом,   Эндрю   снова   изобразил  на   своем   лице   важную
проницательность критика и внимание к речи проповедника.
     Пока я  старался обратить необходимость в добродетель и сосредоточиться
на проповеди,  опять явилась нечаянная помеха:  чей-то голос сзади отчетливо
прошептал мне на ухо: "В этом городе вам грозит опасность". Я обернулся, как
бы невзначай.
     Рядом и  позади стояли три-четыре ремесленника,  чопорных и заурядных с
виду, - пришлые люди, забредшие сюда, как и мы, с опозданием. Но один взгляд
на их лица убедил меня -  трудно сказать,  почему,  -  что среди них не было
того,  кто заговорил со  мной.  Физиономии их  выражали спокойное внимание к
проповеди,  и  ни  один  из  них  не  ответил понимающим взглядом,  когда  я
удивленно и пытливо посмотрел на них. Прямо сзади нас была массивная круглая
колонна -  за ней мог укрыться говоривший в  тот миг,  когда произносил свое
таинственное предостережение.  Но  почему он сделал его в  таком месте и  на
какого рода опасность оно указывало мне или кем оно было сделано,  я  не мог
сообразить,  и  фантазия моя терялась в  напрасных догадках.  Так или иначе,
подумал я,  оно будет повторено,  -  и  я  решил глядеть неотрывно в сторону
священника,  чтобы мой доброжелатель,  заключив,  что первое предостережение
прошло незамеченным, поддался соблазну его повторить.
     Мой замысел увенчался успехом. Я сделал вид, будто слушаю проповедника,
и не прошло и пяти минут, как тот же голос прошептал:
     - Слушайте меня, но не оглядывайтесь.
     Я стоял неподвижно, лицом к кафедре.
     - Здесь вам грозит опасность, - продолжал голос, - мне тоже. Встретимся
ночью на мосту,  ровно в двенадцать.  Сидите дома до сумерек;  старайтесь не
привлекать к себе внимания.
     Голос умолк,  и  я тотчас повернул голову.  Но говоривший еще проворнее
ускользнул за  колонну и  скрылся.  Я  решил хоть мельком увидеть его,  если
будет возможность,  и, выступив из круга слушателей, тоже прошел за колонну.
Там было пусто;  мне только удалось увидеть фигуру, закутанную в шотландский
плащ -  или в гэльский плед,  я не мог различить, - которая, как привидение,
удалялась в пустынный мрак описанных мною склепов.
     Машинально я  попытался последовать за  таинственной тенью,  когда она,
ускользая, скрылась под сводами подземного кладбища, точно призрак одного из
бесчисленных  мертвецов,   погребенных  в   его   пределах.   Представлялось
маловероятным,  что мне удастся остановить человека, явно решившего избежать
моих расспросов, но и слабая эта вероятность исчезла, когда, не успев отойти
на три шага от колонны,  я споткнулся и упал.  Темнота, послужившая причиной
несчастья,  укрыла мой позор,  -  к большой для меня удаче,  как я тотчас же
понял,  потому что проповедник,  с  той строгой властностью,  с какой всегда
шотландский пастор требует от прихожан соблюдения порядка, прервал свою речь
и предложил "блюстителю" взять под стражу нечестивца, нарушившего благочиние
в  храме.  Но  так как шум больше не  повторялся,  служка -  или как он  там
зовется -  не  счел нужным проявлять особое рвение в  розысках "нечестивца",
так что я  сумел,  не  привлекая ничьих взоров,  занять свою прежнюю позицию
рядом с  Эндрю.  Служба продолжалась и  закончилась без  новых происшествий,
достойных быть отмеченными.
     Когда  прихожане вышли из  церкви и  начали расходиться,  мой  приятель
Эндрю воскликнул:
     - Смотрите!  Вон идет почтенный мистер Мак-Витти, и миссис Мак-Витти, и
мисс Элисон Мак-Витти,  и мистер Томас Мак-Фин,  который собирается жениться
на мисс Элисон,  если не врет молва,  - невеста, конечно, не красавица, зато
денег за нею уйма.
     Я  взглянул  в  указанном направлении.  Мистер  Мак-Витти  был  пожилой
человек,  высокий,  худой,  с жесткими чертами лица, со светлыми глазами под