он руководил.
     Но  прежде всего -  хоть  я  и  старался уверить самого себя,  что  это
соображение у меня второстепенное,  - я жаждал узнать, какими средствами это
лицо приобрело свою власть над Дианой и  что держало девушку в  подчинении -
страх или нежная привязанность. Ревнивое любопытство преобладало во мне надо
всем другим -  недаром мое воображение всегда объясняло поступки мисс Вернон
влиянием одного какого-то лица,  хотя,  насколько я мог судить, советчиков у
нее мог быть легион.  Снова и  снова повторял я  самому себе этот довод,  но
каждый   раз    убеждался,    что    поступками   Дианы   Вернон   управляет
один-единственный человек  -  мужчина,  и,  по  всей  вероятности,  молодой,
красивый!  И  вот,  одержимый жгучим  желанием открыть  (вернее,  выследить)
соперника,  я  стоял в  саду,  ожидая той минуты,  когда в  окнах библиотеки
засветятся огни.
     Но мое нетерпение было так остро,  что того явления,  которое могло мне
открыться только с темнотой, я начал поджидать в тот июльский вечер за целый
час до заката.  Была суббота,  в саду - тишина и безлюдье. Некоторое время я
прогуливался взад и  вперед по аллеям,  радуясь живительной прохладе летнего
вечера и гадая о возможных последствиях затеи.  Свежий и благоуханный воздух
сада производил свое обычное успокоительное действие на разгоряченную кровь;
вместе с  тем мое душевное смятение постепенно улеглось,  и предо мной встал
вопрос:  вправе ли я вторгаться в секреты Дианы Вернон или семьи моего дяди?
Что мне до того,  что дяде вздумалось кого-то укрывать в своем доме, где сам
я  был  лишь  гостем,  которого только терпят?  Чем  я  могу  оправдать свое
вмешательство в  дела  мисс  Вернон,  окутанные,  как  сама она  призналась,
тайной, которую она не желала открыть?
     Страсть  и  своеволие подсказали быстрый  ответ  на  все  эти  вопросы.
Раскрыв тайну,  я,  по всей вероятности, окажу услугу сэру Гилдебранду, едва
ли знавшему об интригах,  затеваемых в его доме; и еще более важную услугу -
мисс  Вернон,  которая по  своему  простосердечию и  прямоте подвергала себя
большому риску,  поддерживая секретную связь  с  человеком подозрительным и,
быть может,  опасным.  Могут подумать,  что я вторгаюсь в ее доверие, но это
делается мною с благородным и бескорыстным намерением (да,  я осмелился даже
назвать его бескорыстным!)  направлять ее,  ограждать и защищать от козней и
злых происков, а главное - от тайного советчика, избранного ею в поверенные.
Таковы были  доводы,  которые моя  воля  смело предъявила совести под  видом
ходкой монеты,  а совесть, как ворчливый лавочник, согласилась принять, чтоб
не идти на открытый разрыв с  покупателем,  хоть и  сильно подозревала,  что
деньги фальшивые.
     Шагая по зеленым аллеям и  взвешивая все pro и  contra*,  я  неожиданно
натолкнулся на Эндрю Ферсервиса, сидевшего, точно истукан, подле пчельника в
позе благоговейного созерцания. Впрочем, одним глазом он следил за движением
маленьких  раздражительных граждан,  возвращавшихся к  ночи  в  свой  крытый
соломой дом,  а другим уставился в книгу духовного содержания,  у которой от
длительного употребления до  того обтерлись углы,  что  она приняла овальную
форму;  это  обстоятельство в  сочетании с  тесной печатью и  бурым оттенком
страниц придавало книге весьма почтенный, древний вид.
     ______________
     * доводы за и против (лат.).

     - Читаю вот  сочинение славного проповедника Джона Квоклебена "Душистый
цветок,  взращенный на навозище мира сего",  - сказал Эндрю, закрыв при моем
появлении книгу и  заложив в нее свои роговые очки вместо закладки,  чтоб не
потерять места, где остановился.
     - А пчелы,  как я погляжу,  отвлекают ваше внимание,  Эндрю, от ученого
богослова?
     - Такое уж упрямое племя!  - ответил садовник. - Есть у них на это дело
шесть дней в неделю,  однако ж давно подмечено, что они роятся обязательно в
субботу и не дают человеку мирно послушать слово Божие.  Но сегодня, как раз
на мою удачу, в Гренингенской часовне нет вечерней проповеди.
     - Вы могли бы,  как я,  сходить в приходскую церковь, Эндрю, и услышать
превосходную речь.
     - Подогретые остатки холодной похлебки,  подогретые остатки! - возразил
Эндрю,  надменно усмехнувшись.  -  Доброе варево для собак,  не в обиду будь
сказано вашей чести.  Н-да!  Я,  конечно,  мог послушать, как пастор в белом
балахоне чешет язык  и  музыканты дудят в  свои дудки,  -  не  проповедь,  а
грошовая свадьба! А в придачу мог бы еще пойти на вечернюю службу послушать,
как папаша Дохарти бубнит свою мессу, - толк один, что в том, что в другом.
     - Дохарти?  -  переспросил я  (так  звали старого священника,  кажется,
ирландца, который иногда отправлял службу в Осбалдистон-холле). - А я думал,
в замке гостит сейчас отец Воган. Он тут был вчера.
     - Был,  -  ответил Эндрю,  -  но  уехал вечером в  Грейсток или  еще  в
какой-то замок на западе.  У них там сейчас переполох.  Как у моих пчел,  да
хранит их  Господь и  да  простится мне,  что я  приравнял их,  бедняжек,  к
папистам!  Вот видите,  это у  них уже второй рой,  а  иной раз они днем уже
отроятся.  Первый рой тронулся у меня нынче утром.  Все же, я думаю, на ночь
они утихомирились в  своих клетях.  Пожелаю,  значит,  вашей чести спокойной
ночи и всяческих благ.
     С  этими словами Эндрю пошел прочь,  но  несколько раз еще оглянулся на
"клети", так называл он ульи.
     Итак,  я  неожиданно узнал от  него кое-что  существенное -  отец Воган
числится в  отъезде.  Значит,  если в  окнах библиотеки появится свет,  надо
будет отнести это  на  счет  кого-то  другого,  или  же  он  избрал довольно
подозрительный  образ  действий  и  скрывает  свое  присутствие.  Я  ждал  с
нетерпением,  когда  зайдет  солнце  и  наступят сумерки.  Как  только стало
смеркаться,  в  окнах библиотеки загорелся свет,  смутно различимый в еще не
угасших отблесках заката.  Однако я  тотчас же уловил первое мерцание свечи,
как  застигнутый  ночью  моряк  различает  в   сумеречной  дали  только  что
зажегшийся путеводный огонь маяка.  Мои  сомнения,  спорившие до  сих  пор с
любопытством  и  ревностью,   рассеялись,  как  только  представился  случай
удовлетворить первое из двух.  Я  вернулся в дом и,  тщательно избегая более
людных комнат,  как  и  подобает тому,  кто хочет сохранить свои намерения в
тайне,  дошел до дверей библиотеки,  остановился в нерешительности,  положив
уже руку на щеколду,  услышал в комнате приглушенные шаги,  открыл дверь - и
застал мисс Вернон одну.
     Диана была явно смущена -  моим ли внезапным приходом или чем другим, я
не  мог решить;  но ее охватил какой-то трепет,  какого я  никогда в  ней не
замечал и  который,  как  я  понял,  мог происходить только от  необычайного
волнения. Однако она тотчас же овладела собой. И такова сила совести, что я,
готовившийся захватить девушку врасплох,  сам растерялся и стоял перед нею в
замешательстве.
     - Что-нибудь случилось?  - спросила мисс Вернон. - Приехал кто-нибудь в
замок?
     - Насколько я знаю -  никто,  -  ответил я,  несколько смущенный.  -  Я
пришел за "Роландом".
     - Он здесь, - сказала мисс Вернон, указывая на стол.
     Перебирая книги,  чтобы достать ту,  которая была  мне  якобы нужна,  я
мысленно искал пути к достойному отступлению от своей затеи вести сыск,  так
как почувствовал,  что у  меня для этого не  хватает самоуверенности,  когда
вдруг заметил лежавшую на  столе мужскую перчатку.  Глаза мои  встретились с
глазами мисс Вернон, и она густо покраснела.
     - Это одна из моих реликвий,  -  сказала она с запинкой,  отвечая не на
мои  слова,   а  на  взгляд,  -  перчатка  моего  деда,  того,  чей  портрет
несравненной кисти Ван-Дейка так восхищает вас.
     И,  как будто полагая,  что словесного утверждения мало,  она выдвинула
ящик дубового стола, достала из него вторую перчатку и бросила ее мне. Когда
человек,  по  природе  прямодушный,  начинает хитрить  и  притворяться,  его
тревожное  усилие  при  выполнении непривычной задачи  нередко  возбуждает у
слушателя сомнение в  правдивости сказанных слов.  Я мельком взглянул на обе
перчатки и медленно проговорил:
     - Перчатки,  несомненно, похожи одна на другую и фасоном и вышивкой, но
они не составляют пары - обе на правую руку.
     Она в сердцах прикусила губу и опять густо покраснела.
     - Вы правильно поступаете,  уличая меня,  -  сказала она с  горечью.  -
Другие друзья на вашем месте заключили бы только из моих слов, что я не хочу
давать подробные объяснения обстоятельству,  которое не обязана разъяснять -
по крайней мере постороннему,  - вы рассудили лучше и дали мне почувствовать
не только низость двуличия,  но и мою неспособность к роли лицемера.  Теперь
скажу вам ясно,  что эта перчатка, как вы сами зорко разглядели, не парная с
тою,  что я достала сейчас.  Она принадлежит другу,  который мне еще дороже,
чем оригинал вандейковского портрета, другу, чьим советам я следовала всегда
- и буду следовать, которого я чту, которого...
     Она умолкла.
     Меня разозлил ее тон, и я досказал за нее:
     - Которого она любит, хочет сказать мисс Вернон.
     - А  если и так?  -  ответила она высокомерно.  -  Кто потребует у меня
отчета в моих чувствах?
     - Во всяком случае,  не я,  мисс Вернон. Прошу снять с меня обвинение в
такой самонадеянности. Но, - продолжал я, подчеркивая каждое слово, так как,
в свою очередь,  почел себя задетым,  -  надеюсь, мисс Вернон простит другу,
которого она как будто склонна лишить этого звания, если он заметит...
     - Заметьте себе только одно,  сэр,  -  гневно перебила Диана,  -  я  не
желаю,  чтобы мне докучали подозрениями и  расспросами.  Никому на  свете не
позволю я допрашивать меня или судить!  И если,  избрав столь необычный час,
вы приходите сюда шпионить за мною в моих личных делах, дружба и участие, на
которые  вы   ссылаетесь,   служит  плохим  оправданием  вашему  невежливому
любопытству.
     - Я  избавлю вас от своего присутствия,  -  сказал я так же гордо,  как
она,  потому что природе моей чуждо смирение,  даже когда мои чувства бывали
глубоко затронуты,  -  я избавлю вас от своего присутствия.  Я пробудился от
приятного, но слишком обманчивого сна, и мне... Но мы понимаем друг друга.
     Я  уже  подошел к  дверям,  когда мисс Вернон -  чьи  движения в  своей
быстроте казались порой почти инстинктивными -  догнала меня  и,  схватив за
руку повыше локтя,  остановила с  тем  повелительным видом,  который она так
своенравно умела принимать и который в сочетании с наивностью и простотой ее
манер производил необычайное впечатление.
     - Стойте,  мистер Фрэнк!  -  сказала она.  - Вы не расстанетесь со мной
таким образом. Не так уж много у меня друзей, чтобы я могла бросаться ими, -
хотя бы  даже неблагодарным и  эгоистичным другом.  Выслушайте,  что  я  вам
скажу, мистер Фрэнсис Осбалдистон. Вы ничего не узнаете об этой таинственной
перчатке (тут она убрала ее со стола),  ничего,  ни на йоту больше того, что
вам уже известно!  И все же я не позволю ей лечь между нами эмблемой вызова,
знаком распри.  Мне недолго,  -  добавила она,  смягчая тон, - недолго можно
будет оставаться здесь.  Вам -  еще того меньше. Мы скоро должны расстаться,
чтоб не встретиться больше никогда, - не будем же ссориться и не будем из-за
каких-то злосчастных загадок отравлять те немногие часы,  какие нам осталось
провести вместе по эту сторону вечности.
     Не  знаю,  Трешем,  каким колдовством это прелестное существо приобрело
такую власть над моим горячим нравом,  с  которым я  и сам-то не всегда умел
совладать.  Я  шел  в  библиотеку,  решив  искать полного объяснения с  мисс
Вернон,   она  же  с  негодованием  отказала  мне  в  доверии  и  откровенно
призналась,  что предпочитает мне какого-то  соперника,  -  как мог я  иначе
истолковать ее слова о предпочтении,  оказываемом ею таинственному другу?  И
все же, когда я был уже готов переступить порог и навсегда порвать с Дианой,
ей стоило лишь изменить взгляд и голос, перейти от подлинной и горькой обиды
к тону добродушного и шутливого деспотизма, сквозь который вдруг пробивались
снова печаль и  глубокое чувство,  и  я  стал  опять ее  добровольным рабом,
согласным на все ее жестокие условия.
     - К чему это послужит?  -  сказал я,  опускаясь на стул.  -  К чему это
может послужить, мисс Вернон? Зачем оставаться мне свидетелем тревог, если я
не  могу их облегчить,  или слушать о  тайнах,  если вас оскорбляет даже моя
попытка в  них проникнуть?  При всей вашей неискушенности вы  все же  должны
понимать,  что у  красивой молодой девушки может быть только один друг среди
мужчин.  Даже  друга-мужчину я  ревновал бы,  если бы  он  избрал поверенным
кого-то третьего,  неведомого мне,  и скрывал бы его от меня, а с вами, мисс
Вернон...
     - Вот как?  Вы  меня ревнуете?  Со всеми причудами и  притязаниями этой
милой страсти?  Но,  добрый друг мой, до сих пор я не слышала от вас ничего,
кроме  убогого вздора,  какой  простаки заимствуют из  трагедий и  романов и
повторяют  до   тех  пор,   покуда  собственная  декламация  не   приобретет
могущественного влияния на  их умы.  Мальчики и  девочки настраивают себя на
любовь,  а когда им кажется, что любовь засыпает, они взвинчивают друг друга
ревностью.  Но вы и я,  Фрэнк,  -  мы с вами разумные существа,  и не так мы
глупы и праздны, чтобы создавать между нами какие-либо иные отношения, кроме
простой,  честной,  бескорыстной дружбы.  Всякий другой союз так же  для нас
недостижим, как если б я была мужчиной или вы женщиной. Сказать по правде, -
добавила она  после  минутного колебания,  -  хоть  я  и  готова  снизойти к
требованиям приличий и,  как подобает девице,  немного покраснеть в смущении
от собственной откровенности...  мы не могли бы пожениться, если б и хотели,
и не должны бы, если бы могли.
     И право же,  Трешем, она залилась ангельским румянцем при этих жестоких
словах.  Я  хотел повести атаку на обе ее позиции,  совершенно забыв о своих
подозрениях,  подтвердившихся в тот вечерний час,  но с холодной твердостью,
почти похожей на суровость, Диана продолжала:
     - То,  что я  говорю вам,  -  трезвая неоспоримая истина,  и  я не хочу
слышать вопросов и объяснений. Значит, мы с вами друзья, мистер Осбалдистон,
не так ли?
     Она взяла меня за руку и добавила:
     - И теперь и впредь будем только друзьями.
     Она отпустила мою руку. Рука повисла, а за нею поникла и моя голова - я
был "ликующе взволнован",  как сказал бы Спенсер, добротой и суровостью моей
любимой. Диана поспешила переменить разговор.
     - Вот письмо,  -  сказала она,  - адресованное вам, мистер Осбалдистон,
точно и ясно;  но,  несмотря на всю предусмотрительность особы,  которая его
написала и  отправила,  оно,  быть может,  никогда не попало бы в ваши руки,
если бы им не завладел некий Паколет,  мой карлик-волшебник, которого я, как
всякая  юная  героиня рыцарского романа,  попавшая в  бедственное положение,
держу у себя на службе.
     Я  распечатал письмо и  быстро пробежал его  глазами;  развернутый лист
бумаги выпал из моих рук, и с губ сорвалось восклицание:
     - Боже милостивый! Своим безрассудством и непослушанием я погубил отца!
     Мисс Вернон поднялась с подлинной и участливой тревогой во взгляде:
     - Вы побледнели!  Вам дурно?  Подать вам стакан воды?  Будьте мужчиной,
мистер Осбалдистон, стойким в беде. Ваш отец... его уже нет в живых?
     - Он жив,  -  сказал я, - жив, слава Богу! Но какие ждут его трудности,
какие бедствия!..
     - Если это все,  не отчаивайтесь. Можно мне прочесть письмо? - добавила
она, подняв его с полу.
     Я  дал  согласие,  едва сознавая,  что  говорю.  Она  прочла его  очень
внимательно.
     - Кто такой Трешем, подписавший это письмо?
     - Компаньон моего  отца  (ваш  добрый  отец,  Уилл);  но  он  обычно не
принимает личного участия в делах нашего торгового дома.
     - Он  пишет,  -  сказала мисс Вернон,  -  о  ряде писем,  посланных вам
раньше.
     - Я не получил ни одного, - был мой ответ.
     - Если я правильно поняла, - продолжала она, - Рэшли, принявший на себя
полное управление делами фирмы на время пребывания вашего отца в  Голландии,
отбыл недавно из Лондона в  Шотландию с  крупными суммами и ценными бумагами
для погашения векселей,  выданных вашим отцом разным лицам в этой стране,  и
со времени его отъезда от него не получено никаких вестей?
     - Верно, слишком верно!
     - Затем, - продолжала она, заглянув в письмо, - старший клерк фирмы или
кто-то еще, по имени... Оуэнсон... Оуэн... был отправлен в Глазго разыскать,
если можно,  Рэшли,  и  к вам обращаются с просьбой выехать туда же и помочь
ему в розысках?
     - Да, именно так, и ехать я должен немедленно.
     - Подождите минуту,  -  сказала мисс Вернон.  -  Мне кажется,  в худшем
случае это грозит потерей известной суммы денег;  неужели такая потеря может
вызвать слезы на ваших глазах? Стыдитесь, мистер Осбалдистон!
     - Вы ко мне несправедливы,  мисс Вернон, - ответил я. - Меня страшит не
потеря, но то действие, какое она, я знаю, окажет на душевное состояние и на
здоровье моего отца:  для него коммерческий кредит равнозначен чести, и если
его  объявят несостоятельным должником,  горе,  угрызения совести,  отчаяние
раздавят его и  сведут в  могилу,  как солдата -  обвинение в трусости,  как
человека чести -  утрата доброго имени и положения в обществе. Все это я мог
предотвратить,  когда  принес  бы  небольшую  жертву,  поступился  бы  своей
безрассудной гордостью и  беспечностью,  не позволившей мне разделить с  ним
труды на  его  почтенном и  полезном поприще.  Боже  правый!  Как  искуплю я
последствия своей ошибки?
     - Немедленно выехав в  Глазго,  как вас о том умоляет друг,  написавший
это письмо.
     - Но  если  Рэшли  и  впрямь  составил  низкий  и  бессовестный замысел
ограбить своего благодетеля,  - сказал я, - какая есть у меня надежда, что я
найду способ разрушить его глубоко продуманный план?
     - Надежда,  -  ответила мисс Вернон, - в самом деле сомнительная; но, с
другой  стороны,  оставаясь здесь,  вы  не  имеете  ни  малейшей возможности
оказать какую-либо услугу вашему отцу.  Не забывайте:  если б вы остались на
предназначенном  вам  посту,  беда  не  могла  бы  разразиться.  Спешите  же
выполнить то,  на что вам указывают теперь,  и,  может быть,  вам удастся ее
отвратить. Впрочем, постойте - не уходите из комнаты, пока я не вернусь.
     Она  оставила меня в  изумлении и  замешательстве;  но  и  тут я  нашел
светлую минуту,  чтобы  восхититься твердостью,  спокойствием,  присутствием
духа, не покидавшими Диану, казалось, даже в самых нежданных несчастиях.
     Через некоторое время она вернулась с листком бумаги в руке,  сложенным
и запечатанным, как письмо, но без адреса.
     - Даю вам,  -  сказала она, - этот залог моей дружбы, потому что вполне
полагаюсь на  вашу  честь.  Если  я  правильно поняла сущность постигшей вас
беды,  те денежные средства, что находятся в руках Рэшли, должны быть налицо
к определенному дню -  к двенадцатому сентября,  не правда ли?  - чтоб можно
было  употребить их  на  оплату векселей,  о  которых идет  речь  в  письме.
Следовательно,  если раздобыть до  истечения срока равные денежные средства,
кредит вашего отца нисколько не пострадает?
     - Разумеется. Так и я понял мистера Трешема.
     Я еще раз, Уилл, перечел письмо вашего отца и добавил:
     - Сомнения нет, это именно так.
     - Хорошо,  -  сказала Диана.  -  В  таком случае мой маленький Паколет,
может быть,  сослужит вам службу. Вам доводилось слышать о письмах, таящих в
себе  заклятие?   Возьмите  это  письмо.  Не  взламывайте  печати,  пока  не
убедитесь,  что  другие,  обыденные средства бессильны;  если  ваши старания
окажутся успешны,  прошу вас,  полагаясь на вашу честь,  уничтожить его,  не
распечатав и  не  дав  распечатать никому другому.  Если же  нет,  взломайт