возможность исчерпать все оправдания и  честно запутаться в
них, внимательно слушала меня с улыбкой полного недоверия.
     - А  теперь,  мистер Фрэнсис,  когда вы покончили с  прологом к  вашему
извинению,  неуклюжим,  как все прологи, будьте любезны раздвинуть занавес и
показать мне то,  что мне желательно увидеть.  Словом, сообщите, что говорил
обо мне Рэшли,  ибо он  главный механик и  первый изобретатель всех интриг в
Осбалдистон-холле.
     - Но, допуская даже, что мне есть что сообщить, мисс Вернон, не осудите
ли  вы того,  кто выдает тайны одного союзника другому?  Рэшли,  как вы сами
заявили, утратив вашу дружбу, остается вашим союзником.
     - Я  не терплю увиливания и  не склонна шутить в  таком деле.  Рэшли не
может,  не должен, не смеет вести обо мне, Диане Вернон, такие речи, которые
нельзя мне передать,  когда я того прошу.  Совершенно верно, что в некоторых
делах нас связывают тайна и взаимное доверие,  но то, что он сообщил вам, не
могло их касаться, и лично ко мне они не имеют никакого отношения.
     К  этому  времени я  уже  оправился от  замешательства и  быстро принял
решение не раскрывать того,  что доверительно поведал мне Рэшли.  Я  полагал
недостойным передавать частный разговор.  "Мне, - подумал я, - на пользу это
не послужит,  а Диане Вернон,  несомненно,  причинит большую боль".  Итак, я
ответил  с   глубокой  серьезностью,   что  между  мною  и   мистером  Рэшли
Осбалдистоном "имел  место  легкий разговор о  семейном положении обитателей
замка", и заявил, что при этом не было сказано ничего такого, что бросало бы
тень  на  нее;  но  добавил,  что  я  как  джентльмен  не  считаю  возможным
углубляться в более подробную передачу частной беседы.
     Она встала с вдохновенным видом Камиллы, готовой ринуться в битву:
     - Отговорки, сэр, вам не помогут: я должна получить от вас иной ответ.
     Ее лицо вспыхнуло, в глазах загорелся дикий огонь, когда она заговорила
вновь:
     - Я требую такого объяснения, какого гнусно оклеветанная женщина вправе
спросить у  каждого мужчины,  именующего себя джентльменом,  какого женщина,
лишенная матери,  лишенная друзей,  одинокая и беззащитная,  предоставленная
собственным силам и  разуму,  вправе требовать от каждого,  кому выпал более
счастливый  жребий,  -  требовать  именем  Бога,  пославшего  на  свет  иных
наслаждаться,  а ее -  страдать.  Вы не откажете мне,  или,  - добавила она,
подняв  торжественно взор,  -  вы  раскаетесь  в  своем  отказе,  если  есть
воздаяние за обиду на земле или в небесах.
     Я  был крайне изумлен ее порывом,  но почувствовал,  что такое заклятие
обязывает меня отбросить излишнюю щепетильность и кратко, но внятно передать
ей суть тех сведений, которые мне сообщил Рэшли.
     Она опустилась в кресло и приняла спокойный вид, как только я приступил
к своему рассказу; когда же я останавливался, подыскивая наиболее деликатный
оборот, она не раз перебивала меня возгласом:
     - Продолжайте, прошу вас, продолжайте. Первое слово, какое подвернется,
будет самым простым и,  верно,  самым лучшим. Не бойтесь задеть мои чувства,
говорите, как вы говорили бы третьему лицу, непричастному к делу.
     Поощренный и  ободренный такими словами,  я прошел,  спотыкаясь,  через
отчет,  сделанный мне  Рэшли,  о  ее  давнишнем обязательстве выйти замуж за
одного из Осбалдистонов и о трудностях вставшего перед нею выбора. На этом я
хотел было умолкнуть,  но Диана с  присущей ей проницательностью обнаружила,
что здесь таится недомолвка, и даже разгадала какая.
     - Конечно,  нехорошо было  со  стороны Рэшли рассказывать обо  мне  эти
вещи.  Я  похожа  на  бедную  девочку  из  волшебной сказки,  просватанную с
колыбели за Черного Норвежского Медведя, но горюющую больше всего о том, что
школьные подруги дразнят ее "невестой косолапого мишки". Однако помимо всего
этого Рэшли, верно, сказал что-нибудь и о себе самом в связи со мною.
     - Он, конечно, намекнул, что если бы не боязнь кровно обидеть брата, то
теперь,  ввиду перемены в  его судьбе,  ему хотелось бы,  чтобы вместо имени
"Торнклиф" пробел в договоре заполнило имя "Рэшли".
     - Вот как?  - сказала она. - Он проявил ко мне такую снисходительность?
Слишком  много  чести  для  его  смиренной  служанки  Дианы  Вернон.  А  та,
разумеется, пришла бы в неистовый восторг, совершись на деле такая замена?
     - Сказать по правде, он высказал нечто подобное и даже дал понять...
     - Что именно? Я хочу услышать все! - с жаром воскликнула она.
     - Что  он  положил  конец  вашей  взаимной склонности,  чтобы  не  дать
разрастись чувству, воспользоваться которым ему не позволяло его призвание.
     - Весьма ему обязана за такую заботливость,  -  ответила мисс Вернон, и
каждая черта ее  прелестного лица как бы стремилась выразить крайнюю степень
гордого презрения.
     С   минуту  она  молчала,   а   затем  продолжала  с  обычным  для  нее
спокойствием:
     - Я  очень мало услышала от  вас такого,  чего не  ждала услышать и  не
должна была бы ждать,  потому что, за исключением одного обстоятельства, это
все  верно.  Но  как  бывают яды настолько сильные,  что несколько капель их
могут будто бы отравить колодец,  так и  в  сообщениях Рэшли была одна ложь,
способная отравить весь источник,  где,  как говорится, обитает сама Истина.
Такова основная и  гнусная ложь,  будто я,  зная Рэшли -  а я,  к сожалению,
вынуждена была его узнать слишком хорошо,  - будто я при каких бы то ни было
обстоятельствах могу помышлять о  том,  чтобы соединить с  ним  свою судьбу.
Нет,  -  продолжала  она  с  каким-то  внутренним  содроганием,  выражавшим,
казалось,  невольный ужас,  - любая судьба лучше, чем такая: пьяница, игрок,
задира,  лошадник,  безмозглый дурак  в  тысячу раз  предпочтительней Рэшли;
монастырь, тюрьма, могила милее любого из них.
     Грустные и  горькие интонации звучали в ее голосе,  отвечая странному и
захватывающему романтизму ее положения.  Такая юная,  такая красивая,  такая
неискушенная,  предоставленная всецело самой себе  и  лишенная всякой опоры,
какую девушка находит в  поддержке и  покровительстве подруг,  лишенная даже
той  слабой защиты,  которую дают предписанные формы обращения с  женщиной в
светском обществе!  Едва ли будет метафорой,  если я  скажу,  что сердце мое
обливалось кровью от  боли  за  нее.  Но  в  ее  пренебрежении к  церемониям
чувствовалось столько достоинства,  столько прямоты в  ее  презрении ко лжи,
столько твердой решимости в этой манере прямо смотреть в глаза окружающим ее
опасностям,  что  жалость моя  уступила место  пламенному восхищению.  Диана
казалась мне королевой,  покинутой своими подданными и  лишенной власти,  но
презирающей по-прежнему те  общественные нормы,  которые обязательны для лиц
низшего  ранга,  и  среди  лишений доверчиво положившейся на  справедливость
небесную и на непоколебимую твердость собственного духа.
     Я хотел бы высказать и участие свое и восхищение ее высоким мужеством в
этой трудной обстановке, но мисс Вернон тотчас же заставила меня замолчать.
     - Я говорила вам в шутку,  -  сказала она,  - что ненавижу комплименты,
теперь говорю вам всерьез,  что не  прошу участия и  презираю утешение.  Что
легло мне на плечи -  я  вынесла.  Что предстоит нести -  снесу,  как смогу.
Никакие слова сострадания ни  на  волос не  облегчат рабу его ношу.  Есть на
свете лишь один человек,  который мог бы  мне помочь,  но  он предпочел лишь
увеличить легшую на меня тяжесть,  -  это Рэшли Осбалдистон. Да! Было время,
когда я  способна была его полюбить.  Но  Боже,  с  какою целью втерся он  в
доверие к  такому одинокому существу!  И  как настойчиво преследовал он  эту
цель  из  года  в  год,  ни  разу  не  прислушавшись к  голосу  совести  или
сострадания! Ради чего обращал он в яд ту пищу, что сам предлагал моему уму!
Милосердное провидение! Что ждало бы меня в этом мире и в будущем! Я погибла
бы и телом и душой, если бы поддалась козням этого законченного негодяя!
     Пораженный коварством обдуманного предательства,  которое она  раскрыла
предо мною, я вскочил со стула и не помня себя положил руку на эфес шпаги. Я
готов был уже броситься вон из комнаты и разыскать того, на кого должно было
излиться мое справедливое негодование.  Чуть дыша,  остановив на мне взор, в
котором гнев и презрение сменились сильнейшей тревогой, мисс Вернон ринулась
вперед, преграждая мне дорогу к двери.
     - Стойте! - сказала она. - Стойте! Как ни законно ваше возмущение, вы и
наполовину не  знаете  тайн  этой  страшной тюрьмы.  -  Она  тревожно обвела
глазами комнату и понизила голос почти до шепота:  -  Жизнь его заколдована.
Вы  не можете на него напасть,  не подвергнув опасности и  другие жизни,  не
навлекши множества бед на других.  Иначе в час справедливого возмездия он бы
давно погиб -  хотя бы от моей слабой руки. Я сказала вам, - промолвила она,
снова указывая мне на стул,  -  что не нуждаюсь в утешителе; добавлю теперь,
что и мстителя мне не нужно.
     Я машинально опустился на стул,  раздумывая о ее словах, и вспомнил то,
что упустил из  виду в  первом порыве гнева:  что я  не имел права выступить
защитником мисс Вернон.  Она умолкла, давая улечься своему волнению и моему,
затем обратилась ко мне более спокойно:
     - Я говорила уже о тайне,  связанной с Рэшли,  опасной и роковой тайне.
Хоть он и негодяй и знает,  что в моих глазах он осужден, я не могу, не смею
открыто с ним порвать или бросить ему вызов.  Вы также,  мистер Осбалдистон,
должны  его  терпеть,  должны  побеждать его  хитрость,  противопоставляя ей
благоразумие,  а  не  грубую силу.  И  больше всего вы должны избегать таких
сцен,  какая разыгралась вчера,  потому что  это  неизбежно даст ему опасное
преимущество  перед  вами.  Я  хотела  вас  предостеречь и  ради  этой  цели
постаралась остаться с вами наедине,  но зашла в своей откровенности дальше,
чем предполагала.
     Я уверил мисс Вернон, что не употреблю во зло ее откровенность.
     - Надеюсь,  что так,  -  ответила она.  -  В  вашем лице и манерах есть
что-то  располагающее  к  доверию.  Будем  и  дальше  друзьями.  Вам  нечего
опасаться, - добавила она со смехом и слегка покраснев, но не изменяя своему
непринужденному тону,  -  что дружба у нас окажется,  как говорит поэт, лишь
особым  наименованием другого  чувства.  По  образу  мыслей  и  поведению  я
принадлежу не  столько к  своему,  сколько к  вашему полу,  так  как  всегда
воспитывалась среди мужчин.  К  тому же меня с  колыбели окутывает покрывало
монахини: вы мне легко поверите, что я никогда не помыслю о том унизительном
условии,  которое позволило бы мне избавиться от монастыря.  Для меня еще не
наступило время,  -  добавила она, - высказать свое окончательное решение, и
покуда мне дозволено,  я хочу вместе со всеми,  кто любит природу,  свободно
наслаждаться привольем долин  и  холмов.  А  теперь,  когда мы  так  успешно
разъяснили это место у Данте,  прошу вас, садитесь в седло и посмотрите, как
идет травля барсука.  У меня так разболелась голова, что я не могу принять в
ней участие.
     Я  вышел из  библиотеки,  но  не для того,  чтобы догнать охотников.  Я
чувствовал,  что  мне  необходимо прогуляться в  одиночестве и  успокоиться,
прежде чем я  смогу решиться на новую встречу с  Рэшли,  -  после того,  как
предо мною так  неожиданно раскрылись во  всей мерзости его  низкие цели.  В
семье  Дюбуа  (он  был  убежденным  реформатором) я  наслушался рассказов  о
католических  священниках,   о   том,   как   они,   злоупотребляя  дружбой,
гостеприимством и самыми святыми узами,  удовлетворяют те греховные страсти,
отказ от которых предписан их саном.  Но эта обдуманная система:  взяться за
воспитание одинокой сироты,  девушки благородного происхождения,  так  тесно
связанной  с  его  собственной семьей,  в  коварном  расчете  обольстить  ее
впоследствии,  -  система,  которую  мне  сейчас  подробно изложила с  таким
искренним  и  чистым  возмущением сама  намеченная  жертва...  Замысел  этот
казался мне гнуснее всего, что мне рассказывали в Бордо, и я чувствовал, что
мне  будет крайне трудно при встрече с  Рэшли скрыть отвращение,  которое он
мне  внушал.  Между тем  скрывать его было необходимо не  только по  причине
загадочного предостережения,  сделанного Дианой,  но и потому,  что у меня в
действительности не было прямого повода для ссоры с двоюродным братом.
     Поэтому я  решил:  пока мы с Рэшли живем в одной семье,  платить ему за
его лицемерие,  насколько это возможно,  той же монетой. Когда же он уедет в
Лондон,  написать о нем Оуэну и дать такую характеристику моему заместителю,
чтобы старик по  крайней мере держался с  ним  настороже,  оберегая интересы
моего отца. Для человека, подобного Рэшли, жадность и честолюбие имеют такую
же,  если не большую притягательность,  как и  беззаконное наслаждение;  его
энергия, его умение выставить себя благородной натурой легко могли вызвать к
нему большое доверие,  и  не было надежды,  что честность и благодарность не
позволят ему  употребить это  доверие во  зло.  Задача была  не  из  легких,
особенно в  моем  настоящем положении:  мое  предостережение могли объяснить
завистью к  сопернику,  заступившему мое место в  отцовском доме.  Все же  я
считал необходимым написать такое письмо и  предоставить Оуэну,  который был
по-своему осторожен,  умен и  осмотрителен,  сделать должные выводы из моего
сообщения об истинном облике Рэшли.  Итак,  письмо было написано,  и  я  при
первом удобном случае отправил его на почту.
     При встрече с Рэшли я убедился,  что он,  как и я, намерен держаться на
известном расстоянии,  избегая всякого повода к столкновению.  Он, вероятно,
подозревал,   что  в   разговоре  со  мною  мисс  Вернон  отозвалась  о  нем
неблагоприятно,   хотя  не  мог  предположить,  что  она  раскрыла  мне  его
злодейские замыслы.  Итак,  мы оба проявляли сдержанность и беседовали между
собой лишь о безразличных предметах.  Впрочем,  он прожил в Осбалдистоне еще
лишь несколько дней,  и за это время я, наблюдая за ним, подметил только два
обстоятельства.   Во-первых,  его  сильный,  деятельный  ум  с  удивительной
быстротой,   почти  интуитивно,   схватывал  и  усваивал  начальные  знания,
необходимые ему на его новом поприще,  к которому он усердно готовился;  при
случае он выставлял предо много свои успехи, как будто похваляясь, как легко
оказалось для него поднять ту ношу,  которую я  отказался нести,  потому что
для  меня это было слишком скучно или слишком трудно.  Другим примечательным
обстоятельством было  то,  что,  несмотря на  выдвинутые мисс  Вернон против
Рэшли жестокие обвинения,  она  неоднократно вела  с  ним  длинные разговоры
наедине,  хотя на людях они держались друг с  другом так же натянуто,  как и
раньше.
     Когда  наступил  день  отъезда  Рэшли,  баронет  равнодушно простился с
сыном,  братья же  едва  скрывали свой  восторг -  точно школьники,  которые
видят,  что учитель уезжает в отпуск,  и ликуют втихомолку,  не смея открыто
показать свою радость;  что касается меня, я был холодно-вежлив. Когда Рэшли
подошел к  мисс Вернон и  обратился к  ней  с  прощальным приветствием,  она
откинула голову с видом высокомерного презрения,  но все же протянула руку и
промолвила:
     - Прощайте, Рэшли! Да вознаградит вас Бог за добро, какое вы сделали, и
да простит вам зло, которое вы замышляли.
     - Аминь, моя прелестная кузина! - ответил Рэшли тоном кроткой святости,
подобающим,  подумал  я,  ученику  иезуитов.  -  Счастлив  тот,  чьи  добрые
намерения принесли плоды в делах и чьи злые замыслы погибли в цвету.
     Таковы были его прощальные слова.
     - Законченный  лицемер!  -  сказала  мне  мисс  Вернон,  когда  за  ним
затворилась дверь.  -  Как может иногда то,  что мы больше всего презираем и
ненавидим, принять внешний вид того, что мы больше всего почитаем!
     Помимо  того  конфиденциального письма,  о  котором  говорилось выше  и
которое я счел более благоразумным отправить иным способом, я послал с Рэшли
письмо к отцу и несколько строк к Оуэну.  Было бы естественно с моей стороны
открыть в  этих посланиях отцу и  другу,  что я нахожусь в такой обстановке,
где не могу усовершенствоваться ни в чем,  кроме псовой и соколиной охоты, и
где  мне  грозит опасность в  обществе грубых конюхов и  собачеев забыть все
полезные знания и светские манеры,  которые я успел приобрести раньше. Столь
же естественно было бы поведать о тоске и чувстве отвращения, которые гнетут
меня  в  среде  людей,  чьи  помыслы  заняты  лишь  травлей зверя  и  самыми
низменными забавами;  рассказать о том,  как в доме,  где я гощу,  ежедневно
идут попойки и как чуть ли не с обидой принимает дядя,  сэр Гилдебранд,  мои
извинения,  когда я  отказываюсь пить.  Упоминание о  пьянстве,  несомненно,
должно  было   встревожить  моего  отца,   который  сам   отличался  строгой
воздержанностью,  -  задень я  эту  струну,  дверь моей тюрьмы,  безусловно,
отворилась бы:  отец вернул бы меня из моего изгнания или,  по меньшей мере,
назначил бы мне другое место ссылки.
     Да,  мой  милый  Трешем,  принимая  во  внимание,  какой  неприятной  и
томительной была  жизнь  в  Осбалдистон-холле  для  юноши моих  лет  и  моих
привычек,  казалось бы  вполне естественным,  чтобы я  указал отцу на все ее
темные стороны, надеясь получить разрешение на отъезд из дядиного замка. Тем
не менее в  письмах к отцу и Оуэну я ни словом о том не обмолвился.  Если бы
замок Осбалдистон был Афинами во всей их прежней славе -  Афинами, где живут
одни лишь мудрецы,  герои и  поэты,  -  я  не мог бы выразить меньше желания
расстаться с ним.
     Если  в  тебе  сохранилась хоть  искра юности,  Трешем,  ты  без  труда
разгадаешь  причину  моего   молчания,   казалось  бы,   столь  непонятного.
Необычайная красота Дианы Вернон,  которой сама она словно и  не  сознавала;
романтическое и  загадочное положение  девушки;  окружавшие ее  опасности  и
мужество,  с  каким она глядела им в глаза;  ее манеры,  более вольные,  чем
подобало ее  полу,  хотя я  сам  готов был  объяснить чрезмерную эту свободу
бесстрашным  сознанием  собственной  невинности;   и  прежде  всего  лестное
внимание девушки,  явно отдававшей мне  предпочтение перед всеми другими,  -
все это,  вместе взятое,  должно было волновать мои лучшие чувства, дразнить
любопытство,  будить фантазию и льстить моему тщеславию.  В самом деле, я не
смел сознаться самому себе, какой глубокий интерес внушает мне мисс Вернон и
какое большое место занимает она в  моих мыслях.  Мы  вместе читали,  вместе
совершали прогулки,  вместе ездили верхом,  сидели рядом за столом. Занятия,
прерванные после  ссоры с  Рэшли,  она  теперь возобновила под  руководством
наставника более чистосердечного, но далеко не такого способного.
     Признаться,   мне  было  не  по  плечу  помогать  ей  в   изучении  тех
разнообразных и глубоких дисциплин, которыми она начала заниматься с Рэшли и
которые, казалось мне, более подходили богослову, чем красивой девушке.
     Я  не  мог  постигнуть,  ради чего завлек он  Диану в  мрачный лабиринт
казуистики,  именуемой у  ученых философией,  или в  дебри столь же сложных,
хоть и  более точных наук -  математики и  астрономии,  -  если не  с  целью
извратить и  затуманить в  ее уме понятие о  различии полов и  приучить ее к
тонким логическим рассуждениям, чтобы затем, когда настанет время, вмешаться
самому и  облачить ложь в  цвета истины.  В тех же видах (хотя в этом случае
злой умысел был очевидней) уроки Рэшли поощряли Диану ни во что не ставить и
презирать те внешние формы и  условности,  которыми ограничено в современном
обществе поведение женщины.  Правда,  мисс  Вернон  выросла лишенная женской
среды и не могла усвоить общепринятые правила приличия ни из примера,  ни из
наставлений,  но  врожденная  скромность и  безошибочное чутье  вели  ее  по
правильному пути  и  никогда  не  позволили бы  ей  усвоить  то  с