мое  поведение:   я  оттолкнул  сердечное  участие,   всю
искренность которого  так  полно  доказали  недавние события,  и  был  готов
оскорбить прелестную и,  как  сама  она  подчеркивала,  беззащитную девушку,
предложившую мне  его.  Мое  поведение казалось мне  самому  скотски грубым.
Желая  побороть  или  отстранить  эти  мучительные мысли,  я  чаще  обычного
подливал в свой бокал вина, оживлявшего наш обед. Тревога моя и непривычка к
излишествам привели к тому, что вино быстро бросилось мне в голову. Завзятые
пьяницы,  думается мне, приобретают способность нагружаться вином в изрядном
количестве,  и оно лишь слегка затуманивает их рассудок, который и в трезвом
состоянии  не  слишком-то  ясен;   но  люди,  чуждые  пороку  пьянства,  как
постоянной привычке, в большей мере подвержены действию хмеля. Возбужденный,
я быстро потерял над собою власть:  много говорил, спорил о вещах, в которых
ничего  не  смыслил,  рассказывал анекдоты,  забывая их  развязку,  и  потом
безудержно смеялся над собственной забывчивостью;  я бился об заклад, сам не
понимая,  по какому поводу;  вызвал на борьбу великана Джона, хотя он второй
год  удерживал  первенство  по  Хэксхему,  а  я  ни  разу  не  участвовал  в
состязаниях.
     К  счастью,  мой добрый дядя воспротивился и  не дал осуществиться этой
пьяной затее, которая могла окончиться только одним: мне сломали бы шею.
     Злые языки утверждали,  что  я  под действием винных паров пел какую-то
песню; но так как я ничего такого не припоминаю и так как за всю свою жизнь,
ни до того, ни после, никогда не пытался что-либо спеть, мне хочется думать,
что эта клевета не имела никаких оснований. Я и без того вел себя достаточно
глупо.  Не утрачивая окончательно сознания,  я  быстро потерял всякую власть
над собой, и бурные страсти закружили меня в своем водовороте. Я сел за стол
угрюмый,   недовольный,  склонный  к  молчаливости,  вино  же  сделало  меня
болтливым,  придирчивым, расположенным к спорам. Что бы кто ни высказывал, я
всему противоречил и, забыв всякое уважение к хлебосольному хозяину, нападал
на  его политические и  религиозные убеждения.  Притворная снисходительность
Рэшли,  которой  он  умел  придать оскорбительный характер,  раздражала меня
больше,  чем шумное бахвальство его буянов-братьев. Дядя, отдам ему должное,
пытался нас  утихомирить,  но  в  пьяном  разгуле страстей с  ним  никто  не
считался.    Наконец,    взбешенный    каким-то    оскорбительным   намеком,
действительным или мнимым,  я  не выдержал и  хватил Рэшли кулаком.  Ни один
философ-стоик,  взирающий с высоты на собственные и чужие страсти, не мог бы
встретить обиду большим презрением.  Однако если  сам  он  счел  ниже своего
достоинства  выказывать  негодование,  за  него  вознегодовал  Торнклиф.  Мы
обнажили шпаги и  сделали два-три выпада,  но остальные братья поспешили нас
разнять. Никогда не забуду дьявольской усмешки, покривившей изменчивые черты
Рэшли,  когда два юных титана поволокли меня из  зала.  Они доставили меня в
мою комнату и для верности заперли дверь на ключ,  и я,  к своей невыразимой
ярости,  слышал,  как  они  благодушно смеялись,  спускаясь по  лестнице.  В
бешенстве я  пробовал вырваться на  волю,  но  решетки в  окнах  и  железный
переплет двери устояли против моих усилий. Наконец, я бросился на кровать и,
поклявшись нещадно отомстить на следующий день, забылся тяжелым сном.
     Утренняя прохлада принесла раскаяние.  С острым чувством стыда вспомнил
я  свое буйное и неразумное поведение и вынужден был признаться,  что вино и
страсть  поставили  меня  по  умственным способностям ниже  самого  Уилфреда
Осбалдистона,  которого я  так  презирал.  Мое неприятное душевное состояние
усугублялось мыслью,  что нужно будет извиниться за свою неприличную выходку
и  что мисс Вернон неизбежно будет свидетельницей моего покаяния.  Сознание,
как непристойно и неучтиво я вел себя по отношению лично к ней,  еще тяжелее
угнетало меня,  тем более что в  этой своей провинности я  не мог прибегнуть
даже к такому жалкому оправданию, как действие хмеля.
     Подавленный чувством стыда и  унижения,  я  спустился к  завтраку,  как
преступник, ожидающий приговора. Точно назло, из-за сильного холода пришлось
отменить псовую охоту, и мне выпала на долю сугубая мука: встретить в полном
сборе всю семью,  за исключением Рэшли и мисс Вернон.  Все сидели за столом,
уничтожая холодный паштет из дичи и  говяжий филей.  Когда я вошел,  веселье
было в полном разгаре, и сама собой напрашивалась мысль, что предметом шуток
служил не кто иной,  как я. На самом же деле то, о чем я думал с мучительным
стыдом,  представлялось моему  дяде  и  большинству моих  двоюродных братьев
милой,  невинной  проделкой.  Сэр  Гилдебранд,  напомнив мне  мои  вчерашние
подвиги,  клялся,  что  по  его  суждению молодому человеку лучше напиваться
пьяным  трижды  в  день,  чем,  подобно пресвитерианину,  заваливаться спать
трезвым,  оставив приятную компанию и нераспитую кварту вина. В подкрепление
своих  утешительных  слов  он  налил  мне  громадный  кубок  водки,  убеждая
проглотить "волос укусившей меня собаки" - иначе говоря, опохмелиться.
     - Ты не смотри на моих зубоскалов,  племянник, - продолжал он, - они бы
выросли такими же,  как  ты,  тихонями,  если бы  я  не  вскормил их,  можно
сказать, на пиве и на водке.
     У моих двоюродных братьев были, в сущности, не злые сердца: они видели,
что я с болью и терзанием вспоминаю о вчерашнем, и с неуклюжей заботливостью
старались рассеять  мое  тяжелое  настроение.  Один  только  Торнклиф глядел
угрюмо и  непримиримо.  Он с  самого начала невзлюбил меня;  с его стороны я
никогда не  встречал знаков внимания,  какие,  при  всей  их  неотесанности,
проявляли ко мне иногда остальные братья.  Если было правдой (в чем, однако,
я стал сомневаться), что в семье на него смотрели как на будущего мужа Дианы
Вернон,  или если сам он считал себя таковым, в его душе, естественно, могла
загореться ревность из-за  явного расположения,  каким  угодно было  девушке
дарить человека, в котором Торнклиф мог, пожалуй, видеть опасного соперника.
     Вошел наконец и Рэшли, с темным, как траур, лицом, раздумывая - я в том
не сомневался -  о непростительной и позорной обиде,  которую я ему нанес. Я
мысленно уже решил,  как мне держаться в  этом случае,  и  убедил себя,  что
истинная честь требует, чтобы я не оправдывался, а извинился за оскорбление,
столь несоразмерное с причиной, на которую я мог сослаться.
     Итак,  я  поспешил навстречу Рэшли и выразил свое величайшее прискорбие
по поводу грубой выходки, допущенной мною накануне вечером.
     - Никакие обстоятельства,  -  сказал я, - не могли бы вырвать у меня ни
единого слова извинения, если бы сам я не понимал, что вел себя недостойно.
     В  добавление  я  выразил  надежду,  что  мой  двоюродный  брат  примет
искренние изъявления моего раскаяния и поймет, что виною моего непристойного
поведения отчасти было слишком широкое гостеприимство Осбалдистон-холла.
     - Он помирится с тобою,  мальчик,  -  воскликнул от всего сердца добрый
баронет,  -  или,  клянусь спасением души, он мне не сын! Как, Рэшли, ты все
еще  стоишь,  точно пень?  "Очень сожалею" -  вот и  все,  что может сказать
джентльмен,  если ему случится сделать что-нибудь неподобающее,  особенно за
бутылкой вина.  Я  служил  в  Хаунслоу и  кое-что  смыслю,  думается мне,  в
вопросах чести.  Итак,  ни  слова больше об  этой  истории!  Поедемте-ка  на
Березовую Косу и выкурим из норы барсука.
     Лицо Рэшли, как я уже отмечал, не походило ни на одно из тех, какие мне
доводилось встречать.  Но особенность эта заключалась не в  чертах его,  а в
том,  как  оно меняло свое выражение.  Другие лица при переходе от  печали к
радости,  от  гнева  к  спокойствию требуют  некоторого  промежутка времени,
прежде  чем   выражение  победившего  чувства  окончательно  вытеснит  следы
предыдущего. Наступает полоса сумерек - как между ночью и восходом солнца, -
покуда  смягчаются  напряженные  мускулы,   темный  взор  проясняется,   лоб
разгладится и  лицо,  утратив угрюмые тени,  станет спокойным и ясным.  Лицо
Рэшли изменялось без всякой постепенности:  за выражением одной страсти едва
ли не мгновенно следовало выражение страсти противоположной. Я могу сравнить
это  только с  быстрой сменой декораций на  сцене,  где  по  свистку суфлера
исчезает пещера и появляется роща.
     На  этот раз  это  свойство меня особенно поразило.  Когда Рэшли только
вошел в зал,  он "стоял чернее самой ночи".  С тем же мрачным,  непреклонным
видом  выслушал  он  мои  извинения и  увещания отца;  и  только  когда  сэр
Гилдебранд договорил,  облако тотчас сбежало с его лица и он в любезнейших и
самых  учтивых  словах  объявил,  что  вполне  удовлетворен моими  "изящными
извинениями".
     - В самом деле, - сказал он, - у меня у самого очень слабая голова и не
выдерживает ни  капли сверх моих обычных трех стаканов,  так что я,  подобно
честному   Кассио,   сохранил   лишь   смутное   воспоминание  о   вчерашнем
недоразумении,   -  помню  какой-то  общий  сумбур,  но  никаких  отчетливых
подробностей;  я знаю, мы сцепились, но не помню даже, из-за чего. А потому,
дорогой кузен,  - продолжал он, ласково пожимая мне руку, - вы сами поймете,
какое облегчение для меня услышать,  что я  должен принять извинения,  а  не
принести их.  Не  хочу вспоминать об  этом ни единым словом;  было бы крайне
глупо с моей стороны настаивать на проверке счета,  коль скоро я ожидал, что
итог  будет против меня,  а  он  так  приятно и  неожиданно обернулся в  мою
пользу.  Вы видите, мистер Осбалдистон, я уже упражняюсь в языке Ломбардской
улицы и готовлюсь к своей новой профессии.
     Я  только  что  собрался ответить и  с  этой  целью  поднял глаза,  как
встретился взглядом с мисс Вернон: она вошла незамеченная в комнату во время
разговора и слушала его с пристальным вниманием. В замешательстве и смущении
я  потупился и  поспешил отойти к столу,  где мои двоюродные братья деловито
расправлялись с завтраком.
     Дядя,   извлекая   нравственный  урок   из   событий   минувшего   дня,
воспользовался случаем дать  мне  и  Рэшли настоятельный совет разделаться с
нашими "бабьими привычками",  как он  это называл,  и  постепенно приучиться
употреблять подобающее джентльмену количество спиртного, не теряя головы, не
затевая драк и не проламывая череп собутыльнику. Он предложил нам для начала
выпивать  регулярно  по  кварте  белого  вина  в  день,  что  с  добавлением
мартовского пива  и  водки составляло изрядную дозу  для  новичка в  высоком
искусстве  пьянства.   Желая  нас  приободрить,   он  добавил,   что  знавал
джентльменов,  которые дожили до  нашего возраста,  не  умея  выпить в  один
присест и  пинты вина,  но  потом,  втянувшись в  честную компанию и  следуя
похвальному примеру,  попали в  число первых удальцов своего времени и могли
спокойно  опрокинуть в  себя  шесть  бутылок,  после  чего  не  буянили,  не
заговаривались, а наутро вставали бодрые, не чувствуя тошноты.
     Совет был мудрый и открывал предо мною отрадную перспективу,  но все же
я не спешил воспользоваться им -  отчасти, может быть, потому, что, поднимая
глаза от своей тарелки, я каждый раз встречал устремленный на меня взор мисс
Вернон,  в  котором,  мне казалось,  я прочел глубокое участие,  смешанное с
сожалением и укором.  Я стал придумывать способ объясниться с нею и принести
свои извинения,  когда она  дала мне  понять,  что  решила облегчить мне эту
задачу, и назначила свидание сама.
     - Кузен Фрэнсис,  -  обратилась она  ко  мне,  назвав меня так же,  как
называла остальных Осбалдистонов,  хотя,  по справедливости, я не имел права
числить себя ее родичем,  -  я нынче утром встретила трудный текст у Данте в
"La Divina Commedia"*,  не  окажете ли  вы  мне любезность пройти со  мной в
библиотеку и  помочь мне  разобрать его?  Когда  же  вы  раскроете для  меня
неясную мысль  загадочного флорентинца,  мы  догоним остальных на  Березовой
Косе и посмотрим, удастся ли нашим охотникам выследить барсука.
     ______________
     * "Божественной комедии" (итал.).

     Я, разумеется, изъявил готовность услужить ей, Рэшли предложил нам свою
помощь.
     - Я лучше владею,  -  сказал он,  -  искусством выслеживать мысль Данте
среди метафор и  элизий его дикой и мрачной поэмы,  чем выгонять безобидного
маленького пустынника из его пещеры.
     - Прошу извинить меня,  Рэшли,  - сказала мисс Вернон, - но так как вам
предстоит занять место мистера Фрэнсиса в конторе торгового дома,  вы должны
передать ему  обязанности по  обучению вашей  ученицы  в  Осбалдистон-холле.
Впрочем, мы позовем вас, если в том появится надобность, так что, прошу вас,
не смотрите так сумрачно.  К  тому же стыдно вам так мало смыслить в  охоте.
Что вы  ответите,  если ваш дядя с  Журавлиной улицы спросит вас,  по  каким
приметам выслеживают барсука?
     - Правда,  Ди,  правда!  -  сказал со вздохом сэр Гилдебранд.  -  Я  не
сомневаюсь,  Рэшли позорно провалится, если ему устроят экзамен. А он мог бы
набраться полезных знаний,  как все его братья: он, можно сказать, вскормлен
на  лугах,  где  знания сами растут из  земли;  но  эта  шутовская погоня за
французской модой  и  книжной  премудростью,  за  всяческими новшествами,  и
ренегаты,  и  ганноверская династия так изменили мир,  что я  не  узнаю нашу
старую добрую Англию.  Едем с нами,  Рэшли; ступай принеси мне мою рогатину.
Кузина не нуждается сегодня в  твоем обществе,  а  я не позволю,  чтоб Диане
докучали. Никто не скажет, что в Осбалдистон-холле была одна только женщина,
да и ту уморили в неволе.
     Рэшли  поспешил  исполнить приказание отца  -  однако,  проходя,  успел
шепнуть Диане:
     - Полагаю,  что  мне  следует  из  скромности привести с  собою  дуэнью
Церемонию и постучать, когда я подойду к дверям библиотеки?
     - Нет,  нет,  Рэшли,  -  сказала мисс Вернон,  -  дайте отставку вашему
фальшивому наперснику,  великому магу Лицемерию,  и  это  вернее откроет вам
свободный доступ к нашим классическим занятиям.
     С этими словами она направилась в библиотеку,  и я последовал за нею, -
чуть не добавил:  как преступник на казнь,  но, помнится, я уже раз, если не
два, употребил это сравнение. Итак, скажу без всяких сравнений: я последовал
за  мисс Вернон с  чувством глубокого и  вполне понятного замешательства.  Я
много  заплатил  бы,  чтоб  избавиться от  него.  Это  чувство  казалось мне
унизительным и  недостойным джентльмена при  тех обстоятельствах,  так как я
достаточно долго  дышал  воздухом континента и  усвоил  себе,  что  молодому
человеку,  когда  красивая  дама  предложит ему  беседу  с  глазу  на  глаз,
приличествует  легкость  тона,  учтивость  и  нечто  вроде  благовоспитанной
самоуверенности.
     Однако   моя   английская  совесть   оказалась   сильнее   французского
воспитания,  и  я представлял собою,  думается мне,  довольно жалкую фигуру,
когда мисс Вернон, величественно усевшись в тяжелом библиотечном кресле, как
судья,  готовящийся к  слушанию важного дела,  жестом пригласила меня занять
стоявший напротив стул (я опустился в него, как подсудимый на свою скамью) и
тоном горькой иронии повела разговор.


                                 Глава XIII

                                       Проклят, кто первый ядом напоил
                                       Оружье, кованное для убийства.
                                       Но тот вдвойне погибели достоин,
                                       Кто влил отраву в чашу круговую
                                       И вместо жизни в жилах смерть вселил.

                                                           Неизвестный автор

     - Честное слово,  мистер Фрэнсис Осбалдистон,  -  сказала мисс  Вернон,
словно считая себя вправе обращаться ко мне тоном укоризненной иронии всякий
раз,  когда ей заблагорассудится поупражняться в нем, - ваша репутация здесь
повышается,  сэр.  Не ожидала я от вас таких способностей.  Вчерашней пробой
вы,   можно  сказать,   доказали,   что  вправе  числиться  почетным  членом
осбалдистонского общества. Вы сдали экзамен на мастера.
     - Я  искренне  винюсь  в  своей  невоспитанности,   мисс  Вернон,  и  в
оправдание могу сказать лишь то,  что  перед тем  мне сделаны были некоторые
сообщения,  которые меня чрезвычайно взволновали.  Я сознаюсь,  что вел себя
дерзко и глупо.
     - Вы  несправедливы  к   самому  себе,   -   сказала  моя  безжалостная
наставница.  -  По всему,  что я  видела сама и  что слышала от людей,  вы в
течение одного вечера счастливо успели проявить во всем блеске разнообразные
и   непревзойденные  достоинства,   отличающие  ваших   братьев   каждого  в
отдельности:  кроткое  великодушие  доброжелательного Рэшли,  воздержанность
Перси,  холодное мужество Торнклифа,  искусство Джона в  натаскивании собак,
наклонность Дикона  по  каждому  поводу  биться  об  заклад,  -  и  все  это
представлено,  мистер Фрэнсис,  в  едином вашем лице;  в  выборе же времени,
места и обстоятельств вы показали вкус и проницательность, достойные мудрого
Уилфреда.
     - Сжальтесь,  мисс Вернон, - сказал я; признаюсь, отповедь казалась мне
не более суровой,  чем я заслужил своим поступком,  особенно если принять во
внимание,  от кого она исходила,  -  и простите,  если я сошлюсь в извинение
безрассудств,  которыми редко грешу, на обычаи этого дома и края. Я далек от
того,  чтобы их  одобрять,  но,  по  свидетельству Шекспира,  доброе вино  -
хороший приятель,  и  каждый  живой  человек может  иногда подпасть под  его
влияние.
     - Да,  мистер Фрэнсис, но Шекспир вкладывает эту апологию и панегирик в
уста  величайшего  негодяя,  изображенного его  пером.  Однако  я  не  стану
злоупотреблять возможностью,  доставленной мне вашей цитатой,  и не обрушусь
на вас теми доводами,  какими злосчастный Кассио отвечает искусителю Яго.  Я
хочу только дать вам  понять,  что в  замке есть человек,  которому все-таки
обидно видеть,  как способный,  одаренный юноша готов погрязнуть в болоте, в
котором каждый вечер полощутся обитатели этого дома.
     - Я только набрал воды в сапоги,  уверяю вас,  мисс Вернон,  и скверный
запах тины сразу отбил у меня охоту сделать хоть шаг дальше.
     - Мудрое решение,  -  ответила мисс Вернон,  -  если вы  твердо на  нем
стоите.  Но то, что я слышала, меня глубоко огорчило, и я заговорила о вашем
деле прежде,  чем о своем. Вчера за обедом вы держались со мною так странно,
точно вам сообщили обо мне нечто унизившее меня в вашем мнении. Разрешите же
спросить: что вам сказали?
     Я был ошеломлен.  Диана поставила вопрос с резкой прямотой,  как мог бы
обратиться  джентльмен  к  джентльмену,  добродушно,  но  решительно  требуя
объяснений некоторым  сторонам  его  поведения  и  отбросив  те  недомолвки,
околичности,   смягчения,  иносказания,  какими  в  высших  кругах  общества
сопровождаются обычно объяснения между лицами разного пола.
     Итак, я был в полном замешательстве. Меня неотступно терзала мысль, что
сообщения Рэшли,  если даже и верить им, должны были только пробудить во мне
жалость к  мисс Вернон,  но  никак не  мелочную злобу;  и  если бы  даже они
представлялись самым  лучшим  оправданием моей  вины,  мне  было  бы  крайне
затруднительно высказать слова,  которые,  конечно,  не  могли не  оскорбить
самолюбия мисс Вернон.  Видя,  что я  колеблюсь,  она продолжала в несколько
более настойчивом, но все еще сдержанном и учтивом тоне:
     - Надеюсь,  мистер  Осбалдистон не  оспаривает  моего  права  требовать
объяснений?  У  меня нет  близкого человека,  который мог бы  заступиться за
меня;   значит,   по   справедливости,   мне  позволительно  самой  за  себя
заступиться.
     Я   неубедительно  пытался  объяснить  свое   грубое  поведение  дурным
расположением  духа  и   неприятными  письмами  из  Лондона.   Мисс  Вернон,
предоставив мне