й вере,  точнее
сказать - я диссидент.
     - Ежели  так,  позвольте протянуть вашей  чести руку,  как  собрату,  -
торжественно проговорил садовник,  и  лицо  его  озарилось  радостью,  какую
только могли выразить его жесткие черты. И, как будто желая на деле доказать
мне свое благоволение,  он  извлек из  кармана громадную роговую табакерку -
муль,  как он  ее называл,  -  и  с  широкой дружеской улыбкой предложил мне
понюшку.
     Поблагодарив  за  любезность,   я   спросил,   давно  ли  он  служит  в
Осбалдистон-холле.
     - Я  сражаюсь с  дикими зверями Эфеса,  -  ответил он,  подняв глаза на
замок,  -  вот уже добрых двадцать четыре года;  это верно, как то, что меня
зовут Эндрю Ферсервис*.
     ______________
     * Fair service - честная служба (англ.).

     - Но,  любезнейший Эндрю Ферсервис,  если для  вашей веры и  для  вашей
воздержанности  так  оскорбительны  обычаи  католической  церкви  и   южного
гостеприимства,  вы,  кажется мне,  подвергали себя все  эти  годы напрасным
терзаниям:  разве вы не могли бы найти службу где-нибудь,  где меньше едят и
где исповедуют более правильную веру?  Вы,  я уверен, искусны в своем деле и
легко нашли бы для себя более подходящее место.
     - Не  к  лицу мне говорить о  своем уменье,  -  сказал Эндрю,  с  явным
самодовольством кинув  взгляд вокруг,  -  но,  спору  нет,  в  садоводстве я
кое-что смыслю,  раз я вырос в приходе Дрипдейли, где выращивают под стеклом
брюссельскую капусту и  в  марте месяце варят суп из парниковой крапивы.  По
правде говоря,  я  двадцать с  лишним лет в  начале каждого месяца собираюсь
уходить,  но  как  подходит срок,  смотришь -  надо  что-нибудь сеять,  либо
косить, либо убирать, и хочется самому приглядеть за посевом, за косьбой, за
уборкой;  не заметишь,  как год пройдет, - и так вот остаешься из года в год
на службе.  Я бы сказал наверняка,  что уйду на Сретенье, но я так же твердо
говорю это  вот уже двадцать четыре года,  а  сам и  до  сих пор копаю здесь
землю.  А кроме того, уж признаюсь по совести вашей чести: ни разу что-то не
предложили бедному Эндрю  лучшего места.  Но  я  был  бы  очень обязан вашей
чести,  если бы вы определили меня куда-нибудь,  где бы можно было послушать
хорошую проповедь и где бы мне дали домик, лужок для коровы, да клочок земли
под огород,  да  жалованья положили фунтов десять,  не меньше,  да где бы не
наезжали из города разные мадамы считать поштучно каждое яблоко...
     - Браво,  Эндрю!  Вы,  я  вижу,  ищете  покровительства,  но  притом не
упускаете случая набить себе цену.
     - А  чего бы ради я  стал упускать случай?  -  возразил Эндрю.  -  Ведь
прождешь до могилы, пока другие оценят тебя по заслугам.
     - И вы, я заметил, не дружите с дамами?
     - Признаться,  не дружу.  Садовники с ними искони не в ладу, и я тоже -
как и самый первый садовник.  С ними нам беда: лето ли, зима ли - подавай им
во всякое время года абрикосы,  груши,  сливы; но у нас тут, на мое счастье,
нет ни одного осколка от лишнего ребра, никого, кроме старой ключницы Марты,
а  ей  много ли  надо?  Только бы не гнали из малинника ребятишек ее сестры,
когда они  приходят к  старухе попить чаю на  праздник,  да  изредка спросит
печеных яблок себе на ужин.
     - Вы забыли вашу молодую госпожу.
     - Какую такую госпожу я позабыл? Не пойму.
     - Молодую госпожу, мисс Вернон.
     - Ах,  эту девочку Вернон!  Надо мной,  сударь, она не госпожа. Хорошо,
кабы она была госпожа над самой собой.  Лучше б  ей как можно дольше не быть
ни над кем госпожой. Уж такая непутевая!
     - В  самом  деле?   -  сказал  я,  заинтересованный  живее,  чем  хотел
признаться самому себе или показать собеседнику. - Вы, Эндрю, знаете, видно,
все тайны дома.
     - Если и знаю,  то умею хранить их,  - сказал Эндрю. - Они не бунтуют у
меня в животе,  как пивные дрожжи в бочке,  будьте спокойны. Мисс Ди, она...
Но что мне до того?  Не моя забота!  -  И  он с  напускным усердием принялся
копать землю.
     - Что вы хотели сказать о мисс Вернон,  Эндрю?  Я друг семьи и хотел бы
знать.
     - С ней, я боюсь, неладно, - сказал Эндрю и, сощурив один глаз, покачал
головой с важным и таинственным видом.  - Водится за нею кое-что. Понимаете,
ваша честь?
     - Признаться,  не совсем,  -  отвечал я, - но я попросил бы вас, Эндрю,
объяснить понятней.
     С этим словом я сунул в заскорузлую руку садовника крону.
     Почувствовав прикосновение серебра,  Эндрю хмуро ухмыльнулся и,  слегка
кивнув  головой,  опустил монету  в  карман  своих  штанов;  потом,  отлично
понимая,  что деньги даны не даром,  он выпрямился,  оперся обеими руками на
лопату и  выразил на  лице  своем торжественность,  точно собирался сообщить
нечто очень важное.
     - В таком случае,  скажу вам,  молодой джентльмен, раз уж вам так нужно
это знать, что мисс Вернон...
     Не договорив,  он так втянул свои впалые щеки,  что его скулы и длинный
подбородок приобрели сходство со  щипцами для  орехов,  еще  раз  подмигнул,
насупился,  покачал головой - и, видимо, решил, что его физиономия дополнила
то, чего не досказал язык.
     - Боже праведный, - проговорил я, - такая молодая, такая красивая и уже
погибла!
     - Поистине так.  Она,  можно сказать, погибла телом и душой; мало того,
что она папистка, она, по-моему, еще и...
     Но осторожность северянина взяла верх, и он опять замолчал.
     - Кто же,  сэр?  -  проговорил я строго.  - Вы должны объяснить мне все
ясно и просто. Я настаиваю.
     - Самая ярая якобитка во всем графстве.
     - Фью!.. Якобитка? Только и всего!
     Услышав,  как легко я отнесся к его сообщению,  Эндрю посмотрел на меня
несколько удивленно,  и,  пробормотав:  "Как хотите!  Хуже этого я ничего за
девчонкой не  знаю!"  -  он  снова  взялся за  свою  лопату,  подобно королю
вандалов в последнем романе Мармонтеля.


                                 Глава VII

                                              Бардольф. Шериф стоит у двери,
                                              и с ним преогромная стража.

                                                           "Генрих IV", ч. I

     Не без труда отыскал я отведенную мне комнату, и, обеспечив себе доброе
расположение и  внимание со  стороны слуг моего дяди -  пользуясь для  этого
самыми для  них убедительными средствами,  -  я  уединился до  конца вечера,
полагая,  что  мои  новые  родственники вряд  ли  могут составить подходящее
общество для трезвого человека,  если судить по тому состоянию, в каком я их
оставил, и по отдаленному шуму, все еще доносившемуся из Каменного зала.
     Чего хотел отец,  отправляя меня в эту странную семью?  - таков был мой
первый  и  вполне  естественный вопрос.  Дядя,  очевидно,  принял  меня  как
человека,  приехавшего к нему погостить на неопределенный срок; а он в своем
простодушном гостеприимстве,  подобно королю Галю,  не глядел, сколько людей
кормится за его счет. Но было ясно, что мое присутствие или отсутствие имело
в  глазах его так же мало значения,  как появление и  уход любого из лакеев.
Мои двоюродные братья были просто бездельники,  в  обществе которых я  забыл
бы,  если б  захотел,  приобретенные до сих пор пристойные манеры и все свои
светские навыки,  но  не  смог  бы  получить взамен никаких познаний,  кроме
умения выгонять глистов у собак,  продевать заволоку да травить лисиц. Я мог
представить себе только одну причину,  казавшуюся мне правдоподобной:  отец,
по-видимому,   считал  образ   жизни,   какой  вели   в   Осбалдистон-холле,
естественным и  непременным для всякого дворянина-помещика и  желал дать мне
случай  понаблюдать  эту  жизнь  своими  глазами,   полагая,  что  я  получу
отвращение  к   ней  и  примирюсь  с  необходимостью  стать  его  деятельным
помощником.  Мое место в конторе займет тем временем Рэшли Осбалдистон. Но у
отца  были  сотни способов предоставить ему  выгодное место,  как  только он
захотел бы избавиться от племянника.  Итак,  хоть меня и грызла совесть, что
по моей вине Рэшли Осбалдистон, такой, каким описала его мисс Вернон, войдет
в  дело моего отца,  а может быть,  и в его доверие,  однако я успокоил свои
сомнения доводом, что мой отец сам себе хозяин, что он не из тех, кого легко
обмануть  или  подчинить.   Своему  влиянию,   и   что  все,   что  я   знаю
предосудительного о молодом джентльмене,  внушено мне странной и взбалмошной
девушкой;  ее неразумная, думал я, откровенность позволяла предположить, что
все  свои суждения она  составляла слишком поспешно и  необоснованно.  Затем
мысли мои,  естественно,  обратились к  самой мисс  Вернон.  Ее  необычайная
красота,  ее  исключительное положение в  этом  доме,  где  ей  не  на  кого
опереться и  где только собственный разум руководит ею и дает ей защиту,  ее
живой,  полный  противоречий характер  -  все  это  помимо  воли  возбуждало
любопытство и завладевало вниманием.  Однако я еще не вовсе потерял голову -
я  понял,  что  соседство этой  странной девушки,  возможность постоянного и
близкого с  нею общения делали для меня Осбалдистон-холл менее скучным и тем
самым более опасным.  Но при всем своем благоразумии я не мог заставить себя
слишком сожалеть о  том,  что случай подверг меня этому новому и  необычному
риску.  С этой тревожной мыслью я справился, как справляются молодые люди со
всеми трудностями такого рода:  буду,  решил я,  очень осмотрителен,  всегда
настороже;  в  мисс Вернон я  стану искать скорее товарища,  нежели близкого
друга, и тогда все обойдется благополучно. Додумавшись до этого, я уснул, и,
конечно, мой последний помысел был о Диане Вернон.
     Снилась мне она или нет,  не могу вам сказать,  так как я был утомлен и
спал очень крепко,  но о ней подумал я о первой, когда меня разбудил на заре
веселый звук охотничьего рога.  Я  тотчас вскочил и распорядился,  чтобы мне
оседлали коня,  а  через несколько минут я уже спустился во двор,  где люди,
собаки и  лошади были  в  полном сборе.  Дядя,  едва ли  ожидавший встретить
ревностного  охотника  в  племяннике,  воспитанном  как-никак  за  границей,
несколько удивился,  увидев меня,  и мне показалось, поздоровался со мной не
так сердечно и приветливо, как накануне:
     - И ты здесь,  мальчик?  Да,  молодость проворна;  но смотри...  Помни,
мальчик, старую песню:

                Кто над Черным Оврагом промчится вскачь.
                Тот может и шею сломать.

Мне  кажется,  всякий  юноша,  если  он  не  завзятый  моралист,  предпочтет
услышать  обвинение  в  каком-нибудь  грехе  против  нравственности,  чем  в
неумении ездить верхом.  И  так как у  меня не было недостатка в  ловкости и
отваге, дядины слова меня задели, и я заверил его, что не отстану от собак.
     - Не сомневаюсь,  мальчик,  -  последовал ответ,  -  ты отличный ездок,
спору нет,  но будь осторожен. Твой отец прислал тебя ко мне, чтобы тут тебя
взнуздали,  и лучше уж я сам буду держать тебя в узде,  покуда кто другой не
набросил тебе на шею аркан.
     Так как эта речь была для меня совершенно невразумительна и так как она
вдобавок не предназначалась,  по-видимому, для моих ушей, а сказана была как
бы  в  сторону  и  мой  достопочтенный дядюшка  только  выразил вслух  нечто
пронесшееся у него в уме,  я решил, что он намекает на мое вчерашнее бегство
от  бутылки или что на  дядином утреннем настроении сказалось похмелье после
вчерашней попойки.  Все  же  я  подумал,  что  если  он  станет  разыгрывать
нелюбезного хозяина,  то я  у  него не загощусь,  и поспешил поздороваться с
мисс Вернон,  которая,  радушно улыбаясь, приближалась ко мне. С двоюродными
братьями мы  также обменялись чем-то вроде приветствия;  но,  видя,  что они
склонны  зло  критиковать  всю  мою  экипировку,  от  шляпы  до  стремян,  и
высмеивать  все,   что   было  в   моей  наружности  для  них  непривычного,
неанглийского, я избавил себя от труда уделять им много внимания и, напустив
на  себя  равнодушно-презрительный вид,  чтобы  отомстить за  их  ухмылки  и
перешептывания,  присоединился к  мисс Вернон как к единственному человеку в
этой компании, которого считал достойным своего общества. Мы поскакали бок о
бок к намеченному месту - лесистой лощине у края большого выгона. На скаку я
сказал Диане,  что не вижу в поле своего кузена Рэшли,  на что она ответила:
"О, не беспокойтесь! Он искусный охотник, но следует вкусам Немврода - дичью
служит ему человек".
     Собаки под гиканье охотников ринулись в кусты; все закипело в деловитой
суматохе. Мои двоюродные братья, слишком увлеченные своим утренним занятием,
вскоре перестали обращать на  меня внимание;  только раз  донеслось до  моих
ушей, как Дик-лошадник шепнул Уилфреду-дураку:
     - Увидишь, при первом же выстреле француз наш сразу спасует.
     На что Уилфред ответил:
     - Похоже на то: недаром у него на шляпе эта глупая заграничная лента.
     Но  Торнклифа,  как  ни  был он  груб,  не  оставила совсем равнодушным
красота его родственницы,  и он решил, по-видимому, держаться к нам поближе,
чем прочие братья, - то ли желая наблюдать, что происходит между мной и мисс
Вернон,  то ли надеясь позабавиться моими промахами на охоте.  Его,  однако,
постигло разочарование.  После  долгой облавы,  занявшей большую часть утра,
лису наконец подняли,  и  на два часа пошел гон,  в  котором я,  несмотря на
злосчастную французскую ленту на шляпе, показал себя искусным наездником - к
удивлению моего дяди и  мисс Вернон и  к  тайной досаде тех,  кто ждал моего
позора.  Мистер Рейнард, однако, оказался слишком хитер для преследователей,
и собаки сплоховали.  К этому времени,  наблюдая за мисс Вернон,  я заметил,
что  ее  раздражает навязчивое внимание Торнклифа Осбалдистона;  и  так  как
девушка  со  свойственной ей  живостью никогда  не  колебалась перед  самыми
решительными способами достичь того,  что ей желательно в данную минуту, она
сказала ему с укором:
     - Не понимаю,  Торни,  чего ради вы все утро вертитесь под хвостом моей
лошади, когда вам известно, что над Вулвертонской мельницей норы не забиты.
     - Ничего  такого мне  не  известно,  мисс  Ди:  мельник клялся Богом  и
дьяволом, что забил там все норы еще к полуночи.
     - Как не стыдно,  Торни!  Вы верите мельнику на слово?  Когда мы за эту
осень три  раза  упускали в  тех  норах лису.  На  вашей серой кобыле вы  бы
галопом за десять минут обернулись туда и назад!
     - Хорошо,  мисс Ди,  я  поскачу к  Вулвертону и,  если норы не  забиты,
переломаю Дику-мельнику все кости.
     - Пожалуйста,  Торни,  милый,  отхлещите бездельника как следует. Живо,
одним духом,  и  тотчас обратно (Торнклиф пустился в галоп),  или пусть тебя
самого отхлещут,  что будет для меня куда приятней.  Мне приходится учить их
всех дисциплине - чтобы слушались команды. Я, надо вам знать, формирую полк.
Торни будет у  меня  сержантом,  Дикон -  инструктором по  верховой езде,  а
Уилфреда с  его  густым басом,  которым он  произносит не  свыше трех слогов
кряду, заставлю бить в литавры.
     - А Рэшли?
     - Рэшли будет нести разведочную службу.
     - А для меня у вас найдется должность, прелестный полковник?
     - Вам предоставляется на  выбор -  стать полковым казначеем или главным
казнокрадом...  Но смотрите,  собаки плутают.  Вот что,  мистер Фрэнк,  след
остыл - лису не скоро отыщут. Едемте со мной, я покажу вам красивый вид.
     С  этими словами она поскакала к  вершине отлогого холма,  откуда видна
была вся окрестность, потом кинула взор вокруг, как бы желая удостовериться,
что  поблизости никого  нет,  и  подвела  свою  лошадь  к  березовой рощице,
закрывавшей нас от остальных охотников.
     - Видите вы ту гору с  острой вершиной,  бурую,  поросшую вереском,  на
одном склоне - белесое пятно?
     - Ту,  что  замыкает длинный кряж холмов,  пересекаемых болотами?  Вижу
ясно.
     - Белесое пятно -  это скала, именуемая Ястребиным Камнем, а Ястребиный
Камень лежит в Шотландии.
     - В самом деле? Я не думал, что Шотландия так близко от нас.
     - Могу вас уверить,  что это именно так,  и ваш жеребец домчит вас туда
за два часа.
     - Но к чему мне мучить коня?  Туда добрых восемнадцать миль по птичьему
полету.
     - Берите мою кобылу,  если думаете,  что она резвее.  Говорю вам, через
два часа вы будете в Шотландии.
     - А  я  вам говорю,  что у  меня нет ни малейшего желания туда попасть;
если бы голова моего коня оказалась по ту сторону границы,  я не принудил бы
его ступить еще хоть на шаг вперед,  чтоб и хвост оказался там же. Зачем мне
ехать в Шотландию?
     - Чтоб укрыться от опасности, если я должна говорить откровенно. Теперь
вы меня понимаете, мистер Фрэнк?
     - Ничуть. Вы говорите темно, как оракул.
     - Если так,  скажу прямо:  или вы  не доверяете мне самым незаслуженным
образом и в искусстве притворяться превзошли самого Рэшли Осбалдистона,  или
вы  не  знаете,  в  чем  вас обвиняют,  и  тогда неудивительно,  что вы  так
торжественно на меня уставились, - я не могу смотреть на вас без смеха.
     - Честное слово,  мисс Вернон,  -  сказал я,  досадуя на  ее ребяческую
веселость,  -  я даже отдаленно не представляю себе,  на что вы намекаете. Я
счастлив доставить вам лишний случай позабавиться, но мне непонятно, над чем
вы смеетесь.
     - Правда,  шутки здесь неуместны,  -  сказала молодая леди,  и  лицо ее
стало  спокойным,  -  но  уж  очень  смешной вид  у  человека,  когда  он  в
непритворном недоумении.  Однако дело тут серьезное.  Знакомы ли вы с  неким
Мореем, или Моррисом, что-то в этом роде?
     - Насколько я припоминаю, нет.
     - Подумайте.  Не  было ли  у  вас недавно в  поездке попутчика по имени
Моррис?
     - Единственный попутчик,  с  которым  я  проехал  довольно  долго,  был
смешной человек,  так дрожавший за свой чемодан,  точно в  нем была спрятана
его душа.
     - Значит, он был подобен лисенсиату Педро Гарсия, чья душа лежала среди
дукатов в его кожаном кошельке. Этот самый Моррис был ограблен, и он показал
на вас как на соучастника учиненного над ним насилия.
     - Вы шутите, мисс Вернон!
     - Нисколько. Уверяю вас, это истинная правда.
     - И вы, - сказал я в негодовании, которого даже не пробовал подавить, -
вы полагаете, что я заслуженно навлек на себя такое обвинение?
     - Я полагаю,  вы меня вызвали бы на дуэль, будь я мужчиной. Попробуйте,
если хотите,  -  я подстреливаю птицу на лету так же легко, как перескакиваю
через пятирядную изгородь.
     - И к тому же вы командуете конным полком,  -  добавил я,  подумав, как
бесполезно на нее сердиться. - Но разъясните мне эту шутку.
     - Какие  тут  шутки!  -  сказала Диана.  -  Вас  обвиняют в  ограблении
Морриса, и дядя верит обвинению, как поверила было и я.
     - Честное слово, я весьма обязан моим друзьям за доброе мнение!
     - Если можете,  бросьте фыркать, таращить глаза и поводить носом, точно
вспугнутая лошадь!  Здесь нет ничего,  как вы думаете,  оскорбительного: вас
обвиняют не в мелком жульничестве или низкой краже, отнюдь нет. Этот человек
вез деньги из казначейства -  ассигнациями и  звонкой монетой -  для выплаты
войскам  в  Шотландии;  и,  говорят,  у  него  похитили также  очень  важные
документы.
     - Следовательно,  я  обвинен не просто в  разбое,  а  в государственной
измене?
     - Именно. А это, как вы знаете, считалось во все времена преступлением,
вполне совместимым с дворянской честью.  В нашей стране вы найдете множество
людей,  которые поставят себе в заслугу, если им удастся навредить чем ни на
есть ганноверскому дому, - и один такой человек стоит возле вас.
     - Ни  политические воззрения мои,  ни  нравственные,  мисс  Вернон,  не
отличаются подобной гибкостью.
     - Я начинаю думать,  что вы и вправду преданы пресвитерианской церкви и
ганноверскому дому. Но как же вы намерены поступить?
     - Немедленно опровергнуть чудовищную клевету.  Кому,  -  спросил  я,  -
подана на меня эта странная жалоба?
     - Старому сквайру Инглвуду, к