ся,  трепеща при мысли о том, как бы леди Маргарет, к которой он
испытывал   своего   рода   наследственное   почтение,   не  обнаружила  его
присутствие  и  не  обрушила  на  него  столь  же горькие упреки, какими она
осыпала  его  старую  мать.  Но,  едва миледи ушла и миновала опасность быть
услышанным ею, он выпрыгнул из своего гнезда.
     - Вы  просто  спятили,  вот что я скажу вам! - закричал он, подступая к
матери.  - У вас язык на целую милю, как говаривал отец. Неужели вы не могли
оставить  леди  в  покое и не приставать к ней с вашим пуританством? А я-то,
взрослый  дурень, послушался вас и улегся, как мальчишка, под одеяло, вместо
того  чтобы ехать вместе со всеми на смотр. Господи Боже, а я все-таки ловко
обвел  вас вокруг пальца: ведь не успели вы повернуться ко мне спиной, как я
вылез  в  окно  и  дал  тягу, чтобы пострелять в "попку", и как-никак дважды
попал  в  него!  Ради  вашей  блажи  я  обманул нашу леди, но я не собирался
обманывать  мою  милую.  А  теперь она может выходить за кого вздумает, ведь
меня  все  равно навсегда выгнали отсюда. Получается, что эта взбучка почище
той,  которую  нам  задал  мистер  Гьюдьил, когда вы заставили меня как-то в
Сочельник   отказаться  от  каши  с  изюмом,  будто  Господу  Богу  или  еще
кому-нибудь  не все одно, поужинал ли пахарь пирожком с начинкою или овсяным
киселем.
     - Замолчи,  сынок,  замолчи,  -  ответила  Моз,  -  ничего ты в этом не
смыслишь:  то  была  недозволенная еда, она разрешается только в особые дни,
да  еще  в  праздники,  а  в  прочее  время  протестантам  запрещено  к  ней
прикасаться.
     - А  теперь,  -  продолжал  Кадди,  - вы навлекли на нас гнев уже самой
леди!  Когда  бы  я  мог  приодеться  почище да поприличнее, я бы спрыгнул с
кровати  и  сказал, что поскачу, куда ей будет угодно, днем или ночью, и она
бы  оставила  нам  и  дом, и наш огород, где растет лучшая ранняя капуста во
всей округе, и пастбище на господском выгоне.
     - Но,  драгоценный мой мальчик, мой Кадди, - продолжала старая женщина,
-  не ропщи на ниспосланные нам испытания; не жалуйся, раз терпишь за правое
дело.
     - А  откуда  мне, матушка, знать, правое оно или нет, - возразил Кадди,
-  или,  может  быть,  оно  правое потому, что вы так часто восхваляете вашу
веру?  Тут  мне  ничего не понять. По-моему, между обеими верами не такая уж
разница,  как  думают  люди.  Кто  же  не знает, что священники читают те же
слова,  которые  читаются  и  у  нас; а если это праведные слова, то славную
сказку,  как  я считаю, не грех и дважды послушать, и всякому тогда легче ее
понять.  Не у каждого столько ума, как у вас, матушка, чтобы сразу уразуметь
такую премудрость.
     - Ах,  дорогой  мой  Кадди,  это  и  есть  для  меня  самое  горькое, -
проговорила  взволнованно Моз. - Сколько раз я тебе объясняла различие между
чистой  евангелической  верой  и  верой,  испорченной  выдумками  людей. Ах,
мальчик мой, если не ради своей души, то ради моих седин...
     - Ладно,  матушка, - прервал ее Кадди, - к чему поднимать столько шуму?
Я  всегда  делал  все, что вы мне велели; я ходил в церковь по воскресеньям,
как  вы  хотели,  и,  кроме  того,  заботился  о  вас  во  все дни недели, а
беспокоюсь  я  больше  всего  о  том,  как  мне вас прокормить в это тяжелое
время.  Не  знаю,  смогу ли я пахать на каком-нибудь поле, кроме господского
или  Маклхема; ведь я никогда не работал на другой земле, и она не будет мне
родной  и  знакомой.  И  ни  один  из окрестных землевладельцев не осмелится
взять  нас  к  себе  в  поместье  после  того,  что нас прогнали отсюда, как
нонэнормистов*.
     ______________
     * Игра слов: enormity - по-английски "гнусность".

     - Нонконформистов,  милый,  -  вздохнула  Моз, - таким именем окрестили
нас люди.
     - Ну   что   ж!  Придется  уйти  подальше,  может,  за  двенадцать  или
пятнадцать  миль.  Я мог бы служить, конечно, в драгунах, ведь я хорошо езжу
на  лошади  и умею поиграть с палашом, но вы опять завопите о вашем горе и о
ваших  сединах.  (Тут  всхлипывания Моз заметно усилились.) Ладно, ладно, не
буду  больше;  вы  слишком старая, чтобы трястись на обозной телеге вместе с
Эппи  Дамблен,  капральской  женой.  Но  что  нам все-таки делать, вот уж не
приложу  ума!  Придется,  пожалуй,  двинуться  в горы, к диким вигам, как их
называют,  и  тогда  меня  подстрелят,  как  зайца,  или  отправят на небо с
пеньковым воротником на шее.
     - Ах,  милый  мой  Кадди! - воскликнула благочестивая Моз. - Воздержись
от  таких  греховных,  себялюбивых  речей,  которые  не лучше, чем неверие в
божественный   промысл.   "Не   видел  я  сына  праведника,  просящего  хлеб
насущный",  -  сказано  в Священном писании; твой отец был хороший и честный
человек,  хотя, пожалуй, слишком привязанный к земным радостям, мое счастье,
- подобно тебе, он тревожился лишь о бренных делах мира сего.
     - Ну  что ж, - сказал, поразмыслив, Кадди. - Я вижу лишь одно средство,
но  это  то  же,  что  дуть на остывший уголь. Вы, верно, кое-что знаете про
дружбу   мисс  Эдит  с  мистером  Генри  Мортоном,  которого  зовут  молодым
Милнвудом;  я несколько раз относил от него к ней и обратно книжки, а может,
и  письма.  Я  делал  вид,  что  ни  о чем не догадываюсь, хотя очень хорошо
понимал,  в чем тут дело, - иногда полезно прикинуться дурачком; и частенько
я  видел,  как они гуляли себе по тропинке у динглвудского ручейка. Но никто
ни  одного  слова  не  слышал  об этом от Кадди. Я знаю, у меня не Бог весть
какая  голова  на  плечах,  но  я  честен,  как  наш старый передовой вол, -
бедняга,  не  придется  мне  больше  работать  с  ним; надеюсь, что тот, кто
заменит  меня,  будет  о  нем  заботиться  так же, как я. Так вот, я говорю,
пойдем,  матушка, в Милнвуд и расскажем мистеру Гарри о нашей беде. Им нужен
пахарь,  и  земля там похожа на нашу. Я уверен, что мистер Гарри возьмет мою
сторону,  потому  что  у  него  доброе сердце. Конечно, от его дяди, старого
Ниппи  Милнвуда, большого жалованья не жди: у него лапы цепкие, как у самого
черта.  Но  у  нас  все  же будут хлеб, капуста, местечко у очага и кров над
головой,  а  что нам еще нужно на первое время? Итак, поднимайтесь, матушка,
и  собирайте-ка  вещи:  раз  все  равно  придется уйти, лучше не ждать, пока
старый Гьюдьил и мистер Гаррисон явятся сюда сами и вытолкают нас взашей.


                                 Глава VIII

                                             Никакого  он черта не пуританин
                                        и  вообще  ничего  определенного,  а
                                        попросту угождатель.

                                                          "Двенадцатая ночь"

     Был  уже  вечер,  когда  Генри  Мортон  увидел,  что  к усадьбе Милнвуд
приближаются  укутанная  в клетчатый плед старая женщина и поддерживающий ее
под  руку  дюжий,  глуповатого вида парень в серой домотканой одежде. Старая
Моз  отвесила поклон Мортону, но Кадди первым обратился к нему. По дороге он
условился  с матерью, что по-своему поведет это дело; Кадди охотно склонялся
перед  ее умственным превосходством и с сыновней почтительностью слушался ее
в  обычных  делах, но на этот раз он решительно заявил, что найти работу или
добиться  чего-нибудь  в  жизни  он  с  его малым умишком сумеет не в пример
лучше ее, хоть она и может трещать о чем хочешь не хуже любого священника.
     В соответствии с их уговором он и начал беседу с Мортоном:
     - Славный  вечерок  выдался нынче для ржи, ваша честь; западный участок
здорово поднимается за ночь.
     - Не  сомневаюсь, Кадди; но что же привело сюда вашу матушку - ведь это
она,  не так ли? (Кадди кивнул.) Что же привело сюда вашу мать и вас, да еще
в дождь и так поздно?
     - По  правде  говоря,  сударь,  то,  что  заставляет старух пускаться в
дорогу: нужда, сударь, нужда. Я ищу места, сударь.
     - Места? В это время года? Что это значит?
     Моз  не  могла дольше сдерживаться. Гордая от сознания, что страдает за
правое дело, она начала в тоне подчеркнутого смирения:
     - Небу   было   угодно,   с   позволения   вашей   чести,  почтить  нас
посещением...
     - Сам  сатана  в  этой  женщине и ни крупицы добра! - зашептал Кадди на
ухо  матери. - Если вы приметесь толковать о ваших треклятых вигах, никто во
всей  нашей  округе  не  отважится  отворить перед нами дверь своего дома. -
Затем  он громко заговорил, обращаясь к Мортону: - Моя мать стара, сударь, и
она  забылась в разговоре с миледи, которая не терпит, когда ей хоть немного
перечат  (сколько я знаю, никто не любит, чтобы с ним спорили, раз может сам
себе  быть  хозяином),  особенно,  сударь,  когда ей перечат ее же люди, - и
потом  мистер Гаррисон, управитель, и мистер Гьюдьил, дворецкий, не очень-то
жалуют  нас,  а  знаете,  плохо  жить  в  Риме  и ссориться с папой. Вот я и
подумал,  что  лучше  убраться  подальше, пока одна беда не привела за собою
другую;  а потом, у меня к вашей милости письмецо; оно, может быть, объяснит
вам получше, зачем мы сюда пришли.
     Мортон  взял  у  Кадди  записку  и,  покраснев  до  ушей  от  радости и
неожиданности,  прочел  следующие слова: "Если вы поможете этим несчастным и
беззащитным людям, то премного обяжете вашу Э.Б.".
     Он  был  так  взволнован,  что  не сразу собрался с мыслями; наконец он
спросил:
     - В чем ваша просьба, Кадди, и чем я мог бы помочь?
     - Мне  нужна работа, сударь, работа и кров для матери и для меня (у нас
есть  кое-какие вещи, чтобы обставиться, была бы только тележка перевезти их
сюда),  и  еще  мучица,  и молоко, и овощи, ведь я за столом не промах, да и
матушка,  дай  Бог  ей  здоровья,  тоже,  и потом немного деньжат, но тут уж
решайте  с  хозяином  сами.  Я  знаю, вы не дадите в обиду бедного человека,
если сможете ему пособить.
     Мортон покачал головой.
     - Что  касается  пищи и крова, Кадди, то это, наверно, устроится, а вот
насчет жалованья - тут дело нелегкое.
     - Ну  что  ж,  сударь,  как  там  уж  выйдет; все лучше, чем тащиться в
Гамильтон или еще куда-нибудь и того дальше.
     - Хорошо, Кадди, идите на кухню; я сделаю все, что смогу.
     Предстоявшие  Мортону переговоры были нелегкими. Ему пришлось уламывать
сначала  домоправительницу, которая привела тысячу возражений с единственной
целью  доставить  себе удовольствие выслушать просьбы и увещания; после того
как  удалось  наконец  преодолеть  сопротивление  с  ее  стороны,  было  уже
сравнительно  просто  уговорить  старого Милнвуда взять в дом работника, тем
более что платить ему он мог по своему усмотрению.
     Моз  и  ее сыну отвели под жилье помещение в одной из пристроек, и было
решено,  что,  пока  они  не  обзаведутся  своим  хозяйством,  их допустят к
скромной  трапезе,  за  которой  собирались все слуги Милнвуда. Что касается
Мортона,  то он употребил содержимое своего тощего кошелька на подарок Кадди
"для   обзаведения",   как   он   при  этом  сказал,  и  это  может  служить
доказательством  глубокого  уважения  к  той,  которая  поручила его заботам
несчастных изгнанников.
     - Вот  мы  и  устроились,  -  сказал  Кадди матери, - и если нам не так
хорошо  и удобно, как прежде, жизнь есть жизнь, где бы ты ни был; а главное,
мы  с  благочестивыми  и  богобоязненными  людьми  той  же веры, что ваша, и
споров о ней у вас, матушка, больше не будет.
     - Моей  веры, золотко! - воскликнула его сверхученая мать. - Горе мне с
твоей  и  их  слепотой! Ах, Кадди, да ведь они в стане язычников и, я думаю,
никогда  не  выберутся  оттуда;  они  немногим  лучше  прелатистов.  Слушают
наставления  этого  заблудшего  человека,  Питера  Паундтекста,  который был
некогда   достойнейшим   проповедником   слова   Господня,   а  теперь  стал
вероотступником  и  за  жалованье,  чтобы  прокормить  себя и семью, покинул
праведную  стезю и пошел за этой черной индульгенцией. О сын мой! Если бы ты
проникся  евангельской  проповедью, которую слушал в долине Бенгонара, когда
там  говорил  наш  незабвенный  Ричард  Рамблбери,  этот  сладчайший  юноша,
принявший  мученический венец на Сенном рынке незадолго до Сретенья! Неужели
ты  не  запомнил  - а ведь он говорил об этом не раз, - что эрастианство так
же мерзостно, как прелатизм, а индульгенция не лучше эрастианства?
     - Да  слыханное  ли  это  дело!  -  прервал  ее  Кадди. - Нас выгонят и
отсюда,  и  нам некуда будет приткнуться. Вот, матушка, мое последнее слово:
если  я  услышу хоть раз, что вы подымаете крик (на людях, конечно; мне ваша
болтовня  нипочем,  меня  от нее лишь ко сну клонит), так вот, если я услышу
еще  разок такой крик на людях из-за разных там Паундтекстов, и Рамблбери, и
всяких  вер, и всех этих мошенников, я сделаюсь солдатом, а кто знает, может
быть,  и  сержантом  и  капитаном,  когда вы не перестанете мне надоедать, и
пусть  Рамблбери  вместе с вами отправится к самому черту. Никакого проку не
видел  я  в его наставлениях и ничего через них не добыл, разве что колики в
животе,  ведь  битых  четыре  часа  просидел  я  на сыром мху, пока шло ваше
собрание;  а потом леди лечила меня своим снадобьем, и, когда б она знала, с
чего  я  заполучил  эту  болезнь,  она,  верно,  не торопилась бы выгнать ее
своими лекарствами.
     Вздыхая  в  душе  над тем, что ее Кадди такой закоснелый и нераскаянный
грешник,  Моз,  однако,  не  смела больше затрагивать в разговорах запретную
тему  и  хорошо  запомнила  выслушанное  ею  предупреждение.  Она достаточно
хорошо  знала  характер своего покойного мужа, на которого этот благополучно
здравствующий  плод их союза был очень похож; она помнила и о том, что, хотя
ее  супруг в большинстве случаев беспрекословно склонялся пред ее умственным
превосходством,  все  же порою и у него, когда он выходил из себя, случались
припадки  упрямства,  и тогда не помогали ни убеждения, ни угрозы, ни ласки.
Трепеща  поэтому,  как  бы  Кадди и в самом деле не надумал пойти в драгуны,
она  прикусила язык и, даже слушая похвалы Паундтексту, как красноречивому и
способному  проповеднику, сохраняла в себе достаточно здравого смысла, чтобы
удержать  готовую  сорваться с языка гневную отповедь, выражая клокотавшее в
ней  возмущение только тяжкими вздохами, которые ее собеседники сочувственно
приписывали  ее  взволнованным  воспоминаниям о наиболее патетических местах
его  поучений.  Трудно  сказать,  как  долго  удавалось бы ей подавлять свои
истинные   чувства   и   мысли.   Неожиданный  случай  избавил  ее  от  этой
необходимости.
     Владелец  Милнвуда  строго  придерживался  старинных порядков, если они
способствовали  соблюдению  экономии.  По  этой  причине  в его доме все еще
продолжал  сохраняться  старый  обычай, лет за пятьдесят до того повсеместно
распространенный  в  Шотландии  и  заключавшийся в том, что слуги, принеся с
кухни  кушанья,  садились  в  нижней  части стола и обедали вместе со своими
хозяевами.  Итак,  на  следующий  день после переселения Кадди и на третий с
начала  нашего  повествования  старый  Робин, исполнявший в усадьбе Милнвуда
обязанности  дворецкого,  камердинера,  ливрейного  лакея,  садовника и кого
только  угодно,  поставил  на  стол  огромную  миску  похлебки, заправленной
овсяной  мукой  и  капустой,  причем  в  океане  жидкости  наиболее усердные
наблюдатели  заметили  смутные  очертания двух-трех тощих бараньих ребрышек,
появлявшихся  время  от времени на поверхности. Две огромные корзины, одна -
с  хлебом  из  ячменной  муки  пополам  с  гороховою,  вторая  -  с овсяными
лепешками,  служили  дополнением к этому неизменному блюду. Крупный отварной
лосось  в  наши дни указывал бы на то, что здесь живут на широкую ногу, но в
прежние  времена эта рыба ловилась во всех сколько-нибудь значительных реках
Шотландии,  и  в  таком  количестве,  что  лососину  не  только  не  считали
деликатесом,  но  кормили ею главным образом слуг, которые, говорят, нередко
ставили  даже  условием, чтобы им не давали такую приторную и надоевшую пищу
свыше  пяти  раз  в  неделю. Объемистый мех с очень слабым пивом собственной
варки  был  отдан  в распоряжение всех обедающих, так же как лепешки, хлеб и
похлебка;  что  до  баранины,  то она полагалась лишь господам, включая в их
число  и  миссис Уилсон. Только для господ был поставлен с краю и серебряный
кувшин  с  элем, имевшим некоторое право на это название. Огромный круг сыра
из  овечьего  молока,  смешанного с коровьим, а также миска с соленым маслом
предназначались для всех.
     В  верхнем  конце  стола,  чтобы  почтить  эту изысканную трапезу своим
присутствием,  восседал  сам владелец поместья, с племянником по одну руку и
любезной  его  сердцу  домоправительницей  по  другую.  На  довольно большом
расстоянии  и,  разумеется, как повелось издавна, ниже солонки, сидел старый
Робин,   худой,   изможденный   слуга,   скрюченный   и  изувеченный  вконец
ревматизмом,   и  рядом  с  ним  неряшливая,  всегда  неопрятная  горничная,
сделавшаяся  с течением времени совершенно бесчувственной к ежедневной брани
и  понуканиям,  которыми осыпали ее хозяин и его верная домоправительница по
причине  ее  беспечного  нрава.  Тут  были еще молотильщик, седой пастух, на
попечении  которого  находилось  стадо  коров,  и  только что нанятый пахарь
Кадди  со  своей  матерью.  Остальные  работники поместья Милнвуд жили своим
хозяйством  и  были  счастливы хотя бы уже потому, что свою столь же простую
еду  могли есть спокойно и досыта, избавленные от наблюдения острых и жадных
серых   глазок   Милнвуда,  которые  измеряли,  казалось,  количество  пищи,
проглатываемой  каждым  из его подчиненных, и следили за каждым куском ее от
губ  до  желудка.  Это  пристальное  наблюдение было явно не в пользу Кадди,
который  вследствие  быстроты,  с  какою  исчезало  перед  ним все съестное,
вызвал  неприязнь  в своем новом хозяине. Милнвуд то и дело отводил глаза от
не  в меру усердного едока, чтобы устремить негодующий взгляд на племянника,
отвращение  которого  к сельским работам было главной причиной необходимости
в  пахаре  и  на  которого  ложилась  прямая  ответственность  за наем этого
чудовищного обжоры.
     "И  еще  платить  тебе  жалованье?  Черта  с два! - думал Милнвуд. - За
неделю ты у меня наешь больше, чем наработаешь в месяц".
     Эти  невеселые размышления были прерваны громким и настойчивым стуком в
ворота.  Повсюду  в  Шотландии  было  принято  во время обеда держать ворота
усадьбы,  а  если  их не было, то входную дверь в доме накрепко запертыми, и
только  важные  гости  или  те, кого привело неотложное дело, позволяли себе
домогаться,  чтобы их приняли в эту пору*. Вот почему и хозяев, и домочадцев
удивил  неожиданный  стук,  и  так как времена были смутные, он даже немного
встревожил  их,  тем более что колотили в ворота властно и очень настойчиво.
Миссис  Уилсон  встала  из-за  стола  и  собственною  персоной  поспешила  к
воротам;  но,  разглядев через щелку, которая для этого прорезалась в дверях
большинства    шотландских   домов,   кто   виновники   грохота,   торопливо
возвратилась  назад,  объятая  ужасом и всплескивая руками: "Красные куртки,
красные куртки!"
     ______________
     * Это было правилом хорошего тона. (Прим. автора.)

     - Эй,  Робин!  Пахарь,  как  тебя  там?  Молотильщик!  Племянник Гарри!
Откройте  ворота, да поскорее! - восклицал старый Милнвуд, поспешно хватая и
засовывая  в  карман  две-три  серебряные  ложки,  которыми  был  сервирован
верхний  конец  стола,  тогда  как  ниже  солонки  полагались  лишь  честные
роговые.  -  Будьте приветливы, господа, ради самого Бога, будьте приветливы
с ними; им недолго и покалечить нас. О, мы ограблены, мы ограблены!
     Пока   слуги   отворяли  ворота  и  впускали  солдат,  отводивших  душу
проклятиями  и  угрозами по адресу тех, кто заставил их зря прождать столько
времени, Кадди успел шепнуть на ухо матери:
     - А  теперь, сумасшедшая вы старуха,