носил  в  юности,  по  ряду  причин  более удобное для него, чем военное, не
помешало  ему сохранить инкогнито. Впрочем, столько лет походов и странствии
так  изменили  его  наружность,  что  вряд  ли  кто-нибудь смог бы узнать во
взрослом  мужчине,  лицо которого говорило об уме и решительности, незрелого
и  робкого  юношу,  удостоенного  когда-то  почетного звания Капитана Попки.
Разве  только  какой-нибудь  виг  из  числа  тех,  кого  он водил за собой в
сражения,  узнает  в нем бывшего командира милнвудских стрелков; но от этого
риска, если он и вправду существовал, все равно не уберечься.
     "Приют"  был  полон; он, видимо, по-прежнему пользовался доброю славой.
Внешний  вид и обращение Нийла Блейна, более тучного и менее обходительного,
чем  прежде,  свидетельствовали о том, что его мошна распухла не меньше, чем
тело,  так  как  в  Шотландии  степень  предупредительности  трактирщика  по
отношению  к  гостям  его  заведения тем меньше, чем больше он преуспевает в
делах.  Его  дочь  приобрела  вид и манеры ловкой трактирщицы, сохраняющей в
атмосфере  любви  и  войны,  которая  могла  бы,  казалось,  смущать  ее при
исполнении  многотрудных  обязанностей,  полнейшую невозмутимость. И Нийл, и
его  дочь  удостоили  Мортона  ровно  такою  дозой  внимания,  на  какую мог
рассчитывать  путник,  путешествующий без слуг, в те времена, когда они были
главным отличительным признаком знатности и богатства.
     Разыгрывая  взятую  на себя роль в соответствии со своим внешним видом,
он  побывал  в  конюшне, чтобы взглянуть, накормлен ли конь; возвратившись в
трактир  и  подсев  к  столу  в  общей  комнате  (ибо  потребовать  для себя
отдельную  было  бы  в  те  дни  неслыханною  причудой),  он  обнаружил, что
находится  в  том  самом  памятном  ему  помещении,  где несколько лет назад
праздновалась  его  победа  на  стрелковом  соревновании  и  где его в шутку
произвели в капитаны, что повлекло за собой столько тяжелых последствий.
     Конечно,   он   чувствовал,   что  очень  изменился  со  времени  этого
пиршества,  и  все  же,  оглядевшись вокруг, увидел, что посетители "Приюта"
мало  чем  отличаются  от тех, кто заглядывал сюда прежде. Несколько горожан
вливали  в  себя  "капельку  бренди",  несколько  драгун сидели вразвалку за
своим  мутным  элем  и  проклинали тихие времена, не позволявшие им поднести
себе  лучшее угощение. Их корнет, правда, не играл в триктрак со священником
в  рясе,  но  все-таки  был тут как тут и прикладывался к своей чарочке aqua
mirabilis* в обществе пресвитерианского пастора в сером плаще.
     ______________
     * чудодейственной воды (лат.), то есть водки.

     Картина  была  иная  -  и  вместе  с  тем  та же, действующие лица были
другие, но характер происходящего в целом оставался все тем же.
     "Пусть  человечество,  подобно морскому приливу, прибывает и убывает, -
размышлял  Мортон,  наблюдая  окружающую картину, - всегда найдется довольно
таких,  что  заполнят  освобожденное  случаем  место,  и в обычных житейских
занятиях  и  удовольствиях  люди будут сменять друг друга, как листья на том
же  дереве,  с  теми  же  индивидуальными  чертами отличия и тем же всеобщим
сходством".
     Переждав  несколько  минут,  Мортон,  знавший  по опыту, каким способом
обеспечивается  любезность трактирщика, велел подать пинту кларета, и, когда
улыбающийся  Нийл Блейн предстал перед ним с кувшином пенящегося, только что
нацеженного  из бочки вина (в то время еще не принято было разливать вино по
бутылкам), он пригласил его присесть рядом и отведать его угощения.
     Это  приглашение  было по душе Нийлу Блейну, но оно его не удивило и не
смутило:  конечно,  не  каждый  посетитель,  за  неимением лучшего общества,
приглашал  его  разделить  компанию,  но  все  же  это случалось нередко. Он
присел  рядом  со  своим  гостем  в  уединенном уголке у очага, выпил по его
настоянию  почти  все  стоявшее  перед  ним  вино  и, выполняя одну из своих
обязанностей,  принялся  выкладывать местные новости - о рождениях, смертях,
браках,  о переходе поместий из одних рук в другие, о разорении старых родов
и  о  возвышении  новых. Но политики - неиссякаемого источника красноречия в
наши  дни  -  хозяин  "Приюта" явно и старательно избегал и только на прямой
вопрос Мортона ответил с видом полного безразличия:
     - Гм,  да...  Тут  стоят у нас кое-какие солдаты, иногда больше, иногда
меньше.   Есть  немного  немецкой  конницы  в  Глазго;  их  командира  зовут
Виттибоди  или  что-то  вроде того, и это, пожалуй, самый мрачный и страшный
старый голландец, каких я когда-либо видел.
     - Может  быть,  Виттенбольд? - сказал Мортон. - Такой молчаливый старик
с седой головой и черными, коротко подстриженными усами.
     - И  все  время  курит, - ответил Нийл. - Я вижу, ваша честь его знает.
Он,  может,  и неплохой человек, не стану спорить, тем более что он все-таки
солдат  и  голландец, но, будь он хоть десять раз генералом и столько же раз
Виттибоди,  не  понимает  он  толку в волынке: ведь он прервал меня на самой
середине  "Торфихенского  хоровода", а это лучшее, что когда-нибудь выдувала
волынка.
     - Ну,  а эти молодцы, - сказал Мортон, взглянув на солдат, находившихся
в помещении, - они тоже из его части?
     - Нет,  это  шотландские  драгуны, - ответил хозяин, - это старые жуки,
ребята,  которые  были раньше у Клеверза и, кто его знает, может, перешли бы
снова к нему, будь его руки хоть чуточку подлиннее.
     - А ведь говорили, что он убит? - спросил Мортон.
     - Говорили,  -  сказал  трактирщик, - вы правы, есть такой слух; но, по
моему  скромному  разумению,  дьявол  помирает  не скоро. Хорошо бы, чтобы и
здесь  не  зевали.  Если  бы  он  захотел, то спустился бы с гор в один миг,
скажем,  пока  я  опрокинул бы в себя этот стакан. А кто ему даст отпор? Эти
чертовы  негодяи  драгуны, свистни он только, тотчас переметнулись бы на его
сторону.  Конечно,  теперь  они  служат Уилли, как прежде служили Джеймсу, и
удивляться,  понятно,  тут  нечему:  они  дерутся за плату, за что же им еще
драться?  У  них  ни  кола,  ни  двора,  разве  не  так?  Хорошая  вещь этот
переворот,  или,  как  они  его  называют,  революция;  народ  может  теперь
говорить,  не  таясь,  в присутствии любого солдата, и не боится, что его за
это  потащат  к  ним  на  гауптвахту  или  зажмут  ему в тиски пальцы, как я
зажимаю пробку от бочки.
     После  короткой  паузы  Мортон,  видя,  что язык трактирщика постепенно
развязывается,  решился,  хотя  и  не  без  колебания,  обратиться  к нему с
вопросом,  имевшим  для  него  большое  значение,  а  именно: знает ли Блейн
проживающую где-то поблизости женщину по имени Элизабет Мак-Люр?
     - Знаю  ли  я  Бесси  Мак-Люр?  -  ответил  трактирщик,  ухмыляясь, как
ухмыляются  решительно все трактирщики. - Как же мне не знать Бесси Мак-Люр,
сестру  первого мужа моей собственной покойной жены (мир праху ее!). Славная
она  женщина,  но уж очень замучили ее всякие беды: двух сыновей, двух дюжих
красивых  парней,  потеряла  она во время гонений, как их теперь называют, и
тихо  и  безропотно  перенесла  свое  горе, никого не браня, никого не виня.
Если  есть  какая  почтенная  женщина  на  всем  белом  свете, так это Бесси
Мак-Люр.  Потерять  двух  сыновей,  как  я сказал, и после этого целый месяц
терпеть  у  себя  бражничающих  драгун  - ведь кто бы ни взял верх, тори ли,
виги  ли,  они  ставят на постой этих ребят к трактирщикам, - и вот, говорю,
потерять двух сыновей...
     - Так эта женщина держит трактир?
     - Постоялый  двор,  и  очень  убогий,  -  ответил  Блейн,  самодовольно
оглядывая  свое  заведение,  -  варит  жидкий и слабенький эль и продает его
тем,  кто с дороги да с жажды выпьет все что угодно. Но там вы не увидите ни
бойкой торговли, ни того, что называется процветающей гостиницей.
     - А  могли  бы  вы  дать  мне кого-нибудь, кто бы меня туда проводил? -
спросил Мортон.
     - Разве  ваша  честь не останется у меня ночевать? Вряд ли вы найдете у
Бесси   какие-нибудь  удобства,  -  сказал  Нийл,  расположение  которого  к
родственнице  его  покойной  жены  не заходило так далеко, чтобы посылать ей
постояльцев из своего собственного трактира.
     - Я  должен  встретиться у нее с одним моим другом, - ответил Мортон, -
и  заехал  к  вам  лишь затем, чтобы проглотить чарку-другую и расспросить о
дороге.
     - Вашей   чести   было   бы  много  удобнее,  -  заметил  трактирщик  с
профессиональной  настойчивостью,  -  послать  кого-нибудь к Бесси и позвать
вашего друга сюда.
     - Говорю  вам, хозяин, - нетерпеливо ответил Мортон, - ваше предложение
меня  никак  не  устраивает; я должен сейчас же отправиться к этой Мак-Люр и
хотел бы, чтобы вы нашли для меня провожатого.
     - Раз  так,  сэр,  будьте  спокойны,  никто  вам  не станет перечить, -
сказал  Нийл  с  разочарованием  в  голосе. - Но на кой черт вам провожатый,
когда  только  и  нужно, что проехать мили две или около этого вниз по реке,
по  той  же  дороге,  по которой ездят в Милнвуд, а потом свернуть на первую
разбитую  и заброшенную тропу, что ведет в горы, - да вы ее сразу узнаете по
старому  ясеню  у  ручья  на  самой развилке, - а затем держаться этой самой
тропы;  вы  не  сможете  пропустить постоялый двор Бесси Мак-Люр, потому что
черта  с  два  найдешь  там  другой  какой-нибудь дом или другое строение на
десять  шотландских  миль,  а  это не меньше, чем двадцать английских. Очень
жаль,  что  ваша  честь намерены покинуть мой кров на ночь глядя. Но золовка
моей  жены  -  достойная  женщина,  и  то,  что плывет в руки друга, то не в
убыток.
     Мортон  расплатился  по  счету  и отправился в путь. Закат застиг его у
старого  ясеня,  где  от  дороги  ответвлялась  тропа,  уводившая  в  горные
пустоши.
     "Здесь,  - говорил он себе, - начались мои злоключения. Именно здесь, в
ночь  нашей  первой  встречи с Белфуром Берли, когда мы уже совсем собрались
разъехаться,  он  получил  тревожное  предупреждение,  что  на  дорогах  его
подстерегают  солдаты.  Именно  здесь,  под  этим  ясенем,  сидела  старуха,
сообщившая  ему  об опасности. Как странно, однако, что моя судьба так тесно
переплелась  с  судьбой этого человека, и притом безо всякого участия с моей
стороны,  только из-за того, что я исполнил долг честного человека! Дай Бог,
чтобы я смог обрести скромный покой и душевный мир там же, где их утратил".
     Размышляя  подобным  образом  то  вслух,  то про себя, он направил коня
вверх по тропе.
     Только  в  сумерки  достиг  он  узкой  лощины, прежде заросшей лесом, а
теперь  голой и пустынной, с редкими деревьями, сохранившимися на обрывистых
склонах  или  повисшими  между скал и огромных камней, куда не добирались ни
люди,  ни  скот,  -  точно рассеянные племена покоренной страны, загнанные в
каменные  твердыни  бесплодных  гор.  Но  и  эти деревья, чахлые и хилые, не
росли  и  не  крепли, а скорее горестно прозябали, да и то лишь затем, чтобы
свидетельствовать  о  бывшем  тут  когда-то  ландшафте.  Но между ними несся
ревущий   поток,   свежий   и   стремительный,  одухотворяя  и  оживляя  все
окружающее;  ведь только горная речка в состоянии сделать это с безжизненным
и  диким пейзажем, и уроженцам таких мест недостает ее даже тогда, когда они
созерцают  спокойные  извивы  величественной реки, текущей среди плодородных
равнин   у   роскошных   дворцов.   Дорога   шла   вдоль  русла  потока,  то
открывавшегося  глазам  путника,  то скрывавшегося от них и дававшего о себе
знать  лишь неистовым шумом воды среди камней или в расщелинах скал, кое-где
преграждавших ему путь.
     "Что  же  ты  ропщешь?  -  говорил Мортон, охваченный восторгом и грезя
вслух.   -   К   чему  сердиться  на  скалы,  останавливающие  твой  бег  на
какое-нибудь  мгновение?  Впереди  -  море, оно примет тебя в свое лоно. И у
человека  впереди  -  вечность,  и она его примет после того как он завершит
свой  беспокойный  и  торопливый путь по долине времени. Как твое бессильное
беснование  - ничто по сравнению с могучими валами безбрежного океана, так и
надежды,  заботы,  страхи,  радости  и печали - ничто в сравнении с тем, что
будет нас занимать в течение страшной и бесконечной чреды веков".
     Размышляя  таким  образом,  наш путник миновал это унылое место. Холмы,
отойдя  от  речки,  образовали  небольшую  зеленую  долину;  здесь он увидел
крошечное  хлебное  поле  и  хижину, стены которой возвышались над землей на
какие-нибудь  пять  футов.  Ее  соломенная  крыша,  позеленевшая от времени,
плесени  и пышно разросшейся сочной травы, кое-где пострадала от двух коров,
которых  манила эта аппетитная зелень, отвлекая порой от более естественного
и  законного  пастбища. Безграмотная, кое-как намалеванная вывеска оповещала
путника,  что  тут он сможет и сам закусить, и покормить лошадь, и, несмотря
на  убогий  вид  хижины,  это  предложение  не могло не казаться заманчивым,
принимая  во внимание пустынность и дикость тропы, по которой, направляясь к
хижине,  двигался путник, и высокие голые горы, в гордом отчаянье высившиеся
за этим убежищем.
     "Именно  в таком месте, - подумал Мортон, - и подобает жить доверенному
лицу Белфура Берли".
     Подъехав  к хижине, он заметил сидевшую на ее пороге хозяйку - до этого
она была от него скрыта огромным, пышно разросшимся ольховым кустом.
     - Добрый  вечер,  матушка,  -  сказал  путешественник,  - это вы миссис
Мак-Люр?
     - Элизабет Мак-Люр, сэр, обездоленная вдова, - услышал Мортон в ответ.
     - Могли бы вы приютить у себя на ночь путешественника?
     - Пожалуйста, сэр, если вы удовольствуетесь вдовьим хлебом и солью.
     - Я  был  солдатом,  добрая женщина, - сказал Мортон, - и довольствуюсь
малым.
     - Солдатом,  сэр?  -  переспросила  старуха.  -  Дай  вам Господи более
праведное занятие.
     - Но  эту  профессию  считают почетной, матушка. Надеюсь, вы не станете
думать обо мне дурно только из-за того, что она была и моею.
     - Я  никого  не  сужу,  сэр,  - ответила женщина, - к тому же по вашему
голосу  чувствуется,  что  вы  порядочный  человек. Но я видела столько зла,
содеянного  в  этой  стране  солдатами, что даже довольна, что не вижу всего
этого незрячими моими глазами.
     Только теперь Мортон заметил, что перед ним слепая.
     - А  не  причиню  ли  я  вам  беспокойства? - сказал он сочувственно. -
Заниматься вашим делом с такою болезнью, должно быть, трудно.
     - Нет,  сэр,  -  ответила старая женщина, - дома я хожу почти свободно,
да  мне  еще девочка помогает, а за вашей лошадкой присмотрят драгуны, когда
вернутся  с  объезда,  и  это  будет  стоить сущие пустяки. Они теперь стали
повежливее, чем прежде.
     Мортон сошел с коня.
     - Пегги,  птичка моя, - проговорила старая женщина, обращаясь к девочке
лет  двенадцати, появившейся в этот момент перед ними, - отведи лошадь этого
джентльмена  в  конюшню, отпусти ей подпругу, разнуздай и дай ей сенца, пока
не  вернутся  драгуны. Пожалуйте, сэр, входите, - продолжала она, - хоть дом
мой и беден, но зато чист.
     Мортон вошел вслед за ней в хижину.


                                 Глава XLII

                                               И так говорила старушка мать,
                                               А слезы - ручьем из глаз:
                                               "На эту охоту, Джонни, сынок,
                                               Пошел ты в недобрый час".

                                                           Старинная баллада

     Войдя  в  хижину,  Мортон  увидел,  что  старая хозяйка сказала правду.
Внутри  хижина  была  много  лучше,  чем  можно было ожидать по ее наружному
виду.  Здесь было чисто и даже уютно, особенно в средней комнате, в которой,
как  сказала  хозяйка,  ее  гостю  предстояло поужинать и провести ночь. Ему
подали  еду,  какая  нашлась  в  трактире,  и  хотя есть ему не хотелось, он
согласился  поужинать,  чтобы  завязать  разговор. Несмотря на свою слепоту,
старушка  сама  прислуживала  ему  за столом и как будто инстинктом находила
все, что ей требовалось.
     - Есть  ли  у  вас  еще  кто-нибудь,  кроме этой славной девочки, чтобы
обслуживать постояльцев? - начал Мортон.
     - Нет,  сэр,  -  ответила старая хозяйка, - я живу одна, как вдовица из
Сарепты  Сидонской.  Здесь  места пустынные, проезжих немного, я не привыкла
держать  прислугу.  Когда-то  у  меня  было  двое  пригожих сыновей, которые
присматривали  за  всем.  Но  Бог  дал,  Бог  и взял, да святится имя его! -
продолжала  она, подняв свои незрячие глаза к небу. - Прежде я была побогаче
(то  есть  в  отношении  земных  благ),  даже  после того, как потеряла моих
сыновей, но это было до последнего переворота.
     - В самом деле, - сказал Мортон. - А вы пресвитерианка, голубушка?
     - Да,  сэр,  и  возношу  благодарность  за  свет  божественной  истины,
который повел меня по праведному пути, - отвечала хозяйка.
     - В  таком  случае,  - продолжал гость, - революция принесла вам только
хорошее.
     - Если  она принесла хорошее нашей стране, - ответила старая женщина, -
и  свободу  исповедания,  как велит совесть, то неважно, что именно принесла
она бедному слепому червю вроде меня.
     - Но все же, - заметил Мортон, - чем она могла вам повредить?
     - Это  долгая  история,  сэр,  -  ответила со вздохом хозяйка. - Поздно
ночью,  за  шесть  недель  или  около того перед битвой у Босуэлского моста,
один  молодой джентльмен остановился у дверей этой убогой хижины, изнуренный
и  истекающий  кровью от ран, бледный и измученный скачкой, и его лошадь еле
передвигала  ноги:  за ним гнались по пятам, и он был одним из наших врагов.
А  что я должна была сделать? Вы сами были солдатом и, верно, скажете, что я
просто-напросто  глупая  старая  женщина, но я его накормила, перевязала ему
раны и скрывала у себя, пока не миновала погоня.
     - Но кто, - спросил Мортон, - смеет вас осуждать за это?
     - Не  знаю,  как  вам  ответить,  -  сказала слепая. - Кое-кто из наших
людей  сердится на меня. Они говорят, что я должна была с ним поступить, как
Иаиль  поступила  с  Сисарою. Но ведь я не имела повеления Господа проливать
кровь  человека,  а  спасти  мне  его  подобало, как женщине и христианке. И
потом,  они говорили, что у меня нет чувства материнской любви, раз я спасла
того,  кто  принадлежал  к  шайке  разбойников,  зверски  убивших обоих моих
сыновей.
     - Как это зверски убивших?
     - Да,  сэр,  хотя,  может,  вы  и назовете это иначе. Один из них пал с
мечом  в  руке, сражаясь за поруганный ковенант, а другой... о, они схватили
его  и  расстреляли  на  лужайке  у  нашего  дома, на глазах его матери! Мои
старые  глаза  ослепила  вспышка  от  выстрелов,  и,  мне кажется, они стали
слабеть  с  этого  ужасного дня, а горе, и разбитое сердце, и слезы, которые
не  высыхали,  еще  больше  помогли  моему недугу. Но увы! Если бы я предала
молодую  кровь  лорда  Эвендела  мечу его беспощадных врагов, я все равно не
воскресила бы ни моего Ниниана, ни моего Джонни.
     - Лорда  Эвендела?  -  спросил  пораженный  Мортон. - Значит, вы спасли
лорда Эвендела?
     - А  как  же,  -  ответила  Бесси Мак-Люр. - Потом он был очень добр ко
мне,  подарил  мне  корову с теленком и дал солоду, муки и денег, и никто не
смел  тронуть  меня,  пока  он  был  в  силе.  Но  мы  живем  на  земле, что
принадлежит  к  Тиллитудлему,  хоть  это  и  совсем отдаленный участок, а за
поместье  долго  судились  леди  Маргарет  Белленден и теперешний наш хозяин
Бэзил  Олифант. Лорд Эвендел держал сторону старой леди, потому что он любил
мисс  Белленден,  ее  внучку, говорят, одну из самых добрых и самых красивых
девушек в целой Шотландии.
     Но  им  пришлось  уступить,  и  Бэзил получил и замок, и землю, а потом
пришла  революция, и кто же переменил кожу быстрее, чем наш теперешний лэрд?
Сейчас  он  говорит,  что  испокон