молчите, как рыба или как я молчал
до  этой  поры,  и  дайте  мне говорить за вас. Я не желаю совать свою шею в
петлю из-за болтовни старой бабы, даже если она моя мать.
     - Я  помолчу,  золотко,  чтобы  не  напортить тебе, - зашептала в ответ
старая  Моз.  -  Но  помни,  золотко  мое, кто отречется от слова, от того и
слово отречется...
     Поток  ее увещаний был остановлен появлением четырех лейб-гвардейцев во
главе с Босуэлом.
     Они  вошли, производя страшный грохот подкованными каблуками необъятных
ботфортов  и  волочащимися  по  каменному  полу  длинными, с широким эфесом,
тяжелыми  палашами.  Милнвуд и домоправительница тряслись от страха, так как
хорошо   знали,  что  такие  вторжения  обычно  сопровождаются  насилиями  и
грабежами.  Генри  Мортону  было  не по себе в силу особых причин: он твердо
помнил,  что отвечает перед законом за предоставление убежища Берли. Сирая и
обездоленная  вдова  Моз  Хедриг,  опасаясь  за  жизнь  сына  и одновременно
подхлестываемая   своим  неугасимым  ни  при  каких  обстоятельствах  пылом,
упрекала  себя за обещание молча сносить надругательства над ее религиозными
чувствами   и  потому  волновалась  и  мучилась.  Остальные  слуги  дрожали,
поддавшись  безотчетному  страху.  Один  Кадди,  сохраняя  на лице выражение
полнейшего  безразличия  и  непроницаемой тупости, чем шотландские крестьяне
пользуются  порою  как  маской,  за  которой обычно скрываются сметливость и
хитрость,  продолжал  усердно расправляться с похлебкой. Придвинув миску, он
оказался  полновластным  хозяином  ее  содержимого  и вознаградил себя среди
всеобщего замешательства семикратною порцией.
     - Что  вам угодно, джентльмены? - спросил Милнвуд, униженно обращаясь к
представителям власти.
     - Мы  прибыли  сюда  именем короля, - ответил Босуэл. - Какого же черта
вы заставили нас так долго торчать у ворот?
     - Мы  обедали,  и  дверь  была  на  запоре,  как  это принято у здешних
хозяев.  Когда  бы  я  знал,  что  у  ворот  -  верные  слуги нашего доброго
короля...  Но  не угодно ли отведать элю, или, быть может, бренди, или чарку
канарского,   или   кларета?   -  спросил  он,  делая  паузу  после  каждого
предложения  не  менее  продолжительную,  чем  скаредный покупщик на торгах,
опасающийся переплатить за облюбованную им вещь.
     - Мне кларета, - сказал один из солдат.
     - А  я  предпочел  бы  элю,  -  сказал  второй, - разумеется, если этот
напиток и впрямь в близком родстве с Джоном Ячменным Зерном.
     - Лучшего  не  бывает,  - ответил Милнвуд, - вот о кларете я не могу, к
несчастью, сказать то же самое. Он жидковат и к тому же слишком холодный.
     - Дело  легко  поправимое, - вмешался третий солдат, - стакан бренди на
три стакана вина начисто снимает урчание в животе.
     - Бренди,  эль,  Канарское или кларет? А мы отведаем всего понемногу, -
изрек  Босуэл,  -  и  присосемся  к тому, что окажется лучшим. Это не лишено
смысла, хоть и сказано каким-то распроклятым шотландским вигом.
     Поспешно,  хотя  и не без дрожи в руках, Милнвуд вытащил из кармана два
увесистых, громадных ключа и вручил их домоправительнице.
     - Домоправительница,  -  заявил  Босуэл,  придвигая стул и бесцеремонно
усаживаясь,   -  не  слишком  молода  и  не  такая  уж  раскрасавица,  чтобы
кто-нибудь  испытывал  искушение  сопровождать  ее  в  погреб,  и, черт меня
побери,  не вижу тут никого, кто бы мог ее заменить. Это что? (Шаря вилкой в
миске  с  похлебкой  и  вылавливая баранье ребрышко.) Никак, мясо? Я возьму,
пожалуй,  кусочек-другой!  Но оно жесткое, словно его произвела на свет сама
чертова матушка!
     - Если  в  доме  найдется  что-нибудь  получше,  сэр... - забеспокоился
Милнвуд, встревоженный этими симптомами неудовольствия.
     - Нет,  нет,  нам  не  до  этого,  - сказал Босуэл, - пора переходить к
делу.  Вы  посещаете  Паундтекста,  пресвитерианского  пастора,  не  так ли,
мистер Мортон?
     Мистер  Мортон  поспешил  утвердительно ответить на этот вопрос и начал
торопливо оправдываться:
     - Согласно  индульгенции, дарованной его всемилостивейшим величеством и
нашим   правительством,  -  ведь  я  ни  за  что  не  сделал  бы  ничего  не
дозволенного  законом;  и  потом,  знаете,  я  вовсе  не  против  умеренного
епископства:  я  человек  деревенский, а наши пасторы будут попроще, так что
их  проповеди  как-то  понятнее;  и,  с  вашего  разрешения,  сэр,  эта мера
правительства сберегла немало денег стране.
     - Ладно,  меня  это  нисколько  не  касается, - отозвался Босуэл, - они
получили  индульгенцию,  и  делу  конец;  что до меня, то, если бы я сочинял
законы,  ни  один  лопоухий  поп  изо  всей  этой своры никогда бы не лаял с
кафедры  в нашей Шотландии. Впрочем, я повинуюсь приказам. А, вот и напитки:
ставьте-ка их сюда, матушка, да поближе.
     Он  вылил  добрую  половину  бутылки, вмещавшей целую кварту кларета, в
деревянную чашку и осушил ее до последней капли.
     - Вы  зря  хулили  свое  вино, друг мой; оно превосходно и лучше вашего
бренди,  но  и  бренди совсем недурное. Давайте-ка выпьем с вами за здоровье
его величества короля!
     - С  удовольствием,  -  сказал  Милнвуд, - но я, знаете, не пью ничего,
кроме эля, кларета держу самую малость для моих достопочтенных друзей.
     - Вроде  меня,  не так ли? - заметил Босуэл. - Раз так, - продолжал он,
протягивая  бутылку  Генри,  -  раз  так,  молодой  человек, за здоровье его
величества короля!
     Генри   молча  наполнил  вином  стакан  средних  размеров,  не  обратив
внимания  на  толчки  и намеки дяди, как видно желавшего, чтоб он последовал
его примеру и предпочел пиво кларету.
     - Превосходно,  - сказал Босуэл. - Ну, а как обстоят дела с остальными?
Что  там  за  старуха?  Дайте  и  ей  стакан  бренди,  пусть и она выпьет за
здоровье его величества.
     - С  позволения  вашей  чести,  -  произнес  Кадди, устремив на Босуэла
тупой  и  непроницаемый  взгляд,  -  это  моя  матушка, сударь; она такая же
глухая,  как Кора-Линн, и, как ни бейся, ей все равно ничего не втолкуешь. С
позволения  вашей чести, я охотно выпью вместо нее за здоровье нашего короля
и пропущу столько стаканчиков бренди, сколько вам будет угодно.
     - Готов  поклясться,  парень говорит сущую правду! - воскликнул Босуэл.
-  Ты и впрямь похож на любителя пососать бренди. Вот и отлично, не теряйся,
приятель!  Где  я,  там  всего вволю. Том, налей-ка девчонке добрую чарочку,
хоть  она,  как  мне сдается, неряха и недотрога. Ну что ж, выпьем еще и эту
чарку  -  за  нашего  командира,  полковника Грэма Клеверхауза! Какого черта
ворчит  эта старая? По виду она из самых отъявленных вигов, какие когда-либо
жили в горах. Ну как, матушка, отрекаетесь ли вы от своего ковенанта?
     - Какой  ковенант  изволит  ваша  честь  разуметь?  Существует ковенант
труда, существует и ковенант искупления. - поторопился вмешаться Кадди.
     - Любой  ковенант, все ковенанты, какие только ни затевались, - ответил
сержант.
     - Матушка!  -  закричал  Кадди  в самое ухо Моз, изображая, будто имеет
дело  с  глухою.  -  Матушка,  джентльмен хочет узнать, отрекаетесь ли вы от
ковенанта труда?
     - Всей  душой,  Кадди,  - ответила Моз, - и молю Господа Бога, чтобы он
уберег меня от сокрытой в нем западни.
     - Вот  тебе  на, - заметил Босуэл, - не ожидал, что старуха так здорово
вывернется.  Ну...  выпьем  еще  разок  круговую,  а  потом  к  делу. Вы уже
слышали,  полагаю,  об  ужасном и зверском убийстве архиепископа Сент-Эндрю?
Его убили десять или одиннадцать вооруженных фанатиков.
     Все вздрогнули и переглянулись; наконец Милнвуд нарушил молчание:
     - Мы  уже  слышали  об  этом  несчастье,  но  надеялись, что слух о нем
ложен.
     - Вот  опубликованное  сегодня  официальное  сообщение.  Я  хочу знать,
старина, что вы думаете об этом.
     - Что  я  думаю,  сэр?  Все,  что  соблаговолит  думать Тайный совет, -
пробормотал Милнвуд.
     - Я  желаю, друг мой, чтобы вы высказались с большей определенностью, -
произнес повелительным тоном драгун.
     Глаза  Милнвуда  впились  в  бумагу,  чтобы  поспешно  извлечь  из  нее
наиболее  сильные  выражения,  которыми  она  изобиловала,  в чем немало ему
помогло то обстоятельство, что она была отпечатана жирным шрифтом.
     - Я  думаю, что это - кровавое и мерзостное... убийство и злодейство...
измышленное   адской   и   неумолимой   жестокостью...   в   высшей  степени
отвратительное, и что это позор для нашей страны.
     - Хорошо  сказано,  старина!  - одобрительно заметил допрашивающий. - Я
рад  вашим  благонамеренным  взглядам. Вы обязаны мне благодарственной чашей
за  все, чему я вас научил. Нет, дружок, ты выпьешь со мной свое собственное
Канарское  -  кислому  элю совсем не место в столь верноподданном желудке. А
теперь  ваша  очередь,  молодой человек; что вы думаете об интересующем меня
деле?
     - Я  бы  не обинуясь ответил на это, - сказал Генри, - если бы знал, на
основании каких полномочий вы устроили этот допрос?
     - Сохрани    и    помилуй    нас    Боже!    -   заволновалась   старая
домоправительница.   -  Говорить  такие  вещи  солдату,  когда  всему  свету
известно,  что  с  любым  мужчиной,  и с любой женщиной, и со скотиною, и со
всем остальным они поступают как им захочется!
     Старый Милнвуд с не меньшим ужасом воспринял дерзость племянника:
     - Опомнитесь,   сударь,   и   соблаговолите  отвечать  джентльмену  как
полагается.  Или  вы  намерены оскорблять королевскую власть в лице сержанта
лейб-гвардии?
     - Молчать!  -  вскричал  Босуэл,  ударяя  кулаком по столу. - Молчать и
слушать  меня.  Вы  спрашиваете, располагаю ли я полномочиями, чтобы учинять
вам  допрос,  сэр, - сказал он, обращаясь к Генри. - Моя кокарда и мой палаш
-  вот  мои  полномочия,  и  притом  несравненно  более  веские,  нежели те,
которыми  старый  Нол снабжал некогда круглоголовых; впрочем, если вы горите
желанием  узнать  об этом подробнее, вам не возбраняется заглянуть в приказ,
изданный  Тайным  советом  и  поручающий  офицерам и солдатам его величества
производить  обыски,  а  также допрашивать и задерживать подозрительных лиц.
Вот  на  каком  основании  я  повторно  обращаю  к вам тот же вопрос: что вы
думаете  об  убийстве  архиепископа  Шарпа?  Это  пробный  камень  новейшего
образца, и на нем мы испытываем металл, из которого отлиты наши люди.
     Генри,  обдумав положение, успел прийти к выводу, что было бы неразумно
подвергать   риску   благополучие   всего   дома,   оказывая   сопротивление
тиранической  власти,  доверенной  таким решительным и грубым рукам. Поэтому
он внимательно прочел сообщение об убийстве примаса и спокойно ответил:
     - Скажу  не  колеблясь,  что исполнители этого злодейского преступления
содеяли  безрассудное  и  вредное  дело,  о котором я сожалею тем более, что
предвижу  в  качестве последствий его гонения на многих ни в чем не повинных
людей,  столь  же  непричастных  к нему и столь же далеких от его одобрения,
как далек от этого, скажем, я.
     Пока  Генри  произносил  эти  слова, Босуэл, не сводивший с него своего
острого взгляда, припомнил наконец, где он видел те же черты лица.
     - Так  вот  оно что! Капитан Попки! Старый приятель! Да ведь нам с вами
довелось   уже   как-то   встретиться,   и   вы,  помнится,  были  в  весьма
подозрительном обществе.
     - Однажды  я  вас  действительно  видел,  - ответил Генри, - это было в
трактире, в городке ***.
     - А  с  кем  вы  покинули  этот  трактир,  мой  мальчик? Не с Джоном ли
Белфуром Берли, одним из убийц архиепископа?
     - Да,  я  покинул  трактир с названным вами лицом, - ответил Генри, - я
счел  бы  недостойным  отрицать это, но тогда я не знал, что Белфур - убийца
примаса, как не знал и того, что свершилось это ужасное преступление.
     - Боже  спаси  и  помилуй  меня!  Я  разорен!  Разорен  окончательно  и
бесповоротно!  Он  пустил меня по миру! - принялся причитать старый Милнвуд.
-  Язык  этого молодца будет звенеть без умолку, пока его голова не скатится
с  плеч!  Он  добьется  своего:  они отнимут все, что у меня есть, вплоть до
серого плаща, прикрывающего мне спину!
     - Но  вы  знали,  что  Берли,  -  продолжал Босуэл, обращаясь к Генри и
оставляя  без внимания горестные восклицания его дяди, - вы знали, что Берли
-   объявленный  вне  закона  мятежник,  а  также  преступник;  вы  знали  о
запрещении  иметь  дело  с  подобными  личностями,  вы  знали,  что вам, как
верноподданному,  возбраняется укрывать или снабжать чем бы то ни было этого
изобличенного  властями  государственного  преступника,  а  также общаться с
ним,  сноситься  устно,  письменно  или  через третьих лиц, возбраняется под
угрозой  строжайшего наказания доставлять ему пищу, питье, кров, убежище или
прочие  средства  к  существованию,  - обо всем этом вы знали и тем не менее
преступили закон.
     Генри молча слушал Босуэла.
     - Где  вы расстались с ним? На большой дороге или, чего доброго, укрыли
его в этом доме?
     - В  этом  доме! - вскричал Милнвуд. - Да я бы свернул ему шею, если бы
он осмелился привести ко мне в дом государственного преступника.
     - А  он?  Решится  ли  он  утверждать,  что  не сделал этого? - спросил
Босуэл.
     - Поскольку  мне  вменяется  это  в  вину, - ответил Генри, - вы не без
удовольствия услышите от меня признание, которым я изобличу себя.
     - О  мои  милнвудские  земли!  О  кровные  мои  земли!  Двести  лет  вы
находились  во  владении  Мортонов!  - восклицал его дядюшка. - Где они, эти
земли?  Они  были,  да сплыли, они рассыпаются в прах, и пахота, и угодья, и
поля, и заливные луга у реки!
     - Нет,  сэр,  - сказал Генри, - вы не пострадаете из-за меня. Я один, -
продолжал   он,   повернувшись   к   Босуэлу,   -  я  один,  без  каких-либо
соучастников,  приютил  этого  человека  на  ночь, ибо Берли - старый боевой
товарищ  отца.  Я  сделал  это  не  только без ведома дяди, но, больше того,
наперекор  его  прямым  приказаниям. Надеюсь, что, если этих слов достаточно
для моего осуждения, их достаточно и для доказательства невиновности дяди.
     - Молодой   человек,   -  сказал  сержант  более  мягким  тоном,  -  вы
производите  приятное впечатление, и я вас жалею; да и ваш дядюшка - славный
и  весьма  храбрый старикан, который, я вижу, больше любит гостей, чем себя,
так  как,  потчуя  нас  отменным  вином,  сам довольствуется дрянным элем, -
расскажите  все,  что  вы знаете относительно этого Берли, что сказал он вам
на  прощание,  куда  отправился  и  где  его можно искать; и, черт подери, я
закрою  глаза  на  ваше участие в этом деле, насколько позволит мой долг. За
голову  этого  окаянного  вига дают тысячу мерков; ах, если б только напасть
на его след! Ну, не будем тянуть! Где вы расстались с ним?
     - Извините,  но  я  не  могу  ответить  на ваш вопрос, сударь, - сказал
Мортон,  -  те  же  обстоятельства,  которые принудили меня предоставить ему
ночлег,  несмотря  на  значительный  риск  для  меня и моих друзей, требуют,
чтобы  я  свято  хранил  его  тайну,  в  случае  если  бы  он и в самом деле
доверился мне.
     - Значит, вы не желаете отвечать? - спросил Босуэл.
     - Мне нечего вам ответить, - сказал Генри.
     - Быть   может,   я   смогу  подсказать  вам  ответ,  приложив  кусочек
зажженного фитиля к вашим пальцам, - проговорил Босуэл.
     - Ради  всего  святого, сударь, - взмолилась старая Элисон, обращаясь к
Милнвуду,  - дайте им денег - они только этого и хотят! Они замучают мистера
Генри, а потом наступит и ваш черед!
     Милнвуд   в  смятении  и  душевной  горести  разразился  сетованиями  и
стонами;   наконец   голосом  человека,  испускающего  последний  вздох,  он
воскликнул:
     - Если ф... ф... фунтов двадцать покончат с этим тягостным делом...
     - Хозяин,  -  вкрадчиво  сказала Босуэлу Элисон, - даст двадцать фунтов
стерлингов...
     - Двадцать  шотландских  фунтов,  вы,  старая  сука! - завопил Милнвуд;
скаредность  заставила  его  забыть о пуританской точности в выражениях и об
обычной вежливости в обращении к домоправительнице.
     - Фунтов   стерлингов,  -  продолжала  настаивать  Элисон,  -  если  вы
согласитесь  снисходительно  отнестись  к проступку нашего мальчика; ведь он
упрямец,  и  вы  можете  резать  его на куски, и все же не вырвете у него ни
одного  слова;  я уверена, что если вы даже припалите ему его пальчики, то и
от этого вам большого прибытку не будет!
     - Так,  так,  - сказал Босуэл, колеблясь, - право, не знаю, что делать;
большинство  моих однополчан взяли бы деньги, а заодно прихватили бы с собой
и  арестованного, но у меня есть совесть, и если ваш хозяин присоединяется к
вашему  предложению  и готов поручиться за своего племянника, если к тому же
весь дом даст присягу, я, право, не знаю...
     - Да,  да,  сударь!  Разумеется,  сударь!  - вскричала миссис Уилсон. -
Любую  присягу,  любую  клятву,  какую вам будет угодно! - И, повернувшись к
хозяину,  она  зашептала: - Идите, сударь, поторапливайтесь, несите поскорей
деньги,  или  у  нас  на  глазах  они сожгут дотла дом. Побуждаемый жестокой
необходимостью,  старый  Милнвуд  окинул горестным взглядом свою советчицу и
пошел,   как  фигурка  в  голландских  часах,  выпускать  на  свободу  своих
заключенных  в  темнице ангелов. Между тем сержант Босуэл принялся приводить
к  присяге остальных обитателей усадьбы Милнвуд, проделывая это, само собой,
с  почти такой же торжественностью, как это производят сейчас в таможнях его
величества.
     - Ваше имя, женщина?
     - Элисон Уилсон, сударь.
     - Вы,   Элисон   Уилсон,   торжественно   клянетесь,   подтверждаете  и
заявляете,  что  считаете  противозаконным  для верноподданного вступать под
предлогом  церковной  реформы  или под каким-либо иным в какие бы то ни было
лиги и ковенанты...
     В  это  мгновение  церемонию  присяги  нарушил  спор  между Кадди и его
матерью, которые долго шептались и вдруг стали изъясняться во всеуслышание.
     - Помолчите  вы,  матушка,  помолчите!  Они  не  прочь  кончить  миром.
Помолчите же наконец, и они отлично поладят друг с другом.
     - Не  стану  молчать, Кадди, - ответила Моз. - Я подыму свой голос и не
буду  таить  его;  я  изобличу  человека,  погрязшего во грехе, даже если он
облачен  в  одежду  алого  цвета, и мистер Генри будет вырван словом моим из
тенет птицелова.
     - Ну,  понеслась, - сказал Кадди, - пусть удержит ее, кто сможет, я уже
вижу,  как она трясется за спиною драгуна по дороге в Толбутскую тюрьму; и я
уже  чувствую,  как связаны мои ноги под брюхом у лошади. Горе мне с нею! Ей
только  приоткрыть  рот,  а  там  -  дело  конченое! Все мы пропащие люди, и
конница и пехота!
     - Неужто  вы  думаете, что сюда можно явиться... - заторопилась Моз; ее
высохшая  рука  тряслась  в  такт  с подбородком, ее морщинистое лицо пылало
отвагой  религиозного  исступления;  упоминание  о  присяге освободило ее от
сдержанности,  навязанной ей собственным благоразумием и увещаниями Кадди. -
Неужто  вы  думаете,  что сюда можно явиться с вашими убивающими душу живую,
святотатственными,   растлевающими   совесть   проклятиями,  и  клятвами,  и
присягами,  и  уловками,  со  своими  тенетами,  и  ловушками, и силками? Но
воистину всуе расставлены сети на глазах птицы.
     - Так  вот  оно  что,  моя милая! - сказал сержант. - Поглядите-ка, вот
где,  оказывается,  всем  вигам виг! Старуха обрела и слух, и язык, и теперь
уже  мы  глохнем  от ее крика. Эй, ты, успокойся! Не забывай, старая дура, с
кем говоришь.
     - С  кем  говорю!  Увы,  милостивые  государи, вся скорбная наша страна
слишком  хорошо  знает,  кто  вы такие. Злобные приверженцы прелатов, гнилые
опоры  безнадежного  и  безбожного  дела,  кровожадные  хищные звери, бремя,
тяготящее землю...
     - Клянусь  спасением  души!  -  воскликнул  Босуэл, охваченный столь же
искренним  изумлением,  как  какой-нибудь  дворовый  барбос,