го  камня,
указывающего место упокоения его бренных останков.
     У  Кладбищенского  Старика  было  три  сына  -  Роберт,  Уолтер и Джон;
первый,  как я уже говорил, живет в деревне Балмаклеллан в полном достатке и
пользуется   большим   уважением  в  своем  околотке.  Уолтер,  скончавшийся
несколько   лет   назад   в  той  же  деревне,  оставил  после  себя  вполне
обеспеченную  семью. Джон в 1776 году уехал в Америку; испытав на своем веку
немало капризов фортуны, он обосновался в конце концов в Балтиморе.
     Сам  старый  Нол,  как  говорят,  был не прочь пошутить (смотри мемуары
капитана  Ходжсона). Кладбищенский Старик в этом отношении кое в чем походил
на  протектора.  Подобно  господину  Молчанию,  он был весел раза два за всю
жизнь;  впрочем, шутки его были мрачными, словно похороны, и порой имели для
него неприятные последствия, как это явствует из приводимого ниже рассказа:
     "Однажды  Кладбищенский  Старик занимался на кладбище в Гертоне обычным
для  него делом - восстанавливал надгробия на могилах страдальцев; невдалеке
от  него приходский могильщик выполнял родственную задачу, то есть, попросту
говоря,  рыл  могилу.  Несколько  озорных  мальчишек  шумно играли близ них,
беспокоя  стариков  своими  забавами  и  мешая  им  в  их  сосредоточенной и
серьезной  работе. Особенно назойливыми в этой ватаге были два-три сорванца,
внуки  хорошо  известной  в  округе  личности, носившей имя Купера Климента.
Этот  мастер  пользовался  в  то  время в Гертоне и соседних приходах своего
рода  монополией  на изготовление и продажу деревянных ковшей, чашек, мисок,
кубков,  ложек, солонок, досок для хлеба и тому подобных предметов домашнего
обихода.  Нужно  отметить,  что  посуда,  изготовляемая Купером, несмотря на
великолепное   качество,   вначале   придавала   красноватый  оттенок  любой
наливаемой  в  нее  жидкости. Впрочем, это нередко бывает с новой деревянной
посудой.
     Внукам   этого   деревянных   дел  мастера  пришло  в  голову  спросить
могильщика,  куда  он  девает  обломки  старых гробов, которые выкидывает из
земли,  роя  могилы.  "Неужели вам неизвестно, - сказал на это Кладбищенский
Старик,  -  что  он  продает  их вашему деду, который превращает их в ложки,
доски  для  хлеба,  кувшины, чашки, кубки и прочее?" Это разъяснение страшно
смутило  мальчишек,  и  они  стали  с отвращением вспоминать, сколько еды им
довелось  съесть  на  тарелках,  которые,  по словам Кладбищенского Старика,
годились  лишь для пиршества ведьм и вампиров. Они рассказали об этом у себя
дома,  и  в  тот  день  пришлось  выбросить немало обедов - такое отвращение
вызвала  разнесенная  ими  новость; ведь красноватый оттенок, который даже в
дни  величайшей  славы  Купера  Климента  казался  несколько подозрительным,
теперь  стали  объяснять  происхождением употребляемого им материала. Товары
Купера  вызывали  ужас,  что  было весьма на руку его соперникам - гончарам.
Этот  мастер  резной  ложки  и  миски  видел, что дело его хиреет, и наконец
узнал   о  причине  беды,  когда  его  прежние  покупатели  стали  в  ярости
требовать,  чтобы  он  принял  обратно  товар,  сделанный  из столь мерзкого
материала,   и   возвратил  уплаченные  за  него  деньги.  Попав  в  тяжелое
положение,  разорившийся  мастер  привлек  Кладбищенского Старика к суду, на
котором  без  труда  доказал,  что используемое им дерево - клепки от винных
бочек,  которые он скупал у контрабандистов, а последних в то время в округе
было  великое  множество.  Это обстоятельство объяснило красноватый оттенок,
придаваемый  жидкостям  сделанной  им  посудой. Кладбищенский Старик заявил,
что,  говоря  о  дереве  от  гробов,  он  не  имел  другого  намерения,  как
отделаться  от  мешавших  ему  детей.  Но  легче  отнять доброе имя, чем его
возвратить.  Дело  Купера  Климента  все  больше  приходило  в  упадок, и он
окончил свои дни в нищете".


                                  Глава I

ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ

                                            Среди заброшенных могил
                                            Зачем все время бродит он?
                                            Встревожить то, что гроб сокрыл?
                                            Нарушить спящих вечный сон?

                                                                   Лэнгхорн*
     ______________
     *   Стихотворные   переводы,   кроме   особо   оговоренных,   выполнены
В.Давиденковой.

     Большинству   читателей  -  сказано  в  рукописи  мистера  Петтисона  -
приходилось,  конечно,  не  без  удовольствия  наблюдать  веселую  кутерьму,
которую  в  тихий  час  летнего  вечера,  расходясь после занятий, поднимают
деревенские  школьники. Неуемная живость, свойственная детскому возрасту и с
таким  трудом  подавляемая  в  томительные  часы  учения, вдруг разражается,
словно   взорвавшись,  криками,  пением  и  проказами  маленьких  сорванцов,
которые  собираются  на лужайке и, разбившись на группы, принимаются за свои
состязания.  Но  есть  еще  одна  личность, которая в этот момент испытывает
облегчение;  впрочем,  ее чувства не так заметны стороннему наблюдателю и не
в  такой мере способны вызвать его симпатию. Я имею в виду учителя, который,
оглушенный   несмолкающим  гулом  голосов  и  задыхаясь  в  спертом  воздухе
классной  комнаты,  непрерывно сражался весь день (один против целой оравы),
пресекая  озорство, побуждая к труду безразличие, силясь просветить тупоумие
и  укрощая  упорство.  Мысли  его  спутались  и  потускнели  оттого,  что он
выслушал  сто раз подряд все тот же затверженный наизусть глупый урок, когда
единственное,  что  нарушало  унылое однообразие, - это разнообразный вздор,
изрекаемый  отвечающими.  Даже  цветы  античного гения, доставлявшие столько
радости  его  одинокой  фантазии,  и  они,  казалось,  увядали  и  блекли от
связанных  с  ними  слез,  ошибок  и наказаний, так что не было такой эклоги
Вергилия  или  оды  Горация,  которая  не  сплелась бы в его представлении с
хмурым  обликом  или  монотонным  скандированием  того  или  иного хнычущего
ученика.  А если это постоянное напряжение умственных сил испытывает человек
хрупкого  телосложения,  наделенный  душой, жаждущей более высокого поприща,
чем   мучительство   школьников,  читатель  сможет  понять,  хотя  и  весьма
отдаленно,  какое  великое  облегчение  голове,  раскалывающейся  от боли, и
нервам,  издерганным  многочасовым  докучным  трудом  на ниве просвещения, -
одинокая прогулка в прохладе ясного летнего вечера.
     Для  меня  эти блуждания вечерней порой были счастливейшими часами моей
несчастливой  жизни,  и  если  какой-нибудь  благосклонный  читатель  найдет
удовольствие  в  чтении  этого  плода  моих бессонных ночей, то да будет ему
известно,  что  план  своей  книги  я обычно обдумывал в те мгновения, когда
отдых  от  изнурительного  дневного труда и шума и безмятежность окружающего
склоняли мой дух к сочинительству.
     Мое  излюбленное  место  прогулок  в  эти часы золотого досуга - берега
небольшого   ручья,  который,  "извиваясь  по  долу  зеленого  папоротника",
протекает  перед  сельской  школою  в Гэндерклю. На первой четверти мили мне
иногда  приходится  отвлекаться от своих размышлений, отвечая на приветствия
моих  забредших  в  эти  места  питомцев  -  кто неловко расшаркивается, кто
сдергивает  с  головы  шапчонку,  -  которые  ловят в ручье форелей и всякую
мелюзгу  или  собирают  вдоль  его  берегов  тростник  и  полевые  цветы. Но
забираться  дальше  упомянутого  мной  расстояния  после  захода солнца юные
удильщики  не  очень-то  любят.  Причина заключается в том, что чуть выше по
узкой  долине,  во  впадине,  как  бы  вырытой  в  крутом, поросшем вереском
склоне,  расположено  заброшенное,  старое  кладбище,  и  маленькие трусишки
боятся  подходить  к  нему  в  сумерки.  Для меня, напротив, это место полно
неизъяснимого  очарования.  Оно  долгое  время  было  излюбленной целью моих
прогулок,  и,  если  мой  добрый  наставник  и покровитель не забудет своего
обещания,   оно   станет   (и,  вероятно,  довольно  скоро)  моим  последним
прибежищем по завершении мною земного пути*.
     ______________
     *  Примечание мистера Джедедии Клейшботэма: "Свидетельством того, что я
свято  исполнил  свой  долг  по  отношению к покойному и незабвенному другу,
может  служить  красивый  надгробный камень, воздвигнутый мною на этом месте
за   собственный  счет  с  начертанными  на  нем  именем  и  званием  Питера
Петтисона,  датой  его  рождения  и  погребения,  а  также перечислением его
достоинств,  засвидетельствованных  мною, его начальником и руководителем. -
Д.К.".

     Здесь,  как  всегда  на  кладбище,  испытываешь  какое-то торжественное
благоговение,  но  к  нему не примешивается ничего тягостного и неприятного,
неизменно  ощущаемого  при посещении других кладбищ. Уже много лет тут почти
не  хоронят,  и  поднимающиеся  над  ровной  поверхностью  могильные холмики
покрыты  тем  же  тонким  ковром бархатистого дерна, что и все по соседству.
Памятники,  которых всего семь или восемь, наполовину ушли в землю и поросли
мхом.  Здесь  нет  ни одной свежей могилы, которая могла бы нарушить трезвую
ясность   наших   раздумий   напоминанием  о  недавнем  горе,  нет  и  буйно
разросшейся  сочной  травы,  навязывающей  нам  мысль о том, что она обязана
своей  мрачной  роскошью  гниющим  под  нею,  разлагающимся  и омерзительным
останкам.   Маргаритки,   то   здесь,  то  там  выглядывающие  из  дерна,  и
склоняющиеся  над  ними  колокольчики  получают свою чистую пищу от небесной
росы,  и  их  цветение  не вызывает в нас никаких отталкивающих и удручающих
представлений.  Разумеется, здесь побывала смерть, и ее следы перед нами, но
с   тех   пор,  как  они  отпечатались,  прошло  столько  времени,  что  они
поистерлись  и  не внушают нам ужаса. Между теми, кто спит в этих могилах, и
нами,  как  подсказывает размышление, нет ничего общего, кроме того, что они
были  некогда  тем,  чем  теперь  являемся  мы, и если их прах растворился в
матери-земле   и   больше   неотделим   от  нее,  то  такое  же  превращение
когда-нибудь постигнет и нас.
     И  хотя  даже  на  самом  позднем из этих скромных могильных камней мох
нарастал  в течение четырех поколений, все же память о некоторых из тех, кто
спит  под ними, благоговейно почитается и поныне. Правда, на самом большом и
для   любителя   старины   наиболее   интересном  надгробии,  где  изображен
доблестный  рыцарь  со  шлемом  и  щитом,  закрывающим  грудь,  герб на щите
изгладило  время, и несколько полустершихся букв, к удовольствию пытающегося
разобрать  надпись,  можно  прочесть  и  как  "Dns. Johan... de Hamel" и как
"Johan...  de  Lamel".  Правда  и  то,  что  о другом памятнике, изобилующем
скульптурными  украшениями  - орнаментированным крестом, митрой и пасторским
посохом,  -  предание  утверждает  лишь  то,  что  под  ним  погребен  некий
безымянный  епископ.  Но  зато на двух других находящихся рядом плитах можно
прочесть  изложенную  нескладной  прозой  и  еще  более  нескладной  поэзией
историю  покоящихся  под  ними.  Как  говорят  эпитафии, они были из гонимых
пресвитериан,  судьба  которых  -  одна  из  грустных страниц истории времен
Карла   II   и  его  преемника  на  престоле*.  Возвращаясь  после  битвы  у
Пентлендских  холмов, горстка повстанцев подверглась в этой долине нападению
со  стороны  небольшого  отряда королевских войск, и трое или четверо из них
были   убиты  в  стычке  или,  попав  в  плен,  расстреляны  как  мятежники,
захваченные  с  оружием  в  руках.  Могилы  этих  жертв  прелатизма  все еще
почитаются  крестьянами  не  в  пример  больше, чем самые богатые памятники.
Обращая   на   них   внимание  своих  сыновей  и  рассказывая  им  о  судьбе
страдальцев,   они   обыкновенно   заканчивают   следующим  увещанием:  если
потребуют  обстоятельства,  стоять  насмерть,  как  их  славные  предки,  за
священное дело гражданской и религиозной свободы.
     ______________
     *  Иаков  VII, король шотландский, и он же Иаков II, король английский.
- Д.К.

     Хотя  я  далеко  не поклонник своеобразных воззрении, разделяемых теми,
кто  называет  себя последователями этих людей, чьи нетерпимость и узколобый
фанатизм  поражают нас нисколько не меньше, чем их благочестивое рвение, все
же  сказанное  отнюдь  не унижает памяти этих страдальцев, многие из которых
соединяли  в  себе независимость мысли Хемпдена с жаждой мученичества Хупера
и  Лэтимера.  Вместе  с  тем,  справедливости ради, не следует забывать, что
многие  из  числа даже наиболее рьяных ненавистников и гонителей того, что в
их   понимании   было   злонамеренным   и  мятежным  духом  этих  несчастных
скитальцев,  проявили,  когда  им пришлось пострадать за свои политические и
религиозные  взгляды, такое же беззаветное и несокрушимое рвение, окрашенное
в  этом  случае  рыцарской преданностью, тогда как у их противников оно было
окрашено  республиканским  энтузиазмом.  Разбираясь в шотландском характере,
не  раз  отмечали,  что  свойственное  ему  упорство раскрывается отчетливее
всего,  если  встречает  противодействие; тогда он напоминает клен их родных
гор,   который   не   изменяет  своей  природе  и  не  склоняется  даже  под
воздействием  господствующих ветров, но, раскидывая ветви одинаково смело во
всех  направлениях  и  не  приспособляясь  наветренной стороной к налетающим
шквалам,  может  быть  сломан,  однако  никогда  не  сгибается.  Само  собой
разумеется,  я изображаю своих соотечественников такими, какими их наблюдал.
Что  касается  уехавших  за море, то я слышал, что там они стали податливее.
Но пора возвратиться к прерванному повествованию.
     Как-то  летним вечером, во время одной из моих описанных выше прогулок,
приближаясь  к  этой  пустынной  обители мертвых, я удивился, услыхав звуки,
непохожие  на те, что обычно баюкали ее тишину, - на ласковое журчание ручья
и  вздохи ветра в ветвях трех гигантских ясеней, поднимавшихся над погостом.
На  этот  раз  я  отчетливо  услышал  стук  молотка  и,  признаюсь,  испытал
некоторую  тревогу:  уж  не  ставят  ли  в  долине  ограду,  о чем уже давно
помышляли  двое  землевладельцев,  чьи  земли  разделял  милый  моему сердцу
ручей,  чтобы  заменить  прямолинейным  безобразием изящные извивы природной
межи*.  Подойдя  ближе,  я  с удовольствием обнаружил, что мои предположения
были  ошибочны.  На памятнике замученных пресвитериан сидел какой-то старик,
усердно  углублявший  резцом  полуистершуюся  надпись, которая торжественным
языком  Писания  возвещала  вечное блаженство в удел убиенным и с подобающим
гневом  возглашала анафему их убийцам. Седые волосы благочестивого труженика
прикрывала  синяя  шляпа  необыкновенных  размеров.  Его  одежду  составляли
широкий,  старомодного покроя кафтан, сшитый из грубошерстной ткани, носящей
название  ходдингрей, и чаще всего употребляемый пожилыми крестьянами, такие
же  штаны  и жилет; и хотя этот костюм выглядел еще вполне сносно, все же на
нем  были  заметны  отчетливые следы его долголетней службы. Все в заплатах,
но  еще  крепкие  башмаки, украшенные гвоздями с широкими шляпками, и черные
суконные  гетры  дополняли его наряд. Невдалеке, меж могил, пощипывал травку
пони,  его  дорожный  спутник  крайне  преклонного возраста, о чем явственно
говорили  его  необычайная  белизна,  костлявость  и  ввалившиеся глаза. Его
сбруя,  отличавшаяся  крайней простотой, состояла из уздечки, сплетенного из
конского  волоса недоуздка и набитой соломой подушки, заменявших собою седло
и  поводья.  С  шеи животного свешивалась холщовая сумка, предназначавшаяся,
видимо,  для инструментов его хозяина и еще кое-каких вещей, которые он брал
с  собою  в  дорогу. Хотя этого старика я видел впервые, все же, принимая во
внимание  необычность  его занятия и весь его облик, я тотчас же распознал в
нем  благочестивого  странника,  рассказы о котором слышал не раз и которого
хорошо   знали  в  разных  частях  Шотландии  под  прозвищем  "Кладбищенский
Старик".
     ______________
     *   Считаю   необходимым   уведомить   читателя,  что  эта  межа  между
соприкасающимися  землями  его  милости  владельца  Гэндерклю  и его милости
владельца  Гюздаба  должна была представлять собою пограничный вал наподобие
римского  agger или, скорее, murus, то есть стену из диких камней без связи,
обложенную   cespite  viridi,  или,  говоря  по-иному,  дерном.  Их  милости
действительно   повздорили   из-за  ничтожного  клочка  заболоченной  земли,
расположенного  близ  небольшой  заводи, именуемой Бедролс-Байлд; дело после
многолетнего  разбирательства  местными  судьями  было  переправлено затем в
столичный  город  Лондон  на  рассмотрение  коронного  суда,  где  оно,  так
сказать, adhuc in pendente (и посейчас не закончено - лат.). - Д.К.

     Откуда  этот  человек  родом  и  каково  его  настоящее имя, я так и не
выяснил;  даже  побуждения,  заставившие  его  уйти  из  дому  и предпочесть
кочевой  образ  жизни  оседлому,  известны мне лишь в самых общих чертах. По
мнению  большинства, он был уроженцем не то графства Дамфриз, не то Гэллоуэя
и  происходил  от  тех  самых  приверженцев  ковенанта,  подвиги и страдания
которых  были  излюбленной  темой  его  рассказов. Сообщают, что когда-то он
держал  небольшую  ферму  на  пустоши, но то ли вследствие понесенных на ней
убытков,  то  ли  из-за  семейных  раздоров  уже давно от нее отказался, как
отказался,  впрочем,  от  каких  бы  то  ни  было  заработков. Говоря языком
Писания,  он  покинул  дом,  кров  и  родных  и скитался по самый день своей
смерти, то есть что-то около тридцати лет.
     В   течение   всего   этого  времени  благочестивый  паломник-энтузиаст
непрерывно  кочевал по стране, взяв себе за правило ежегодно навещать могилы
несчастных  пресвитериан,  погибших в схватках с врагом или от руки палача в
царствование  двух  последних монархов из дома Стюартов. Эти могилы особенно
многочисленны  в западных округах - Эйре, Гэллоуэе и графстве Дамфриз, но их
можно  увидеть и в других областях Шотландии - повсюду, где гонимые пуритане
пали  в  боях  или были казнены военной и гражданской властями. Их надгробия
нередко   в  стороне  от  человеческого  жилья,  посреди  диких  пустошей  и
торфяников,  куда,  скрываясь  от  преследований, уходили эти скитальцы. Но,
где  бы  эти  могилы  ни  находились,  они  обязательно  ежегодно навещались
Кладбищенским  Стариком,  по  мере того как его маршрут предоставлял ему эту
возможность.   И  охотники  на  тетеревов  порою  встречали  его,  к  своему
изумлению,  в  самых  глухих горных ущельях, возле серых могильных плит, над
которыми  он  усердно  трудился,  счищая  с  них мох, подновляя своим резцом
полуистершиеся  надписи  и восстанавливая эмблемы смерти - обычные украшения
этих   незатейливых  памятников.  Глубоко  искренняя,  хотя  и  своеобразная
набожность  заставила этого старого человека отдать годы жизни бескорыстному
служению  памяти  павших  воинов  церкви.  На  свое  дело  он смотрел как на
выполнение  священного  долга  и  считал, что, возрождая для взоров потомков
пришедшие   в   упадок   надгробия  -  эти  символы  религиозного  рвения  и
подвижничества  их  предков,  -  он как бы поддерживает огонь маяка, который
должен  напоминать  будущим  поколениям,  чтобы  они  стояли за веру не щадя
живота своего.
     Этот   неутомимый  старый  паломник,  видимо,  никогда  не  нуждался  в
денежной  помощи  и, насколько известно, наотрез от нее отказывался. Правда,
его  потребности были очень невелики, и к тому же, куда бы ему ни доводилось
попасть,  для  него  всегда  бывал  открыт  дом какого-нибудь камеронца, его
единоверца   по   секте,  или  другого  истинно  религиозного  человека.  За
почтительное  гостеприимство,  которое  ему  повсюду оказывали, он неизменно
расплачивался  приведением в порядок надгробий (если таковы