ил Холкро. - То есть как это слишком поздно? Да ведь вы постоянно пели вместе. Поверьте моему слову, милые мои девочки, что старые песни - самые лучшие, а старые друзья - самые верные. У мистера Кливленда прекрасный бас, этого нельзя не признать, но я хотел бы, чтобы для первого своего номера вы положились на эффект, который произведет одно из двадцати прекрасных трио, где тенор Мордонта так чудесно сливается с вашими нежными голосами. Я уверен, что наша прелестная Денница в душе своей одобряет подобное изменение программы.
     - Никогда в жизни, дядюшка Холкро, вы так жестоко не ошибались, - сказала Бренда и опять покраснела, но на этот раз скорее от досады, чем от смущения.
     - Но как же так? - спросил старый поэт, помолчав, а затем взглянув сначала на одну, а потом на другую сестру. - Что это у нас сегодня Непроглядная Ночь и Багряная Утренняя Заря - предвестники дурной погоды? В чем дело, юные леди, на кого вы обижены, уж не на меня ли? Когда молодежь затеет ссору, обязательно старик окажется виноватым.
     - Нет, вы ни в чем не виноваты, дядюшка Холкро, - сказала Минна, поднимаясь и беря сестру под руку, - если тут вообще есть виновные.
     - Уж не тот ли, кто пришел последним, обидел вас, Минна? - спросил Мордонт, стараясь говорить спокойным, шутливым тоном.
     - Когда на обиду отвечают презрением, - возразила со своей обычной серьезностью Минна, - то не обращают внимания на обидчика.
     - Возможно ли, Минна, - воскликнул Мордонт, - что это вы так говорите со мной? А вы, Бренда, вы тоже способны так поспешно осудить меня, не уделив мне ни минуты для честного и откровенного объяснения?
     - Тот, кто лучше нас с вами знает, как поступать, - тихо, но твердо произнесла Бренда, - объявил нам свою волю, и она должна быть выполнена! Сестрица, мне кажется, что мы достаточно пробыли здесь, и присутствие наше требуется теперь в другом месте. Мистер Мертон извинит нас, но сегодня мы, право, очень заняты. - И она удалилась под руку с сестрой.
     Напрасно Клод Холкро пытался остановить девушек, воскликнув с театральным жестом:

     - Но, День и Ночь, все это очень странно!

     Тогда он повернулся к Мордонту и прибавил:
     - Впрочем, молодые особы подвержены приступам непостоянства, подтверждая тем самым, как сказал наш поэт Спенсер, что:

     Среди живых созданий до сих пор
     Изменчивость господствует всевластно.

     - А вы, капитан Кливленд, - продолжал он, - может быть, вы знаете, из-за чего так расстроились наши юные грации?
     - О, тот только ошибется в расчетах, - ответил Кливленд, - кто станет доискиваться, почему ветер подул с другого румба или девушка изменила свою склонность. Будь я на месте мистера Мордонта, я не стал бы задавать гордым красавицам больше ни одного вопроса.
     - Ну что же, капитан Кливленд, - ответил Мордонт, - это дружеский совет, и то, что я не просил его у вас, не помешает мне последовать ему. Но позвольте мне, в свою очередь, задать вам вопрос: сами вы так же равнодушны к мнению ваших друзей женского пола, как считаете это обязательным для меня?
     - Кто, я? - переспросил Кливленд с видом полнейшего безразличия. - Да ведь я над подобными вещами особенно не задумываюсь. Я еще не встречал женщины, о которой стоило бы вспомнить еще раз после того, как поднят якорь. На берегу - другое дело, и я готов смеяться, петь, танцевать и любезничать, если это им нравится, с двадцатью девушками даже вдвое хуже тех, которые нас только что покинули; но, поверьте, я нимало не обижусь, если по звуку боцманской дудки они изменят свой курс. Все шансы за то, что я сделаю поворот через фордевинд так же скоро, как они.
     Больному редко бывает приятно, когда его утешают тем, что недуг, на который он жалуется, вовсе не так серьезен, и Мордонт поэтому вдвойне был обижен на Кливленда: и за то, что тот заметил его смущение, и за то, что стремился навязать ему свои собственные взгляды. Поэтому юноша довольно резко ответил, что чувствовать так, как капитан Кливленд, могут только люди, обладающие искусством становиться общими любимцами, куда бы ни забросила их судьба, и для которых не играет роли, что они потеряют в одном месте, так как они уверены, что их заслуги позволят им в другом наверстать с лихвой упущенное.
     Мордонт говорил иронически; однако следует признаться, что в манерах Кливленда действительно сквозило светское самодовольство и сознание собственных, хотя бы внешних, достоинств, которые делали его вмешательство в чужие дела вдвойне неприятным. Как говорит сэр Луциус О'Триггер, капитан Кливленд выглядел таким победителем, что это даже раздражало. Он был молод, красив, самоуверен, несколько грубоватые манеры моряка весьма шли ему, казались совершенно естественными и, быть может, более соответствовали нравам далеких островов, на которых он теперь оказался и где даже в самых знатных семьях большая степень утонченности сделала бы его общество далеко не столь желательным. В настоящем случае он ограничивался тем, что в ответ на видимое недовольство Мордонта Мертона весело улыбнулся и сказал:
     - Вы сердитесь на меня, мой юный друг, но вы не добьетесь того, чтобы и я рассердился на вас. Прелестные ручки всех красавиц, каких я когда-либо встречал в жизни, никогда не смогли бы вытащить меня из пучины Самборо. Поэтому, прошу вас, не ищите со мной ссоры, и пусть мистер Холкро будет свидетелем тому, что я спустил и гюйс, и марсель и, если вы даже дадите по мне бортовой залп, я не вправе отвечать ни единым выстрелом.
     - Да, да, - добавил Клод Холкро, - вы должны подружиться с капитаном Кливлендом, Мордонт. Никогда не ссорьтесь с другом из-за женского непостоянства. Подумайте только, ведь, если бы красавицы не меняли своих склонностей, как бы мы тогда, черт побери, умудрились сочинить о них столько стихов? Даже сам великий Драйден, достославный Джон Драйден, ну что мог бы он написать о девушке, которая всегда постоянна? Это было бы все равно что воспевать в стихах мельничную запруду. Да как раз эти-то именно течения, стремнины и водовороты, приливы и отливы, что то набегают, то прочь отступают, - о небо, стоит мне только подумать о них, как я начинаю говорить в рифму! - то дарят нам улыбки, то приходят в неистовство, то ластятся к нам, то готовы нас поглотить, то приносят нам наслаждение, то погибель и так далее, и тому подобное... Да ведь это и есть истинная душа поэзии. А вы никогда не слышали моего "Прощания с девой из Нортмавена"? На самом деле бедняжку звали Бет Стимбистер, но для благозвучия я назвал ее Марией, а себя - Гаконом, в честь славного моего предка Гакона Голдмунда, Гакона Золотые Уста, что прибыл на этот остров вместе с Гарольдом Гарфагером и был его Главным скальдом. Да, о чем это я начал рассказывать? Ах да, о бедной Бетти Стимбистер. Так вот, из-за этой-то самой Бетти, правда, отчасти тоже из-за каких-то пустяковых долгов, должен я был покинуть Хиалтландские острова, - ах, насколько же это лучше звучит, чем Зетлендские или Шетлендские, - и пуститься странствовать по белу свету; и пришлось же мне побродяжничать с той поры! Свой путь, капитан Кливленд, стал я пробивать, как и всякий другой, у которого легко в голове, легко в кошельке, но зато легко и на сердце; пробивал я себе путь и расплачивался где острым словечком, где деньжатами. Видел я, как сменяли и низлагали королей так же просто, как прогоняют с земли арендатора. Знал я всех знаменитостей нашего века, а прежде всего - достославного Джона Драйдена! Ну-ка, кто еще из жителей острова может не кривя душой похвастаться тем же? Я взял однажды понюшку из его собственной табакерки! Сейчас я вам расскажу, как это было...
     - Но вы хотели прочесть нам стихотворение, мистер Холкро, - сказал капитан Кливленд.
     - Стихотворение? - повторил Холкро, хватая капитана за пуговицу, ибо он так часто видел, как слушатели разбегались во время его рассказов, что заранее принимал все возможные меры, чтобы удержать их. - Стихотворение? Я поднес его вместе с пятнадцатью другими бессмертному Джону. Но вы услышите его, вы услышите все мои стихи, если хоть минутку постоите на месте, и ты тоже, Мордонт, мой милый мальчик. Вот уж добрых полгода, как я не слышал от тебя ни слова, а ты собираешься сбежать от меня! - С этими словами Холкро поймал его другой рукой.
     - Ну, теперь он взял нас обоих на буксир, - сказал моряк, - и нам ничего иного не остается, как выслушать одну из его историй, хотя травит он их не хуже военного моряка во время "собаки".
     - Нет, нет; теперь уже вы помолчите, а говорить предоставьте мне, - строго сказал поэт; Кливленд и Мордонт переглянулись с выражением комической покорности и смиренно приготовились слушать столь хорошо им знакомый, всегда один и тот же, неизбежный рассказ.
     - Ну, теперь я вам все изложу подробно, - продолжал Холкро. - Итак, бросало меня по свету, как и многих других молодых людей. Брался я, чтобы как-то просуществовать, и за то, и за другое, и за третье, ибо, слава Всевышнему, я был на все руки мастер. Но больше всего посвящал я времени музам, да, им оставался я верен, хотя неблагодарные плутовки и не подумали наградить меня, как иных болванов, собственной каретой, запряженной шестеркой коней! Так и продержался я до тех пор, пока не скончался престарелый кузен мой, Лоренс Линклеттер, и не оставил мне в здешних краях крохотного островка... Правда, Калмалинди состоял с ним в столь же близком родстве, как и я, но Лоренс ценил в человеке ум, хотя сам обладал им в весьма малой степени. Оставил он мне этот островок - о, одни голые скалы, точь-в-точь Парнас, и вот теперь есть у меня и пенни на расходы, и пенни - отложить на черный день, и пенни - подать неимущему. А для друзей найдется у меня и бутылка вина, и удобная постель, как вы сами сможете убедиться, если согласитесь последовать за мной, когда здешние празднества окончатся... Но где бишь я остановился?
     - Надеюсь, что уже недалеко от порта, - ответил Кливленд, но Холкро был слишком ретивым рассказчиком, чтобы смутиться даже при столь явном намеке.
     - Ах да, - продолжал он с довольным видом человека, вновь ухватившего нить своего повествования, - жил я тогда на Рассел-стрит у старого Тимоти Тимблтуэйта. О, это был самый модный портной, известный в те времена всему Лондону. Он одевал умнейших людей столицы, так же, как и глупейших баловней фортуны, и, представьте себе, заставлял последних расплачиваться за первых! Умному человеку никогда не отказывал он в кредите, разве что в шутку или для того, чтобы получить остроумный ответ. Он состоял в переписке со всеми выдающимися людьми Лондона и хранил письма от Крауна, Тэйта, Прайора, Тома Брауна и прочих знаменитостей того времени, и в письмах этих, скажу я вам, таились такие перлы остроумия, что можно было просто помереть со смеху, и все они как одно заканчивались просьбами об отсрочке.
     - Ну, портному-то, пожалуй, подобные шутки казались не слишком веселыми, - заметил Мордонт.
     - О что вы, что вы! - возразил страстный защитник Тима. - Да ведь он - между прочим, родом он из Камберленда - был щедр, как принц, и умер, обладая богатством принца. Горе тому разжиревшему на сладкой пище олдермену, который попадался Тиму "под его портновский утюг" после получения одного из таких писем! Смею вас уверить, что бедняге приходилось расплачиваться за двоих! А знаете, ведь это Тим послужил прообразом Тома Биббера в комедии великого Джона "Сумасбродный щеголь", и мне доподлинно известно, что Тим оказывал Джону кредит и снабжал его деньгами из своего собственного кармана в ту пору, когда все его блестящие придворные друзья от него отвернулись. Мне он тоже оказывал особое доверие, и однажды я целых два месяца не платил ему за свою каморку под крышей. Разумеется, я старался по мере сил тоже услужить ему чем-либо. Не подумайте, пожалуйста, чтобы я кроил там или шил, это было бы несовместимо со званием дворянина, но я составлял для него счета, вел книги...
     - Разносил по домам платья всяким талантам и олдерменам и получал кров за эту работу? - перебил рассказчика Кливленд.
     - Вот уж нет, черт побери! - возразил Холкро. - Ничего подобного не было. Но вы сбили меня... Где бишь я остановился?
     - Пусть теперь сам дьявол определяет для вас широту, - воскликнул капитан, вырывая свою пуговицу из крепко вцепившихся в нее большого и указательного пальцев неумолимого барда, - а мне некогда заниматься сейчас обсервациями! - и с этими словами он выбежал вон из комнаты.
     - Неуч, невежа, самоуверенный грубиян, - сказал, глядя ему вслед, Клод Холкро, - у него столь же мало умения вести себя, как и ума в пустой башке под дурацким колпаком. Не понимаю, что Магнус и эти глупенькие девочки могли в нем найти! А кроме того, он постоянно рассказывает ужасающе нудные истории о своих похождениях и морских битвах и лжет при этом, я нисколько не сомневаюсь, на каждом слове. О Мордонт, милый мой мальчик, вот тебе пример, а вернее, предостережение: никогда не говори долго о самом себе. Ты иногда склонен слишком много распространяться о своих приключениях на скалах, прибрежных утесах и прочих подобных местах, а ведь это нарушает ход общей беседы и не дает высказаться другим присутствующим. Но я вижу, ты горишь нетерпением узнать, что же было дальше... Да, постой-ка, на чем бишь я остановился?
     - Боюсь, что придется отложить продолжение на послеобеда, мистер Холкро, - сказал Мордонт; он тоже подумывал, как бы ему сбежать, но хотел проявить при этом больше деликатности по отношению к своему старому другу, чем нашел это нужным сделать Кливленд.
     - О нет, милый мой мальчик! - воскликнул Холкро, видя, что сейчас потеряет последнего своего слушателя. - Не покидай хоть ты меня: никогда не следуй столь дурному примеру и не обижай старых друзей. Много трудных дорог прошел я по жизненному пути, но насколько они становились легче, когда я мог опереться на такого преданного друга, как ты.
     С этими словами он отпустил пуговицу Мордонта и, осторожно взяв юношу под руку, захватил его, таким образом, еще крепче. Мордонт не сопротивлялся, тронутый намеком престарелого поэта на охлаждение старых знакомых, которое только что испытал на самом себе. Но когда рассказчик снова задал свой ужасающий вопрос: Так на чем бишь я остановился?" - Мордонт, предпочитавший поэзию Холкро его прозе, напомнил ему о песне, которую тот сочинил, в первый раз покидая Шетлендию. Для Мордонта, правда, стихи эти не были новинкой, но поскольку читателю они неизвестны, мы приведем их здесь как достойный образец поэтического творчества сладкогласного потомка Гакона Золотые Уста. По мнению многих достаточно авторитетных судей, наш приятель занимал вполне приличное место среди тогдашних сочинителей мадригалов и не хуже, чем многие столичные сочинители остроумных или нежных сонетов, умел увековечить в стихах красавиц шетлендских долин или гор.
     Он был к тому же сносный музыкант и теперь, отпустив свою жертву, схватил инструмент, представлявший собой некое подобие лютни, и стал настраивать его для аккомпанемента, приговаривая при этом, чтобы не терять даром времени:
     - Я учился играть на лютне у того же музыканта, что и добряк Шедуэл - Толстый Том, как его называли... Достославный Джон еще так грубо посмеялся над ним - помнишь, Мордонт?..

     И ныне ты, как новый Арион,
     Ногтем из лютни извлекая звон,
     Плывешь и над зеркальной гладью вод
     Дискант пищит от страха, бас ревет.

     Ну, лютню я кое-как настроил, что же тебе спеть? Ах да, балладу о девушке из Нортмавена, бедной Бет Стимбистер!
     В стихах я называю ее Мария. Бетси - хорошо для английской, песенки, а в наших краях лучше звучит Мария. - С этими словами, после небольшой прелюдии, Холкро запел довольно приятным голосом и с подобающим чувством следующую песню:

     МАРИЯ

     Прощай, о Нортмавен,
     И Хилсуик седой,
     И тихая гавань,
     И бурный прибой,
     Кручи береговые,
     Дальних рифов гряда,
     И ты, о Мария.
     Прощай навсегда!

     И проходы, где смело
     Гакон проплывал,
     Где пеною белой
     Скрыты выступы скал,
     Выйди, дева, на стену,
     Видишь, плещет вода.
     Друг узнал про измену
     И уплыл навсегда.

     Ложных клятв мне не надо,
     Брось их в пенный прибой,
     Повторят их наяды
     На песках, под скалой,
     Огласят они берег
     Горьким плачем тогда,
     Но друг тебе верить
     Перестал навсегда.

     Тщетно в мире ищу я
     Такой островок,
     Где, подругу целуя,
     Друг ей верить бы мог.
     Губят страсти земные
     Человеческий род. 
     Нас лишь в небе, Мария,
     Гавань тихая ждет.

     - Я вижу, мой юный друг, что эта песня тронула тебя так же, как и всех, кто ее слышал, - сказал Клод Холкро. - Слова и музыка - моего собственного сочинения, и, не говоря уже о том, что стихи ладно скроены, в них есть... как бы это сказать... простота и непосредственность чувства, которые проникают в души слушателей. Даже твой отец не мог устоять перед ними, а уж его сердце столь неуязвимо для поэзии и песен, что стрела самого Аполлона не сумела бы пронзить его. Отец твой в свое время, должно быть, жестоко пострадал от женщины, недаром он так ненавидит всю их породу. Да, да, таковы уж их чары, и все мы в свое время перенесли те же страдания. Но пойдем, мой мальчик, в зале уже собираются кавалеры и дамы, и как нас прекрасный пол ни мучил, а плохо нам пришлось бы без их общества. Но сначала вдумайся еще раз в последние строчки:

     Нас лишь в небе, Мария,
     Гавань тихая ждет.

     Да, на небе наше спасение, а не на том островке суши, о котором я пел и которого никогда не было и не будет. И еще обрати внимание, что в моем стихотворении нет никаких языческих вольностей, которыми Рочестер, Этеридж и прочие проказники любят украшать теперь свои стихи. Мою песню смело мог бы спеть пастор, а служка - подтягивать ему. Однако вот досада, зазвонил колокол, пора идти; но ничего, мы вечерком заберемся в какой-нибудь укромный уголок, и там я доскажу тебе до конца свою историю.

Глава XIII

     Ломился стол под тяжестью жарких,
     Вино сверкало в кубках золотых,
     И резал мясо, ел и пил там каждый;
     И лишь тогда, когда утихла жажда
     И ярость насыщенья улеглась,
     Пришелец мудрый начал свой рассказ

     "Одиссея"

     Столы Магнуса Тройла ломились под тяжестью изобильного угощения. Огромное число приглашенных пировало в зале, еще больше бедных соседей, арендаторов, работников и слуг всякого рода угощалось на дворе вместе с бесчисленным множеством менее имущих и менее почетных лиц, пришедших из окрестных деревушек и сел за двадцать миль в окружности, чтобы получить свою долю от щедрот великодушного юдаллера. Подобное зрелище одновременно и поражало Триптолемуса Йеллоули, и заставляло в душе сомневаться, не будет ли с его стороны опрометчивым предложить восседавшему во главе столь роскошной трапезы хозяину в самый разгар веселья коренное изменение всех обычаев и нравов страны.
     Правда, дальновидного агронома поддерживало сознание, что он один, своей собственной персоной, представляет кладезь премудрости, намного превосходящей то, чем могли похвастаться все остальные гости, вместе взятые, не говоря уже о самом Магнусе, ибо размах его хлебосольства являлся в представлении Триптолемуса достаточным признаком безрассудства. Однако Амфитрион, восседающий во главе своего пиршественного стола, безраздельно властвует, хоть и на время, над умами даже наиболее выдающихся своих гостей, и если угощение сделано по всем правилам, а вина - надлежащего качества, то унизительно видеть, как ни искусство, ни ум, ни даже высокое положение в обществе не могут обрести свое естественное и привычное превосходство над даятелем всех этих земных благ, и, уж во всяком случае, до тех пор, пока не подадут кофе. Триптолемус прекрасно понимал всю силу подобного временного превосходства, но ему чрезвычайно хотелось хоть чем-то проявить себя, чтобы оправдать свое хвастовство перед сестрой и Мордонтом, и он украдкой посматривал на них, желая убедиться, не уронил ли в их глазах своего достоинства, бесконечно откла