единственной наследницы  Аллану,  который
при всех своих неоспоримо превосходных качествах имеет еще  другие  свойства
характера, настолько затмевающие первые, что все окружающие страшатся его.
   - Милорд, - возразил Ангюс Мак-Олей, - у моего брата, как и у каждого  из
нас, смертных, есть свои достоинства и недостатки; но он самый лучший, самый
храбрый воин в вашем войске - каков бы ни был его соперник, - и  поэтому  не
заслуживает того, чтобы вы, ваша светлость, а также его близкий  родственник
и молодая особа, которая всем  обязана  ему  и  его  семейству,  столь  мало
посчитались с его личным счастьем.
   Тщетно пытался Монтроз  заставить  Ангюса  взглянуть  на  дело  с  другой
стороны - Ангюс упорно стоял на своем; а  он  был  из  тех  людей,  которые,
забрав себе что-либо в голову, не поддаются уже  никаким  убеждениям.  Тогда
Монтроз переменил тон и предостерег Ангюса от каких-либо поступков,  которые
могли бы нанести вред делу короля. Он  выразил  настойчивое  желание,  чтобы
Аллану не мешали выполнить возложенное на него  поручение,  весьма  почетное
для него самого и чрезвычайно  важное  для  интересов  короля;  он  высказал
надежду, что старший брат ничего не будет сообщать Аллану, дабы не создавать
повода к раздорам и не отвлекать его мыслей от столь важного дела.
   Ангюс отвечал довольно мрачно, что он не подстрекатель и не зачинщик ссор
и предпочел бы играть  роль  миротворца.  Брат  его  не  хуже  других  умеет
постоять за себя, а что касается сообщений, то  всем  хорошо  известно,  что
Аллан получает вести из своих особых источников, помимо обыкновенных гонцов.
При этом Ангюс добавил, что  он  нисколько  не  будет  удивлен,  если  Аллан
появится среди них раньше, чем его можно было бы ожидать.
   Единственное, чего удалось добиться Монтрозу,  было  обещание  Ангюса  не
вмешиваться:  столь  добродушный  при  всех  иных   обстоятельствах,   Ангюс
становился  непреклонен,  когда  дело  касалось  его  гордости,  выгоды  или
предрассудков. Маркизу ничего не оставалось, как прекратить разговор.
   Можно было думать, что гораздо охотнее согласится быть свидетелем брачной
церемонии и, уж разумеется, не  откажется  от  свадебного  пиршества  другой
гость,  а  именно  сэр  Дугалд  Дальгетти,  которого  Монтроз  счел   нужным
пригласить, как участника всех предшествующих событий. Однако и  сэр  Дугалд
выказал заметное колебание; посматривая на локти своей  куртки  и  протертые
колени кожаных штанов, он пробормотал слова  благодарности  за  приглашение,
обещая по возможности воспользоваться им, предварительно  посоветовавшись  с
женихом. Монтроз был несколько озадачен, но почел  ниже  своего  достоинства
выразить  неудовольствие  и  предоставил   сэру   Дугалду   действовать   по
собственному усмотрению. Тот немедленно отправился в комнату жениха, который
из своего скудного походного  гардероба  пытался  выбрать  платье,  наиболее
пригодное  для  предстоящего  венчанья.  Войдя,  сэр   Дугалд   торжественно
поздравил  Ментейта  с  предстоящим  бракосочетанием,  свидетелем  которого,
добавил он, к великому своему сожалению, быть не может.
   - Говоря откровенно, - продолжал он, - я просто  опозорил  бы  вас  своим
присутствием: у меня нет свадебного наряда; дыры, прорехи и продранные локти
в одежде гостя могли бы быть приняты за плохое  предзнаменование  для  вашей
будущей семейной жизни; и, если хотите знать правду, милорд, вы отчасти сами
виноваты, ибо зря послали меня взять кожаное платье из  добычи,  доставшейся
Камеронам: вы могли с таким же успехом послать меня вытаскивать  фунт  масла
из пасти терьера. Меня встретили, милорд, занесенными мечами и  кинжалами  и
рычаньем на тарабарском наречии, которое они именуют своим  языком.  Что  до
меня, то я считаю горцев ничуть не лучше настоящих язычников  и  был  сильно
возмущен тем, каким образом  мой  приятель  Раналд  Мак-Иф  час  тому  назад
соизволил отправиться в свой последний поход, . Находясь  в  том  счастливом
состоянии, когда человека  все  веселит,  Ментейт  отнесся  к  жалобам  сэра
Дугалда  как  к  забавной  шутке.  Он  попросил  майора  принять  в  подарок
прекрасный кожаный камзол.
   - Я хотел было сам надеть его, - сказал граф,  -  ибо  он  показался  мне
наименее устрашающим из всех моих воинских одеяний, а другой одежды  у  меня
здесь нет.
   Сэр Дугалд рассыпался в извинениях, уверяя, что ни в коем случае не хочет
лишать.., и так далее и так далее... - пока ему вдруг  не  пришла  в  голову
счастливая мысль, что, по военным правилам, графу приличествует венчаться  в
панцире и нагруднике,  как  венчался  принц  Лео  Виттельбахский  с  младшей
дочерью  старого  Георга  Фридриха  Саксонского  в  присутствии  доблестного
Густава Адольфа, Северного Льва и прочая и прочая. Ментейт весело рассмеялся
и полностью согласился с майором, обеспечив себе таким образом хотя бы  одно
довольное лицо на свадебном пиру. Ментейт надел парадную кирасу, прикрыв  ее
бархатным камзолом и голубым шарфом,  повязанным  через  плечо,  согласно  и
своему званию и моде того времени.
   Все приготовления были закончены. По обычаю страны, жених  и  невеста  не
должны были видеться до  той  минуты,  когда  они  вместе  предстанут  перед
алтарем. Уже пробил час, назначенный  для  венчания,  и  жених  в  маленьком
преддверии перед часовней дожидался маркиза,  который  согласился  быть  его
шафером. Непредвиденные дела  задерживали  маркиза,  и  Ментейт  с  понятным
нетерпением ждал его прихода.  Услышав,  как  отворяется  дверь,  он  сказал
шутливо:
   - Вы опаздываете на парад.
   - Не рано ли я пришел, - отвечал Аллан Мак-Олей, врываясь  в  комнату.  -
Обнажи шпагу, Ментейт, и защищайся, как мужчина, или умри, как собака!
   - Ты не в своем уме, Аллан! - воскликнул Ментейт, пораженный  не  столько
внезапным появлением ясновидца, сколько его неистовой яростью.  Щеки  Аллана
покрылись мертвенной бледностью, глаза готовы были выскочить  из  орбит,  на
губах выступила пена, он метался по комнате, как бесноватый.
   - Лжешь, предатель! - кричал он в исступлении. -  Ты  лжешь  сейчас,  как
лгал мне раньше. Вся твоя жизнь - одна только ложь!
   - Разве я не правду сказал, назвав тебя  безумцем?  -  сказал  Ментейт  с
возмущением. - Иначе  твоя  жизнь  немногого  бы  стоила.  В  какой  лжи  ты
обвиняешь меня?
   - Ты мне сказал, - ответил Мак-Олей, - что не  женишься  на  Эннот  Лайл.
Гнусный предатель! Она уже ждет тебя у алтаря.
   - Это ты говоришь не правду, - возразил  Ментейт.  -  Я  сказал,  что  ее
темное  происхождение  -  единственное  препятствие  к  нашему  браку;   это
препятствие устранено. А кто ты такой, чтобы ради тебя я отказался от своего
счастья?
   - Так обнажи шпагу, - сказал Мак-Олей. - Говорить нам больше не о чем.
   - Не сейчас и не здесь, - отвечал Ментейт. -  Ты  меня  знаешь,  Аллан...
Подожди до завтра, и мы будем драться сколько тебе угодно.
   - Сейчас.., сию минуту.., или никогда! -  сказал  Мак-Олей.  -  Твой  час
пробил, я не дам тебе больше торжествовать,  Ментейт!  Заклинаю  тебя  нашим
кровным родством, нашим общим делом и общими битвами, обнажи шпагу и защищай
свою жизнь!
   С этими словами он схватил графа за руку и стиснул ее с  такой  неистовой
силой, что кровь выступила у того из-под  ногтей.  Ментейт  резко  оттолкнул
его, воскликнув:
   - Прочь, безумец!
   - Итак, да сбудется мое предвидение! - сказал Аллан и,  выхватив  кинжал,
со всей своей исполинской силой ударил  им  графа  в  грудь.  Острие  клинка
скользнуло вверх по стальному панцирю и глубоко  вонзилось  между  плечом  и
шеей; сила удара сразила Ментейта, и он упал, обливаясь кровью. В эту минуту
Монтроз вошел в преддверие, а привлеченные шумом свадебные гости в испуге  и
недоумении  отворили  двери  часовни;  но  прежде  чем  Монтроз  понял,  что
случилось, Аллан Мак-Олей стремительно промчался мимо  него  и  с  быстротой
молнии сбежал по лестнице замка.
   - Стража! Ворота на запор! - крикнул Монтроз. - Держите его! Убейте, если
будет сопротивляться! Клянусь, он умрет, будь он мне хоть брат родной!
   Но Аллан вторым ударом кинжала уложил на месте  часового,  словно  горный
олень промчался через весь лагерь, преследуемый  всеми,  кто  слышал  приказ
Монтроза, бросился в реку, переплыл ее и, выйдя на берег,  вскоре  исчез  из
виду, скрывшись в лесу.
   В тот же вечер брат его Ангюс вместе со всем своим кланом, покинув лагерь
Монтроза, отправился домой и  никогда  уж  больше  не  присоединялся  к  его
войскам.
   Об Аллане же ходила молва, что он чуть ли не назавтра после  совершенного
злодеяния ворвался в один из залов замка Инверэри, где в  это  время  Аргайл
собрал военный совет, и бросил на стол свой окровавленный кинжал.
   - Кровь Джеймса Грэма? - спросил Аргайл, с диким злорадством и  вместе  с
тем со страхом глядя на внезапного посетителя.
   - Это кровь его любимца, - отвечал Мак-Олей, - кровь,  которую  мне  было
предначертано пролить, хотя я охотнее отдал бы свою собственную.
   Промолвив эти слова, Аллан повернулся, выбежал вон из  комнаты  и  тотчас
покинул замок; и с этой минуты ничего достоверно не известно о  его  судьбе.
Говорят, будто вскоре после этого видели, как Кеннет, внук Раналда  Мак-Ифа,
с тремя другими Сынами  Тумана  переплывал  озеро  Лох-Файн,  и,  по  мнению
многих, они выследили Аллана и настигли его в чаще леса, где он и  погиб  от
их руки. Другие утверждали, что Аллан Мак-Олей покинул Шотландию,  постригся
в монахи и умер в одном из картезианских монастырей. Но и то и другое мнение
ничем, кроме догадок, не подтверждалось.
   Однако месть его оказалась не столь полной, как он, вероятно, думал,  ибо
Ментейт, хотя и раненный столь тяжело, что  жизнь  его  долго  находилась  в
опасности, избежал рокового конца благодаря тому, что, следуя совету  майора
Дальгетти, облачился перед бракосочетанием в стальную кирасу. Но служба  его
в армии Монтроза кончилась; было решено, что он отправится вместе  со  своей
нареченной  супругой,  чуть  было  не  ставшей  печальной  вдовицей,   и   с
тяжелораненым будущим тестем, сэром Дунканом, в  замок  Арденвор.  Дальгетти
сопровождал их до берега озера  и  при  расставании  не  преминул  напомнить
Ментейту о необходимости возвести форт  на  холме  Драмснэб,  дабы  защитить
новоприобретенное наследство его супруги.
   Они благополучно совершили путешествие, и спустя несколько недель Ментейт
настолько оправился, что мог обвенчаться с Эннот в замке ее отца.
   Горцы были несколько озадачены тем, что Ментейт выздоровел,  несмотря  на
пророчество ясновидца, а наиболее испытанные прорицатели даже  сердились  на
него за то, что он не умер. Многие же, напротив,  считали,  что  пророчество
все-таки исполнилось, ибо рана Ментейта была нанесена той самой рукой и  тем
самым оружием, которые являлись Аллану в его видениях. Что касается кольца с
мертвой  головой,  то  все   сошлись   на   том,   что   оно   и   послужило
предзнаменованием смерти отца невесты, прожившего  всего  несколько  месяцев
после свадьбы дочери. Впрочем, маловеры утверждали, что все это лишь  пустые
бредни, что  видения  Аллана  были  не  что  иное,  как  игра  его  больного
воображения, что он давно уже видел в Ментейте своего счастливого соперника,
и его необузданная страсть внушила ему мысль об убийстве.
   Здоровье Ментейта все же не позволило ему быть участником  блестящих,  но
кратковременных  успехов  Монтроза,  и  когда  этот  доблестный   полководец
распустил свое войско и покинул Шотландию, Ментейт решил вести мирную  жизнь
у семейного очага: так он прожил до самой реставрации Стюартов. После  этого
события он занимал в стране положение, соответствующее его званию, жил долго
и счастливо, окруженный уважением и любовью, и умер в глубокой старости.
   Наши dramatis personae <Действующие лица (лат ).> столь  немногочисленны,
что, за исключением Монтроза, чья жизнь и  дела  -  достояние  истории,  нам
остается упомянуть только о судьбе сэра Дугалда Далыетти. Этот честный  воин
продолжал  с  педантичной  точностью  нести  свои  обязанности  и   получать
жалованье, пока в числе других не попал в плен в  битве  при  Филипхоу.  Ему
предстояло  разделить  участь  своих  собратьев  офицеров,  присужденных   к
смертной казни, - не столько по приговору гражданского  или  военного  суда,
сколько по обвинению с церковной кафедры,  ибо  духовенство  решило  пролить
кровь во искупление грехов всей страны, и их постигла кара, которой  некогда
подверглись хананеяне.
   Однако несколько офицеров из предгорья, служивших в  войсках  парламента,
вступились за Далыетти и убедили свое начальство, что его военное  искусство
может пригодиться в их  армии,  а  уговорить  его  переменить  службу  будет
нетрудно. Но они неожиданно  натолкнулись  на  решительный  отказ.  Далыетти
заявил, что поступил на службу к королю на определенный срок, и до истечения
этого срока не может быть и речи  о  переходе  в  другую  армию.  Сторонники
ковенанта,  однако,  не  признавали  таких  тонкостей,  и  Далыетти  грозила
опасность стать мучеником не ради тех или  иных  политических  убеждений,  а
лишь из-за своих собственных понятий о долге наемного  солдата.  К  счастью,
его друзья высчитали,  что  оставалось  всего  каких-нибудь  две  недели  до
истечения срока его контракта, нарушить который никакие силы земные не могли
заставить майора, хотя не было ни малейшей надежды на его возобновление.  Не
без труда удалось выхлопотать ему отсрочку  казни  на  эти  две  недели,  по
прошествии  которых  он   охотно   согласился   подписать   новые   условия,
поставленные его доброжелателями.  Таким  образом,  он  очутился  в  войсках
парламента и дослужился до  чина  майора  в  отряде  Гилберта  Кэра,  обычно
называемом Пресвитерианской конницей.
   О дальнейшей его судьбе нам  ничего  не  известно,  кроме  того,  что  он
наконец овладел своим родовым поместьем Драмсуэкит, взяв его, однако,  не  в
бою, а мирно вступив в брак с Ханной  Стрэхен,  особой  довольно  почтенного
возраста и вдовой того самого пресвитерианина, который некогда присвоил себе
его владения.
   По-видимому, сэр Дугалд пережил революцию, ибо не столь  давнее  предание
повествует о том, как он колесил  по  всей  округе  -  очень  старый,  очень
глухой, но по-прежнему плетущий нескончаемые бредни  о  бессмертном  Густаве
Адольфе, этом Северном Льве и оплоте протестантской веры.