оей юности: никто  не  станет  ненавидеть  цветущую
розу за то, что она выросла на терновом кусту;  и  только  ради  тебя  одной
готов я пожалеть о том, что вскоре неминуемо должно произойти. Но  тот,  кто
хочет отомстить своему врагу, не должен печалиться оттого,  что  и  невинный
будет вовлечен в погибель.
   - Он подал добрый совет, Эннот, -  сказал  лорд  Ментейт.  -  Ради  всего
святого, удалитесь отсюда! Если..,  если  в  этом  есть  доля  правды,  ваша
встреча с сэром Дунканом, ради вас обоих, должна быть подготовлена иначе!
   - Я не расстанусь с отцом, если правда, что я обрела  его!  -  промолвила
Эннот. - Я не могу покинуть его в столь страшную минуту.
   - Ты всегда найдешь во мне отца, - прошептал сэр Дункан.
   - В таком случае, - сказал Ментейт,  -  я  прикажу  перенести  Мак-Ифа  в
соседний покой и сам  выслушаю  его  показания.  Сэр  Дугалд  Дальгетти,  не
откажите мне в любезности быть моим помощником и свидетелем.
   - С  удовольствием,  милорд,  -  отвечал  сэр  Дугалд.  -  Готов  быть  и
помощником и свидетелем - кем угодно. Никто не может быть вам полезнее меня,
ибо всю эту историю я уже слышал месяц тому назад в замке Инверэри;  но  все
эти набеги на разные замки путаются у меня в голове, тем паче что она занята
более важными делами.
   Услышав это откровенное признание, сделанное майором в  то  время,  когда
они выходили из комнаты вслед за  солдатами,  выносившими  разбойника,  лорд
Ментейт с  нескрываемым  гневом  и  презрением  взглянул  на  Дальгетти,  но
доблестный рыцарь, преисполненный несокрушимого самодовольства,  не  обратил
на это ни малейшего внимания.

Глава 22

   Я волен, как дикарь, дитя свободы,
   Что жил среди нетронутой природы,
   Не зная рабства черные невзгоды.
   "Завоевание Гренады"

   Граф Ментейт выполнил свое намерение и самым тщательным образом  проверил
рассказ  Раналда  Мак-Ифа,  подтвержденный  показаниями  двух  его  родичей,
которые вместе с ним несли обязанности проводников при войске. Эти показания
Ментейт сопоставил с подробностями о  разгроме  замка  и  уничтожении  семьи
рыцаря  Арденвора,  которые  сообщил  сам  сэр  Дункан  Кэмбел;  и  можно  с
уверенностью сказать, что старик ничего не  забыл,  рассказывая  о  страшном
событии, имевшем столь гибельные последствия. Нужно было во  что  бы  то  ни
стало установить, не вымышлена ли вся эта история разбойником с целью выдать
девушку своего племени за дочь и законную наследницу рыцаря Арденвора.
   Может быть, и неразумно было поручать расследование этого дела  Ментейту,
столь страстно желавшему, чтобы  рассказ  Раналда  подтвердился,  но  ответы
Сынов Тумана были вполне определенны, просты, ясны и точно  совпадали  между
собой. Упоминалось родимое пятно, которое,  как  было  известно,  имелось  у
малолетней дочери сэра Дункана и которое  было  обнаружено  на  левом  плече
Эинот Лайл. Все помнили, что после пожара, когда  подобрали  жалкие  останки
убитых детей, -  труп  девочки  нигде  не  был  найден.  Другие  неоспоримые
доказательства, которые нет необходимости перечислять, заставили  не  только
Ментейта, но и  столь  беспристрастного  судью,  как  Монтроз,  окончательно
убедиться в том, что Эннот Лайл, скромная  воспитанница  в  доме  Мак-Олеев,
обращавшая на себя внимание только своей  красотой  и  талантом,  отныне  по
праву займет место законной наследницы Арденвора.
   В то время как Ментейт спешил сообщить радостную весть тем лицам, которых
она ближе всех касалась, Раналд Мак-Иф выразил желание поговорить  со  своим
сыном, как он обычно называл внука.
   - Вы найдете его в том сарае, куда меня сначала положили, - сказал он.
   После долгих поисков маленького дикаря нашли  свернувшимся  в  клубок  на
куче соломы в углу сарая и привели к деду.
   - Кеннет, - сказал ему старый разбойник, -  выслушай  предсмертное  слово
родителя - твоего отца. Один воин с предгорья и Аллан Кровавая Рука покинули
лагерь несколько часов тому назад и направились к Каперфе. Гонись  за  ними,
как ищейка гонится за раненым оленем, - переплыви озеро, взберись  на  гору,
проберись сквозь чащу лесную - пока не настигнешь их.
   По мере того как старик говорил, лицо мальчика становилось все мрачнее, и
наконец рука его легла  на  рукоять  ножа,  засунутого  за  кожаный  ремень,
которым был стянут его ветхий плед.
   - Нет, - продолжал старик, - не от твоей руки должен  он  погибнуть.  Они
станут расспрашивать тебя, что нового в лагере. Скажи  им,  что  Эннот  Лайл
оказалась дочерью Дункана Арденвора; что тан Ментейт намерен  обвенчаться  с
ней и что ты послан позвать гостей на свадьбу. Не жди их ответа, скройся  из
глаз, как молния, поглощенная черной тучей. А  теперь  ступай,  возлюбленное
дитя моего любимого сына! Никогда больше не увижу я твоего лица,  не  услышу
шороха твоих легких шагов... Постой минутку и выслушай мой последний  завет.
Помни об участи нашего племени и свято чти обычаи Сынов Тумана.  Теперь  нас
осталась только горсточка, нас силой оружия  гонят  из  каждой  долины,  нас
преследуют все кланы, которые владычествуют на землях, где некогда предки их
рубили дрова и носили воду для наших прародителей. Но в  дремучих  лесах,  в
сердце наших гор, ты,  Кеннет,  сын  Ирахта,  храни  незапятнанной  свободу,
которую я завещаю тебе в наследство. Не променяй ее ни на пышную одежду,  ни
на каменные палаты, ни на уставленный яствами стол, ни на пуховую постель...
На горных вершинах и в глубине долин, в довольстве и нищете, в  дни  жаркого
лета и суровой зимы - будь свободен, Сын Тумана, как твои прадеды!  Не  имея
господина, не признавай закона, не принимай платы и сам не держи  наемников;
не строй хижины, не ограждай пастбища, не засевай пашни; пусть горный  олень
будет твоим стадом, а  если  и  этого  не  станет,  отбирай  добро  у  наших
угнетателей англичан и у тех шотландцев, которые в душе не лучше англичан  и
более дорожат своими стадами и отарами, нежели честью и свободой. Благо нам,
что это так, ибо тем больше простору для нашего мщения.  Помни  о  тех,  кто
делал добро нашему племени, и плати им за услугу собственной кровью, если  в
том будет нужда. Кто бы ни пришел к тебе  из  рода  Мак-Айенов,  хотя  бы  с
отрубленной головой королевского сына, укрой его, пусть бы  даже  вся  армия
короля-отца гналась за ним, ибо в минувшие годы  мы  нашли  мирный  приют  в
Гленко и Арднамурхане, но Сыны Диармида, род Дарнлинварах, дом  Ментейтов...
Слушай, Сын Тумана: мое проклятье падет на твою  голову,  если  ты  пощадишь
хоть одного из них, когда наступит их  час!  А  этот  час  близок,  ибо  они
поднимут меч друг на друга и, побежденные, будут искать спасения в тумане, -
и сыны его поразят их. А теперь ступай... Отряхни прах с ног своих на пороге
жилища, где собираются люди, все равно - для мира  или  для  войны.  Прощай,
возлюбленный сын мой! И да настигнет тебя  смерть,  как  твоих  прадедов,  -
прежде чем недуг, увечье или старость сломят силу твоего  духа!..  Ступай...
Ступай-Живи  свободным...  Плати  добром  за  добро...  Мсти  врагам  своего
племени!
   Юный дикарь наклонился и поцеловал в  лоб  своего  умирающего  деда;  но,
приученный с детства подавлять всякое внешнее проявление душевных  волнений,
он ушел, не проронив ни слова, не пролив ни одной слезы, и  вскоре  был  уже
далеко за пределами лагеря Монтроза.
   Дугалд Дальгетти, присутствовавший при этом  прощании,  был  весьма  мало
удовлетворен поведением Мак-Ифа.
   - Мне кажется, дружище Раналд, - сказал он, - что  ты  избрал  не  вполне
правильный путь для умирающего. Приступ, атака, резня, поджог  предместий  -
все это, конечно, повседневное занятие воина и оправдывается необходимостью,
ибо он делает это по долгу службы; это касается, в  частности,  поджога,  то
можно сказать, что во всех укрепленных городах предместья кишат предателями.
Поскольку ясно, что военное ремесло особливо угодно небесам, мы, несомненно,
можем надеяться на спасение души, хотя и совершаем ежедневно столь  страшные
дела. Но скажу тебе, Раналд: во всех европейских войсках  так  уж  заведено,
что умирающий воин не похваляется  подобными  делами  и  не  завещает  своим
собратьям совершать их; напротив, он кается  в  них  и  читает  молитву  или
просит помолиться за него.  И  если  хочешь,  я  обращусь  к  капеллану  его
светлости с просьбой сотворить молитву над тобой. Впрочем, в мои обязанности
отнюдь не входит наставлять тебя, но, быть может, это облегчит твою совесть,
если ты помрешь как добрый христианин, а  не  как  турок,  что  ты,  видимо,
намерен сделать.
   "Вместо ответа  умирающий  (ибо  смерть  быстро  приближалась  к  Раналду
Мак-Ифу) попросил приподнять его, чтобы он  мог  взглянуть  в  окно.  Густой
зимний туман, весь день окутывавший вершины скал, теперь спускался  по  всем
склонам, клубясь в горных ущельях и  долинах,  где  зубчатые  черные  кряжи,
словно пустынные острова, высились в молочно-белом океане.
   - Дух Тумана! - промолвил Раналд Мак-Иф. -  Ты,  кого  наше  племя  зовет
отцом и покровителем! Когда кончатся мои муки, прими в свое облачное  жилище
того, кому ты столь часто давал приют при его жизни!
   С  этими  словами  он  откинулся  на  руки  поддерживающих  его  и  молча
повернулся лицом к стене.
   - Сдается мне, - сказал Дальгетти, - что друг мой Раналд в душе  немногим
лучше язычника. - И он повторил свое предложение пригласить доктора Уишарта,
капеллана при войсках Монтроза.
   - Человек он умный, - продолжал Дальгетти, - и  мастер  своего  дела;  он
тебе отпустит все твои грехи раньше, чем я успею выкурить трубку.
   - Южанин, - сказал умирающий, - не говори мне больше о  священнике,  -  я
умираю со спокойной душой. Был ли у тебя когда-нибудь враг, против  которого
оружие бессильно, которого и  пуля  не  берет  и  стрела  не  пронзает,  чье
обнаженное тело непроницаемо для меча и кинжала, как твой стальной  панцирь?
Слыхал ли ты когда-нибудь о таком противнике?
   - Весьма часто, когда служил в Германии, - отвечал сэр Дугалд. - Был один
такой в Ингольштадте: его не брали ни сталь, ни свинец.  Солдаты  прикончили
его прикладами своих мушкетов.
   - Вот на такого неуязвимого врага, - продолжал Раналд, не слушая  майора,
- чьи руки обагрены самой дорогой для меня кровью, я наслал  муку  душевную,
ревность, отчаяние, внезапную смерть; а если не смерть, то жизнь -  страшнее
самой смерти! Такова будет участь Аллана Кровавая Рука, когда он узнает, что
Эннок Лайл - невеста Ментейта.  И  нет  у  меня  иных  желаний,  как  только
увериться в том, что это  свершится,  и  тем  усладить  мою  смерть  от  его
кровавой руки.
   - Ежели так, - сказал майор, - то ничего  с  тобой  не  поделаешь.  Но  я
позабочусь, чтобы как можно меньше людей тебя видели, ибо я считаю, что твой
способ собираться на тот свет не может служить хорошим примером  для  солдат
христианской армии.
   С этими словами Дальгетти вышел из комнаты, и  вскоре  затем  Сын  Тумана
окончил свое земное существование.
   Тем временем Ментейт, оставив наедине вновь обретших друг  друга  отца  и
дочь, глубоко  взволнованных  неожиданно  раскрывшейся  тайной  их  родства,
горячо обсуждал с Монтрозом последствия этого события.
   - Я понял бы теперь, - сказал маркиз, - если бы даже  не  догадывался  об
этом раньше, что открытие, дорогой Ментейт,  очень  близко  касается  вашего
личного счастья. Вы любите эту девушку, оказавшуюся знатной  наследницей,  и
она отвечает вам взаимностью. Происхождение ее  безупречно;  достоинства  не
уступают вашим. И тем не менее - подумайте!.. Сэр Дункан - фанатик  или,  во
всяком случае, пресвитерианин; он поднял оружие против короля. Он  сейчас  с
нами только в качестве пленного, а я опасаюсь, что это  лишь  начало  долгой
междоусобной войны. Время ли теперь - подумайте, Ментейт, - просить руки его
дочери? И есть ли у вас надежда, что он станет вас слушать?
   Любовь, самый ловкий  и  красноречивый  из  адвокатов,  подсказала  графу
Ментейту тысячу ответов на эти возражения. Он сказал  Монтрозу,  что  рыцарь
Арденвор никогда не был ханжой ни в религии, ни в политике; упомянул о своей
хорошо известной и не раз доказанной преданности делу короля и  дал  понять,
что его брак с наследницей Арденвора может  привлечь  на  их  сторону  новых
приверженцев престола. Он напомнил о тяжелой ране  сэра  Дункана  и  о  том,
какая опасность угрожает Эннот в стране Кэмбелов, ибо  в  случае  смерти  ее
отца или долгой болезни она очутится  под  опекой  Аргайла,  а  это  положит
предел всем его  (Ментейта)  надеждам,  если  он  не  пойдет  на  то,  чтобы
приобрести благорасположение Аргайла и получить его согласие на брак с Эннот
ценой собственной измены королю.
   Монтроз в конце концов внял этим доводам и согласился  с  тем,  что  хотя
дело это трудное, но чем,  скорее  оно  будет  сделано,  тем  больше  пользы
принесет сторонникам короля.
   - Я желал бы, - сказал он, - чтобы этот вопрос  уже  был  решен  так  или
иначе и прекрасная Брисеида покинула лагерь до возвращения нашего  северного
Ахилла, Аллана Мак-Олея. Я боюсь его неистового  нрава,  Ментейт,  и  потому
лучше всего отпустить сэра Дункана под честное слово  в  его  замок,  с  тем
чтобы вы в качестве почетного конвоя сопровождали его и  Эннот.  Почти  весь
путь можно проделать по воде, чтобы не растревожить  рану  сэра  Дункана,  а
ваша рана, мой друг, достаточно почетное оправдание для временной отлучки из
лагеря.
   - Ни за что! - воскликнул Ментейт. - Даже если  я  должен  отказаться  от
надежды, только что мелькнувшей предо мной, ни за что  не  покину  я  лагерь
вашей светлости, пока над ним реет королевский штандарт!  Я  заслуживал  бы,
чтобы эта пустячная царапина загноилась и я лишился бы  правой  руки,  когда
позволил бы себе под предлогом столь легкой раны  покинуть  войско  в  такое
время.
   - Это ваше решение незыблемо? - спросил Монтроз.
   - Так же незыблемо, как гора Бен-Невис, - отвечал Ментейт.
   - В таком случае, - сказал  Монтроз,  -  вы  должны,  не  теряя  времени,
объясниться с рыцарем Арденвором. Если его ответ будет благоприятным, я  сам
поговорю с Ангюсом Мак-Олеем, и мы обсудим способ удержать брата подальше от
армии, пока он не примирится с мыслью о постигшем его разочаровании.  Дай-то
бог, чтобы его посетило какое-нибудь дивное видение, которое вытравило бы из
его памяти  образ  Эннот  Лайл!  Вы,  вероятно,  считаете  это  невозможным,
Ментейт?.. А теперь вернемся к своим обязанностям: идите служить Купидону, а
я пойду служить Марсу.
   Они расстались, и, как было условлено, Ментейт на  другое  утро  попросил
разрешения у раненого рыцаря Арденвора переговорить с ним наедине и  сообщил
ему о своем желании просить руки его дочери. Об  их  взаимных  чувствах  сэр
Дункан догадывался, но не  ожидал,  что  Ментейт  так  скоро  выскажет  свои
намерения. Старик начал с того, что он и так уже, быть может, слишком  много
предается семейным радостям в то  время,  когда  его  клан  претерпел  столь
тяжелый урон и унижение,  и  что  поэтому  ему  не  хотелось  бы  при  столь
бедственных обстоятельствах думать о  дальнейшем  преуспеянии  своего  дома.
Однако после настоятельных  просьб  Ментейта  сэр  Дункан  просил  дать  ему
несколько часов  на  размышление,  дабы  он  мог  посоветоваться  с  дочерью
относительно столь важного дела.
   Исход их беседы оказался благоприятным для Ментейта.  Сэр  Дункан  Кэмбел
видел, что счастье его вновь обретенной дочери всецело зависит от соединения
с возлюбленным; и он  отлично  знал,  что  если  брак  не  будет  немедленно
заключен, то Аргайл найдет тысячу способов  воспрепятствовать  этому  союзу,
который казался  весьма  желательным  рыцарю  Арденвору.  Душевные  качества
Ментейта не оставляли желать ничего лучшего,  а  его  положение  в  обществе
благодаря богатству и знатности рода было столь высоко, что, в  глазах  сэра
Дункана, оно с лихвой искупало различие их политических  убеждений.  К  тому
же,  даже  если  бы  собственное  мнение  об  этом  браке  было  не   вполне
благоприятно, он все же не решился  бы  упустить  случай  исполнить  желание
своей чудом найденной дочери. Помимо всего прочего,  к  такому  решению  его
заставило прийти чувство фамильной гордости: было бы  несколько  унизительно
представить свету наследницу Арденвора как бедную воспитанницу и музыкантшу,
жившую из милости в поместье Дарнлинварах. Ввести же ее в  свет  в  качестве
нареченной невесты или законной супруги графа Ментейта, полюбившего ее в дни
безвестности, было бы достаточно веским доказательством того, что она всегда
была достойна положения, до которого теперь возвысилась.
   Под влиянием всех этих соображений сэр Дункан Кэмбел объявил влюбленным о
своем согласии на их брак; их должен был обвенчать капеллан армии Монтроза -
с наивозможной скромностью - в часовне замка Инверлохи.  Было  решено,  что,
когда Монтроз со своей армией двинется дальше, - о чем со дня на день  ждали
приказа, - молодая графиня уедет со своим отцом в его замок и останется  там
до тех пор, пока политическая обстановка в стране  не  позволит  Ментейту  с
честью покинуть военную службу. Однажды придя к такому решению,  сэр  Дункан
Кэмбел  не  стал  слушать  свою  дочь,   в   смущении   просившую   отложить
бракосочетание, и оно было назначено на вечер следующего дня  -  через  двое
суток после сражения.

Глава 23

   Деву мою синеокую взял Агамемнон
   Жестокий,
   Ту, что за подвиги ратные в дар
   Ниспослали мне боги.
   "Илиада"

   По  многим  причинам  было  необходимо  поставить   Ангюса   Мак-Олея   в
известность о счастливой перемене в судьбе недавней его  воспитанницы  Эннот
Лайл, которую он в течение долгих лет окружал нежными заботами;  и  Монтроз,
взявший на себя это поручение, сообщил ему все  подробности  необыкновенного
события. Со свойственной  ему  беспечностью  и  легкомыслием  Ангюс  выразил
больше радости, нежели удивления, по поводу выпавшего на долю Эннот счастья;
он не сомневался, что она будет вполне его достойна и,  воспитанная  в  духе
преданности королю, передаст  вместе  с  рукой  и  сердцем  владения  своего
сурового фанатика отца какому-нибудь честному роя-, листу.
   - Я бы ничего не имел против того, чтобы мой брат Аллан попытал  счастья,
- добавил он, - невзирая на то, что сэр Дункан Кэмбел единственный  человек,
когда-либо попрекнувший хозяев Дарнлинвараха  в  недостатке  гостеприимства.
Эннот Лайл всегда умела разгонять мрачные мысли Аллана,  и  -  кто  знает  -
может быть, женившись, он стал бы таким же человеком, как и все.
   Монтроз  поспешил  прервать  эти  радужные  мечты,  сообщив  Ангюсу,  что
наследница Арденвора уже просватана и, с согласия  ее  отца,  не  сегодня  -
завтра будет обвенчана с графом Ментейтом; и в  знак  глубокого  уважения  к
Ангюсу Мак-Олею,  бывшему  столь  долгое  время  покровителем  невесты,  он,
Монтроз, просит его присутствовать при совершении брачного обряда.
   При этом известии Мак-Олей нахмурился  и  гордо  выпрямился,  всем  своим
видом показывая, что он обижен.
   Он считает, заявил он, что его неустанное попечение и  заботы  о  молодой
девушке во время ее многолетнего  пребывания  под  его  кровлей  заслуживают
несколько большего внимания, нежели приглашение на свадьбу. По  его  мнению,
он был вправе ожидать, чтобы  с  ним  по  крайней  мере  посоветовались.  Он
искренне желает добра Ментейту, так искренне, как, может быть,  никто  иной,
но он находит, что тот поступил в этом случае несколько опрометчиво. Чувства
Аллана и молодой девушки ни для кого не были тайной, и он, со своей стороны,
отказывается понимать, как она, даже не обсудив ни  с  кем  своего  решения,
могла пренебречь чувством благодарности, на которую брат  его  имел  большее
право, чем кто-либо другой.
   Монтроз, отлично понимая, к чему все  это  клонится,  убедительно  просил
Ангюса быть благоразумным и подумать о том, что едва ли удалось бы уговорить
рыцаря Арденвора отдать руку своей