на целый час сажали на деревянную кобылу.  Позвольте,  сэр,  пожелать
вам доброго вечера - я принужден покинуть замок, ибо пропуск мне уже  вручен
Мак-Каллумором.
   - Подождите минутку, сэр! - остановил его проповедник. -  Не  могу  ли  я
чем-нибудь  засвидетельствовать  мое  глубокое  уважение  ученику   великого
Густава Адольфа и столь прекрасному ценителю благочестивого красноречия?
   - Ничем, сэр, ничем, - отвечал капитан, - вот разве  только  попрошу  вас
указать мне ближайшую дорогу к воротам, да еще, раз уж  вы  так  любезны,  -
присовокупил он с необыкновенной дерзостью, - не прикажете ли слуге подвести
туда моего коня - темно-серого мерина; стоит только кликнуть: "Густав!" -  и
он насторожит уши. Сам я не знаю, где помещаются конюшни, а мой проводник, -
добавил он, взглянув на Раналда, - не говорит по-английски.
   - Спешу исполнить вашу просьбу и услужить вам, - сказал пастор. -  А  вам
ближе всего будет пройти по этому сводчатому коридору.
   "Да будет благословенно твое непомерное тщеславие! - подумал капитан. - А
то я уже побаивался, что придется пуститься в путь без моего Густава".
   И в самом деле, пастор проявил такое  усердие  ради  столь  превосходного
ценителя благочестивого красноречия, что в то время как Дальгетти объяснялся
с часовым у подъемного моста, предъявляя  свой  пропуск  и  сообщая  пароль,
слуга подвел ему коня, оседланного и готового к дальнейшему пути.
   Во всяком другом месте внезапное  появление  капитана  на  свободе  после
того, как он на глазах у всех был отправлен в тюрьму, вызвало бы  подозрение
и повело к  расспросам;  но  подчиненные  л  домочадцы  маркиза  привыкли  к
загадочным поступкам  своего  господина,  и  часовые  попросту  решили,  что
капитан был  освобожден  самим  маркизом,  давшим  ему  какое-нибудь  тайное
поручение.  Поэтому,   услышав   от   капитана   условленный   пароль,   они
беспрепятственно пропустили его.
   Дальгетти медленно поехал по базарной площади городка Инверэри; Раналд, в
качестве слуги, шел рядом с  его  лошадью.  Проходя  мимо  виселицы,  старик
взглянул на болтавшиеся тела и в отчаянии заломил руки. И взгляд и  движение
были  мгновенны,  но  в  них  отразилась  глубокая  скорбь.  Быстро  подавив
волнение, Раналд на ходу шепнул что-то одной  из  женщин,  которая,  подобно
Ресфе,  дочери  Аия,  сторожила  мертвые  тела  и  оплакивала   эти   жертвы
феодального произвола и жестокости. Женщина вздрогнула при звуке его голоса,
но тотчас овладела собой и вместо ответа слегка наклонила голову.
   Выехав из города, Дальгетти продолжал путь, раздумывая,  следует  ли  ему
попытаться захватить, либо нанять лодку, чтобы  переправиться  через  озеро,
или же лучше углубиться в лес и там скрываться от  преследования?  В  первом
случае он рисковал быть настигнутым немедленно: галери  маркиза  с  высокими
реями, обращенными к подветренной  стороне,  стоявшие  наготове  у  причала,
отнимали у него всякую надежду уйти от них на обыкновенной  рыбачьей  лодке.
Если же он решился бы на второе -  то  как  найти  про  питание  и  надежное
убежище в этом диком и незнакомом ему краю? Город остался позади, а  капитан
все еще не мог решить, где ему искать спасения, и начинал  подумывать,  что,
бежав из темницы инверэрского  замка  -  что  само  по  себе  было  поистине
отчаянным поступком, - он выполнил лишь наиболее легкую часть своей  трудной
задачи. Если бы его теперь поймали, участь его была бы  решена,  ибо  личное
оскорбление, которое он нанес человеку столь могущественному и мстительному,
могло быть искуплено только немедленной позорной смертью. Пока он предавался
этим невеселым размышлениям  и  озирался  вокруг  в  явной  нерешительности,
Раналд Мак-Иф внезапно спросил его, в какую сторону он намерен направиться?
   - Вот в том-то и дело, мой почтенный попутчик, - отвечал Дальгетти,  -  я
сам не знаю, что тебе на это ответить. Право же, Раналд,  сдается  мне,  что
лучше бы нам с тобой остаться в темнице на черном хлебе и  воде  до  приезда
сэра Дункана, который хотя бы уж ради собственной чести сумел  бы  вызволить
меня оттуда.
   - Слушай меня, сакс! - отвечал Мак-Иф. - Не жалей, что променял  смрадное
дыхание  темницы  на  свежий  воздух  под  открытым  небом.  А  главное,  не
раскаивайся в том, что оказал услугу Сыну Тумана. Доверься мне, и я  головой
ручаюсь за твою безопасность.
   - Можешь ты провести меня через эти горы  и  доставить  обратно  в  армию
Монтроза? - спросил Дальгетти.
   - Могу, - отвечал Мак-Иф. - Нет никого, кто бы так хорошо звал эти горные
проходы, пещеры, ущелья, заросли и  дебри,  как  знает  их  любой  из  Сынов
Тумана? В то время как другие ползают по долинам, вдоль берегов озер и  рек,
мы преодолеваем отвесные кручи в непроходимых горах и ущельях, откуда  берут
начало горные потоки. И никакая свора ищеек Аргайла не нападет на наш след в
дремучей чаще, через которую я проведу тебя.
   - Если так, дружище Раналд, то ступай вперед, - сказал Дальгетти, - ибо в
этих водах я не берусь спасти корабль от гибели.
   Итак,  свернув  в  лес,  простиравшийся  на  многие  мили  вокруг  замка,
разбойник пошел вперед столь стремительно, что Густав едва поспевал  за  ним
крупной рысью, причем Раналд так  часто  менял  направление,  сворачивая  то
вправо, то влево, что капитан Дальгетти вскоре потерял всякое  представление
о том, где он находится и в какую сторону держит путь. Тропинка,  постепенно
становившаяся все уже, вдруг окончательно затерялась  в  зарослях  и  лесном
молодняке. Вблизи слышен был  рев  горного  потока,  почва  стала  неровной,
топкой, и ехать дальше оказалось совершенно невозможно.
   - Черт побери! - воскликнул Дальгетти. - Что же  теперь  делать?  Неужели
мне придется расстаться с Густавом?
   - Не беспокойся о своем коне, - сказал разбойник, - ты скоро получишь его
обратно.
   Он тихонько свистнул, и  из  чащи  терновника,  словно  звереныш,  выполз
полуголый мальчик, еле прикрытый клетчатой тряпкой; густая  шапка  спутанных
волос, подвязанных кожаным ремешком, служила  ему  единственной  защитой  от
солнца и непогоды; он был ужасающе худ, и серые сверкающие глаза,  казалось,
занимали на его изможденном лице вдесятеро больше места, чем им полагалось.
   - Отдай своего коня мальчику, - сказал Раналд  Мак-Иф,  -  твое  спасение
зависит от этого.
   - Ох-ох-ох! - воскликнул капитан в отчаянии. - Неужто я  должен  поручить
Густава такому конюху?
   - В своем ли ты уме, что тратишь время на разговоры! - сказал  Раналд.  -
Мы ведь не на дружеской земле, чтобы на досуге прощаться с  конем,  точно  с
родным братом. Говорю тебе, ты получишь его обратно; но - даже если бы  тебе
суждено было никогда больше не увидеть этого мерина - разве  твоя  жизнь  не
дороже самого лучшего жеребца, когда-либо рожденного кобылой?
   - Что правда, то правда, дружище, - вздохнув, согласился Дальгетти. -  Но
если бы ты только знал цену моему Густаву и все, что нам пришлось пережить и
выстрадать вместе!.. Смотри, он поворачивает голову, чтобы еще раз взглянуть
на меня! Будь с ним  поласковее,  мой  славный  голоштанник,  а  я  уж  тебя
отблагодарю!
   С этими словами, чуть  не  плача,  капитан  бросил  горестный  взгляд  на
Густава и последовал за своим проводником.
   Однако это оказалось не так-то легко, и вскоре от Дальгетти потребовалась
такая ловкость, на которую он не был  способен.  Прежде  всего,  как  только
капитан расстался со своим конем, ему пришлось, хватаясь за свисающие  ветви
и торчащие из земли корни, спуститься с высоты восьми футов в русло  потока,
по которому Сын Тумана повел его.  Они  карабкались  через  огромные  камни,
продирались сквозь заросли терновника и боярышника, взбирались и  спускались
по крутым склонам. Все эти препятствия и  еще  много  других  быстроногий  и
полуобнаженный горец преодолевал с проворством  и  ловкостью,  возбуждавшими
искреннее удивление  и  зависть  капитана  Дальгетти;  он  же,  обремененный
стальным шлемом, панцирем и  другими  доспехами,  не  говоря  уж  о  тяжелых
ботфортах,  в  конце  концов  настолько  обессилел,  что  присел  на  камень
перевести дух и начал объяснять Раналду Мак-Ифу разницу  между  путешествием
expeditus <Налегке (лат.)> и impeditus <С поклажей (лат.).>, как эти военные
выражения толковались в эбердинском училище. Вместо ответа горец положил ему
руки на плечо и указал назад, в ту  сторону,  откуда  дул  ветер.  Дальгетти
ничего не мог различить, ибо сумрак быстро надвигался, а  они  находились  в
это время на дне  глубокого  оврага.  В  конце  концов  Дальгетти  явственно
расслышал глухие удары большого колокола.
   - Это, должно быть, набат, - сказал он, - Sturmglocke, как говорят немцы.
   - Он возвещает час твоей смерти, - отвечал Раналд, -  если  ты  помедлишь
еще немного. Ибо каждый удар этого колокола стоит жизни честному человеку.
   - Поистине, Раналд, мой верный друг,  -  сказал  Дальгетти,  -  не  стану
отрицать, что таков  может  быть  вскоре  и  мой  собственный  удел,  ибо  я
совершенно выдохся (будучи, как я уже объяснял тебе, impeditus, ибо, будь  я
expeditus, пешее хождение не затруднило бы меня ни чуточки), и мне  остается
только залечь в этом кустарнике и спокойно  ждать  участи,  уготованной  мне
небом. Убедительно прошу тебя, дружище Раналд, позаботься о  самом  себе,  а
меня предоставь моей судьбе, как сказал  Северный  Лев,  бессмертный  Густав
Адольф, мой незабвенный начальник (о котором ты,  наверно,  слыхал,  Раналд,
если даже не слыхивал ни о ком другом), обращаясь к Францу Альберту, герцогу
Саксен-Лауенбургскому, будучи смертельно ранен в сражении  под  Лютценом.  К
тому же не советую тебе терять окончательно надежду на мое спасение, Раналд,
ибо я, воюя в Германии, попадал и не в такие  переделки,  особливо  помню  я
случай во время злополучной битвы под Нерлингеном, после которой  я  перешел
на другую службу.
   - Хоть бы ты поберег дыхание сына твоего  отца  и  не  тратил  понапрасну
время на пустые россказни! - прервал  его  Раналд,  выведенный  из  терпения
многословием капитана. - Если бы твои ноги могли двигаться  так  же  быстро,
как твой язык, то еще можно было бы надеяться, что ты нынче ночью приклонишь
голову на подушку, не орошенную твоей собственной кровью.
   - В твоих словах определенно  чувствуется  военная  сноровка,  -  отвечал
капитан, - хотя выражаешься ты слишком резко и непочтительно по отношению  к
офицеру в высоком чине. Но я  склонен  простить  такую  вольность  во  время
похода, принимая во внимание, что в войсках всех  народов  мира  допускаются
послабления в подобных случаях. А теперь, мой друг Раналд, веди меня дальше,
ввиду того, что я немного отдышался, или, выражаясь  более  точно:  I  рrае,
sequar <Иди впереди, я последую за тобой (лат.).>, как обычно  говорилось  у
нас в эбердинском училище.
   Догадавшись о намерении капитана скорее по его жестам,  нежели  поняв  из
его  слов,  Сын  Тумана  снова  пустился   в   путь,   безошибочно,   словно
инстинктивно, находя дорогу и уверенно  ведя  капитана  вперед  через  самую
непроходимую чащу, какую только можно себе представить. Едва передвигая ноги
в тяжелых ботфортах, стесненный в своих движениях стальными  набедренниками,
рукавицами, нагрудником и кирасой,  не  считая  толстого  кожаного  камзола,
который был надет под всеми этими доспехами, разглагольствуя  всю  дорогу  о
своих прежних подвигах, - хотя Раналд  и  не  обращал  на  его  болтовню  ни
малейшего  внимания,  -  капитан  Дальгетти  с  трудом  поспевал  за   своим
проводником. Так они прошли значительное  расстояние,  как  вдруг  по  ветру
донесся до них громкий сиплый лай, каким охотничья собака  дает  знать,  что
она напала на след добычи.
   - Окаянный пес, - воскликнул Раналд, - твоя глотка никогда не  предвещала
ничего доброго Сыну Тумана! Будь проклята сука,  породившая  тебя!  Вот  уже
напала на наш след! Но поздно, подлая  тварь,  исчадье  адово:  олень  успел
добраться до стада.
   Раналд тихонько свистнул, и ему так же тихо ответили  с  вершины  горного
склона, по которому они  поднимались.  Ускорив  шаг,  они  наконец  достигли
вершины, и капитан Дальгетти при  ярком  свете  только  что  взошедшей  луны
увидел отряд из десяти - двенадцати горцев и примерно столько  же  женщин  и
детей, которые  встретили  Раналда  Мак-Ифа  бурными  изъявлениями  радости;
капитан догадался, что окружавшие их люди были Сыны Тумана. Место,  где  они
расположились, вполне соответствовало их прозвищу и  их  образу  жизни.  Это
была нависшая  над  пропастью  скала,  вокруг  которой  вилась  очень  узкая
тропинка, едва заметная с вершины.
   Раналд быстро и взволнованно рассказывал  что-то  сынам  своего  племени,
после чего мужчины один за другим стали подходить к Дальгетти и пожимать ему
руку, а женщины теснились вокруг него, шумно выражая  свою  благодарность  и
чуть ли не целуя край его одежды.
   - Они клянутся тебе в верности, - сказал  капитану  Раналд  Мак-Иф,  -  в
благодарность за добро, которое ты нынче сделал нам.
   - Довольно об этом, Раналд, - отвечал Дальгетти, -  довольно!  Скажи  им,
что я не люблю рукопожатий: это путает все  понятия  о  чинах  и  званиях  в
военном деле. А что касается целования рукавиц, одежды и тому подобное,  мне
вспоминается, как бессмертный Густав Адольф, проезжая по  улицам  Нюрнберга,
где его таким же образом приветствовал народ (чего он, конечно, был  гораздо
более достоин, нежели бедный, но честный кавалер вроде  меня),  обратился  к
толпе с упреком, сказав: "Если вы будете поклоняться мне,  как  божеству,  -
кто может поручиться, что мщение небес не  обрушится  на  мою  голову  и  не
докажет вам, что я смертный?" Так, значит, ты  намерен  здесь  укрепиться  и
оказать сопротивление  нашим  преследователям,  друг  Раналд?  Voto  a  Dios
<Клянусь богом (исп.).>, как говорят испанцы, прекрасная  позиция,  пожалуй,
лучше позиции для небольшого отряда я еще не  видывал  за  все  время  своей
службы: враг не  может  приблизиться  по  этой  дороге,  не  оказавшись  под
обстрелом пушки или  мушкета.  Но,  Раналд,  верный  товарищ  мой,  у  тебя,
насколько я могу судить, нет пушки, да и мушкетов я что-то не  вижу  у  этих
молодцов. Так с какой  же  артиллерией  ты  намереваешься  защищать  проход,
прежде чем дело дойдет до  рукопашной?  Поистине,  Раналд,  это  выше  моего
понимания.
   - Защитой нам будет отвага и оружие  наших  предков,  -  отвечал  Мак-Иф,
указывая на своих людей, вооруженных луками и стрелами.
   - Лук и стрелы! - воскликнул Дальгетти. - Ха, ха,  ха!  Неужто  вернулись
времена Робина Гуда и Маленького Джона? Лук и стрелы! Вот уж  сто  лет,  как
ничего подобного не было видано в цивилизованной  войне.  Лук  и  стрелы!  А
почему бы не навой ткача, как во времена Голиафа?  Подумать  только:  Дугалд
Дальгетти, владелец Драмсуэкита, дожил до  того,  что  собственными  глазами
увидел людей, вооруженных  луками  и  стрелами!  Бессмертный  Густав  Адольф
никогда бы этому не поверил! Ни Валленштейн.., ни Батлер.., ни старик Тилли.
Что ж, друг Раналд, коли у кошки только и  есть,  что  когти...  Стрелы  так
стрелы! Постараемся воспользоваться ими  как  можно  лучше.  Но  так  как  я
совершенно  не  знаю  поля  обстрела  и  дальнобойности   столь   допотопной
артиллерии, то придется тебе по собственному усмотрению определить наилучшую
диспозицию; ибо о том, чтобы я принял командование, -  что  я  сделал  бы  с
большим удовольствием, если вы бы сражались по-христиански, - не может  быть
и речи, поскольку вы сражаетесь, как древние нумидийцы. Впрочем, я, конечно,
приму участие в предстоящей схватке, пустив в ход пистолеты, ввиду того, что
мой карабин, к несчастью, остался на седле у Густава. Покорно благодарю вас,
- продолжал он, обращаясь к одному из горцев,  протянувшему  было  ему  свой
лук. - Дугалд Дальгетти может сказать о себе то, что  заучил  в  эбердинском
училище:

   Non eget Mauris jaculis, neque arcu,
   Nec venenatis gravida sagittis,
   Fusee, pharetra...

   <Не нужны тому ни копье злых мавров,
   Ни упругий лук, ни колчан с запасом
   Стрел ядовитых... (лат.).>

   Что означает...
   Раналд Мак-Иф  вторично  прервал  многословие  разболтавшегося  капитана,
дернув его за рукав и указывая вниз, на ущелье. Лай  ищейки  раздавался  все
ближе и ближе, и теперь уже можно было различить голоса  людей,  следовавших
за ней и перекликавшихся  между  собой,  когда  они  разъезжались  в  разные
стороны: либо для того, чтобы ускорить свое  продвижение  вперед,  либо  для
того, чтобы более тщательно обыскать заросли на своем  пути.  Они  явственно
приближались с  каждой  минутой.  Тем  временем  Мак-Иф  предложил  капитану
сбросить свои доспехи и дал ему понять, что женщины  сумеют  их  спрятать  в
надежном месте.
   - Прошу прощения, сударь, - возразил Дальгетти, - но  это  не  принято  в
иностранных войсках. Я, например, помню, какой  выговор  бессмертный  Густав
Адольф закатил финским кирасирам, лишив их барабана за то, что они позволили
себе на марше снять свои кирасы и сдать их в обоз. И они до тех пор не имели
права бить в барабан перед полком, пока не отличились в битве под Лейпцигом.
Такой урок трудно забыть, так же как и слова бессмертного  Густава  Адольфа,
воскликнувшего: "Я узнаю, в самом ли деле  мои  офицеры  любят  меня,  когда
увижу, что они надевают латы: ибо, если мои  офицеры  будут  убиты,  кто  же
поведет моих солдат к победе?" Тем не менее, друг Раналд, я не прочь был  бы
избавиться от своих несколько тяжеловатых  сапог,  если  бы  мог  чем-нибудь
заменить их; ибо я не убежден в том, что мои подошвы  достаточно  загрубели,
чтобы я мог босиком ходить по камням и колючкам,  как  это,  видимо,  делает
твоя команда.
   Стащить с капитана громоздкие сапожищи и натянуть на его ноги башмаки  из
оленьей шкуры, которые один из горцев тут же скинул и уступил  ему,  -  было
делом одной минуты, и Дальгетти сразу же почувствовал  огромное  облегчение.
Он только было посоветовал Раналду Мак-Ифу выслать  двух  или  трех  человек
вниз, на разведку, и в то же время несколько развернуть фронт,  поставив  по
одному стрелку на правый и левый фланги в качестве наблюдательных постов,  -
как вдруг собачий лай раздался совсем близко, предупреждая о том, что погоня
находится уже у подошвы ущелья. Наступила мертвая тишина, ибо,  как  ни  был
капитан болтлив в  иных  случаях,  -  сидя  в  засаде,  он  отлично  понимал
необходимость притаиться и хранить молчание.
   Луна освещала каменистую тропинку  и  нависшие  над  ней  выступы  скалы,
вокруг которой она вилась; там и сям ветки разросшегося  в  расселинах  скал
кустарника и карликовых  деревьев,  свешиваясь  над  самым  краем  пропасти,
затемняли лунный свет. На дне мрачного  ущелья,  в  глубокой  тени,  чернели
густые заросли, напоминавшие  своими  неясными  очертаниями  волны  скрытого
туманом океана. По временам из самых недр  этого  мрака,  со  дна  пропасти,
доносился отчаянный лай, многократным эхом отдававшийся в окрестных горах  и
лесах. А временами  наступала  полнейшая  тишина,  нарушаемая  лишь  плеском
горного ручейка, который то низвергался со скалы, то прокладывал себе  более
спокойное русло вдоль  ее  склона.  Изредка  снизу  доносились  приглушенные
человеческие  голоса;  погоня,  по-видимому,  не  наткнулась  еще  на  узкую
тропинку, которая вела к вершине утеса,  а  если  и  обнаружила  ее,  то  не
решалась воспользоваться ею из-за страшной крутизны, неверного  освещения  и
возможности засады.
   Наконец  показались  неясные  очертания  человеческой  фигуры,   которая,
поднимаясь из мрака, со дна пропасти, и постепенно вырисовываясь  в  бледных
лучах лунного света,  начала  медленно  и  осторожно  пробираться  вверх  по
каменистой тропинке. Очертания ее стали  настолько  явственны,  что  капитан
Дальгетти разглядел не только самого горца, но и длинное ружье,  которое  он
держал в руках, и пучок перьев, украшавший его шапоч