и. За частоколом, или палисадом,  возведенным,  по-видимому,
совсем недавно в качестве дополнительного  укрепления  ворот,  защищенных  с
обеих сторон двумя  пушками  мелкого  калибра,  было  небольшое  огороженное
место; посреди него стояла плаха, а на ней лежал топор.  То  и  другое  было
залито свежей  кровью,  а  рассыпанные  кругом  опилки  отчасти  изобличали,
отчасти скрывали следы недавней казни.
   В то время как Дальгетти смотрел на это новое доказательство  жестокости,
начальник конвоя внезапно дернул его за полу кожаной куртки, чтобы  привлечь
его внимание, и указал пальцем и кивком головы на высокий шест,  на  котором
торчала человеческая голова, принадлежавшая, несомненно, казненному. Злобная
усмешка, скользнувшая по лицу горца в, то время,  как  он  указывал  на  это
ужасное зрелище, не предвещала ничего хорошего.
   Дальгетти спешился у ворот замка, и Густава  тотчас  увели,  не  позволив
капитану лично проводить его до конюшни, как он к тому привык.
   Это  устрашило  храброго   воина   гораздо   больше,   чем   вид   орудий
насильственной смерти.
   "Бедный Густав! - подумал он про себя. - Если со мной случится  недоброе,
то уж лучше бы я оставил его в Дарнлинварахе, а  не  брал  с  собой  к  этим
дикарям, которые едва умеют отличить голову лошади от ее хвоста.  Но  иногда
долг заставляет человека расставаться с самым для него близким и дорогим...

   Пусть ядра грохочут, гремит канонада,
   Вы смерти не бойтесь, вам слава - награда.
   Исполним же долг свой, добудем победу
   Святой нашей вере и славному шведу!"

   Усыпив до некоторой степени свои опасения заключительной строфой  военной
песни, капитан последовал за своим  проводником  в  кордегардию  замка,  где
толпились вооруженные горцы. Его  предупредили,  что  он  должен  оставаться
здесь, пока о его прибытии не будет доложено маркизу. Чтобы  придать  своему
сообщению больше веса, отважный капитан передал начальнику конвоя  пакет  от
сэра Дункана Кэмбела, пытаясь как можно лучше разъяснить  ему  знаками,  что
пакет должен быть вручен маркизу в собственные руки. Тот  кивнул  головой  и
удалился.
   Капитан провел около получаса в кордегардии, где он вынужден был  либо  с
презрением отворачиваться, либо дерзко отвечать на пытливые и вместе  с  тем
враждебные взгляды вооруженных гэлов, у которых  его  внешность  и  воинские
доспехи вызывали любопытство, так же как  его  личность  и  происхождение  -
явную ненависть. Все это капитан переносил с  чисто  военным  хладнокровием,
пока, по истечении указанного выше срока,  не  появился  человек,  одетый  в
черное бархатное платье, с золотой цепью на  шее  -  наподобие  современного
эдинбургского судьи; но это был всего-навсего  дворецкий  маркиза.  Войдя  в
комнату, он почтительно и торжественно  пригласил  капитана  последовать  за
ним, чтобы предстать перед его господином.
   В покоях, через которые им пришлось проходить, толпились  слуги  и  гости
разного чина и звания -  вероятно,  приглашенные  умышленно,  дабы  ослепить
посланника Монтроза и дать ему  почувствовать,  сколь  велико  могущество  и
великолепие  дома  Аргайлов  по  сравнению  с  соперничающим  с  ним   домом
Монтрозов. В одном из залов было полно лакеев в коричнево-желтых  ливреях  -
то были цвета дома Аргайлов; выстроившись шпалерами, они  безмолвно  глазели
на проходившего мимо них капитана Дальгетти.
   В другом зале собрались знатные  горцы  и  представители  младших  ветвей
кланов; они развлекались игрой в шахматы, в триктрак и в другие  игры,  едва
отрываясь, чтобы бросить любопытный взгляд на  незнакомца.  Третий  зал  был
полон дворян из предгорья и  военных,  состоявших,  по-видимому,  при  особе
маркиза, и, наконец, в четвертом -  аудиенц-зале  -  находился  сам  маркиз,
окруженный почетной стражей, свидетельствовавшей о его высоком звании.
   Этот зал, двойные двери которого распахнулись, чтобы пропустить  капитана
Дальгетти, представлял собой  длинную  галерею  со  сводчатым  потолком  над
открытыми  стропилами,  балки  которых  были  богато  украшены   резьбой   и
позолотой; стены были увешаны гобеленами и  фамильными  портретами.  Галерею
освещали стрельчатые готические окна с массивным переплетом в виде колонок и
с цветными стеклами, пропускавшими тусклый свет сквозь нарисованные  кабаньи
головы,  галеры,  палицы  и  мечи,  являвшие  собой   геральдические   знаки
могущественного дома Аргайлов и эмблемы почетных наследственных должностей -
верховного  судьи  Шотландии  и  камергера  королевского   двора,   издревле
занимаемых членами этого рода. В верхнем конце  великолепной  галереи  стоял
сам маркиз, окруженный пышной толпой северных и южных дворян, среди  которых
находилось два-три духовных лица, приглашенных, вероятно,  для  того,  чтобы
они   могли   воочию   убедиться   в   приверженности   его   светлости    к
пресвитерианству.
   Сам маркиз был одет по моде того времени, неоднократно  запечатленной  на
портретах Ван-Дейка. Но одежда маркиза была  строга  и  однотонна  и  скорее
богата, нежели нарядна. Его смуглое  лицо,  изборожденный  морщинами  лоб  и
потупленный взор  придавали  ему  вид  человека,  постоянно  погруженного  в
размышления  о  важных  государственных  делах  и  в  силу   этой   привычки
сохранявшего многозначительное и  таинственное  выражение,  даже  когда  ему
нечего было скрывать. Его косоглазие, которому он был обязан своим прозвищем
- Джилспай Грумах, было менее заметно, когда он смотрел вниз, что и явилось,
вероятно, одной из причин, почему он редко  поднимал  глаза.  Он  был  высок
ростом и очень худ, но держался с величавым достоинством, как  это  подобало
его высокому положению. Была какая-то холодность в его  обращении  и  что-то
зловещее во взгляде, хотя он и говорил и вел себя с обычной учтивостью людей
своего круга.  Он  был  кумиром  своего  клана,  возвышению  которого  много
способствовал; но в той же мере его  ненавидели  горцы  других  кланов,  ибо
одних он уже успел обобрать, другие опасались его будущих  посягательств  на
их владения, и все трепетали перед его все возрастающим могуществом.
   Мы уже упоминали о том, что, появившись  среди  своих  советников,  чинов
своего двора и пышной свиты своих вассалов, союзников и подчиненных,  маркиз
Аргайл, вероятно, рассчитывал произвести сильнейшее впечатление на  капитана
Дугалда Дальгетти. Но сей доблестный муж подвизался  на  военном  поприще  в
Германии  в  эпоху  Тридцатилетней  войны,  а  в  те  времена   отважный   и
преуспевающий воин был ровней великим мира сего. Шведский король и,  по  его
примеру, даже надменные немецкие князья нередко смиряли свою гордость и,  не
будучи  в  состоянии  удовлетворить  денежные   требования   своих   воинов,
задабривали их всяческими привилегиями и знаками  внимания.  Капитан  Дугалд
Дальгетти мог с полным правом похвастать тем, что  на  пирах,  задаваемых  в
честь монархов, ему не раз доводилось сидеть рядом с коронованными  особами,
и поэтому его трудно было смутить и  удивить  даже  такой  пышностью,  какой
окружил себя Мак-Каллумор. Капитан  по  своей  натуре  отнюдь  не  отличался
скромностью - напротив, он был столь высокого о себе мнения, что, в какую бы
компанию  он  ни  попал,  самоуверенность  его   возрастала   соответственно
окружающей обстановке, и он чувствовал себя столь же непринужденно  в  самом
высшем обществе, как и среди своих обычных приятелей. Его высокое  мнение  о
своей особе в значительной  степени  зиждилось  на  его  благоговении  перед
воинским званием, которое - по его словам -  ставило  доблестного  воина  на
одну доску с императором.
   Поэтому, будучи введен в аудиенц-зал маркиза, он скорее развязно,  нежели
учтиво, направился в верхний конец галереи и подошел бы вплотную к  Аргайлу,
если бы тот движением руки не остановил его. Капитан  Далыетти  повиновался,
небрежно отдал честь и обратился к маркизу:
   - Доброе утро, милорд! Или, точнее говоря, - добрый вечер! Beso  a  usted
las manes <Целую ваши руки (исп.).>, как говорят испанцы.
   - Кто вы такой, сэр, и что вам здесь  нужно?  -  спросил  маркиз  ледяным
тоном, чтобы положить конец оскорбительной фамильярности капитана.
   - Вот это прямой вопрос, милорд, -  сказал  Дальгетти,  -  на  который  я
отвечу, как  подобает  благородному  воину,  и  притом  peremptorie  <Вполне
определенно (лат.).>, как говорилось у нас в эбердинском духовном училище.
   - Узнай, кто он и зачем он здесь,  Нейл,  -  угрюмо  произнес  маркиз,  -
обращаясь к одному из дворян.
   - Я избавлю почтенного джентльмена от труда наводить  справки,  -  сказал
посланец  Монтроза.  -  Я  Дугалд  Далыетти,  владелец  Драмсуэкита,  бывший
ритмейстер в различных войсках,  а  ныне  майор  какого-то  там  ирландского
полка. Прибыл же я сюда в качестве парламентера  от  имени  высокородного  и
могущественного лорда, графа Джеймса Монтроза, и  от  других  знатных  особ,
поднявших оружие во славу его величества. Итак, да здравствует король Карл!
   -  Вы,  очевидно,  не  знаете,  где  вы  находитесь  и  какой   опасности
подвергаетесь, позволяя себе шутить с нами, - снова обратился к нему маркиз,
- если так отвечаете мне, будто я малое дитя или глупец! Граф Монтроз заодно
с английскими мятежниками; и я подозреваю, что вы  один  из  тех  ирландских
бродяг, которые явились в нашу страну, чтобы огнем и мечом разорить ее,  как
это делалось и раньше под предводительством сэра Фелима О'Нейла.
   - Милорд, - возразил капитан Дальгетти, - я отнюдь  не  бродяга,  хоть  и
майор ирландского полка; это могут  засвидетельствовать  непобедимый  Густав
Адольф,  этот  Северный   Лев,   Банер,   Оксенстьерн,   доблестный   герцог
Саксен-Веймарский,  Тилли,  Валленштейн,  Пикколомини   и   другие   великие
полководцы,  как  почившие,  так  и  ныне  здравствующие;  а  что   касается
благородного  графа  Монтроза,  прошу  вашу  светлость  прочесть   вот   эту
верительную грамоту, дающую мне полномочия вести с вами переговоры от  имени
достопочтенного военачальника.
   Маркиз мельком взглянул на  документ  за  подписью  и  печатью  Монтроза,
который капитан Дальгетти вручил ему, и, с презрением бросив  его  на  стол,
обратился к  окружающим  с  вопросом:  чего  заслуживает  тот,  кто  открыто
признает себя посланником и доверенным лицом  низких  предателей,  поднявших
оружие против государства?
   - Высокой виселицы и короткой расправы, - таков был готовый ответ  одного
из придворных.
   - Я попросил  бы  почтенного  дворянина,  только  что  высказавшего  свое
мнение, не слишком торопиться с заключениями, - сказал Дальгетти, -  а  вашу
светлость  -  быть  осмотрительнее  при  утверждении  подобных   приговоров,
памятуя, что таковые могут быть вынесены лишь людям низших  сословий,  а  не
храбрым воинам, которые по долгу службы подвергают свою жизнь опасности  при
исполнении обязанностей парламентера так же неизбежно, как во  время  осады,
атаки и в битвах всякого рода. И хотя при мне  нет  ни  трубача,  ни  белого
флага, по той причине, что наша армия еще не имеет необходимого  снаряжения,
тем не менее почтенные дворяне и вы, ваша светлость, должны  согласиться  со
мной, что  неприкосновенность  посла,  явившегося  для  мирных  переговоров,
ограждается не трубным гласом, который есть  лишь  звук  пустой,  или  белым
флагом, который сам по себе не что иное, как старая  тряпка,  -  а  доверием
пославшего и самого посланного к чести  тех,  кому  направлено  послание,  и
убеждением, что в лице посла будут уважены как  jus  gentium  <Международное
право (лат.).>, так и правила войны.
   - Вы здесь не для того, чтобы  учить  нас  правилам  войны,  -  промолвил
маркиз, - которые не могут и  не  должны  быть  применены  к  бунтовщикам  и
мятежникам, а для того,  чтобы  понести  должное  наказание  за  дерзость  и
глупость,  побудившие  вас  доставить  коварное  послание  верховному  судье
Шотландского королевства, который обязан за  это  преступление  предать  вас
смертной казни.
   - Господа, - обратился к окружающим капитан  Дальгетти,  которому  весьма
мало нравился такой оборот дела, - прошу вас не забывать, что  вам  придется
отвечать жизнью и имуществом  перед  графом  Монтрозом  за  малейший  ущерб,
нанесенный  мне  или  моему  коню  вследствие  такого  неслыханного   образа
действий, и что он будет вправе отомстить вам, посягнув на вашу жизнь  и  на
ваше имущество.
   Эта угроза была  встречена  презрительным  смехом,  а  один  из  Кэмбелов
заметил: "Далеко отсюда до Лохоу", что было излюбленной поговоркой их  клана
и  означало,  что  их  старинные  наследственные  владения  недосягаемы  для
вражеского нашествия.
   - Однако, господа, - продолжал злополучный капитан,  отнюдь  не  желавший
быть приговоренным без суда и следствия, - хоть и не мне решать,  далеко  ли
отсюда до Лохоу, поскольку я чужой человек в этих  краях,  но,  что  гораздо
ближе  к  делу,  я  надеюсь,  вы   примете   во   внимание,   что   за   мою
неприкосновенность ручался своим честным словом благородный дворянин  вашего
собственного клана - сэр Дункан Кэмбел Арденвор. И прошу  вас  не  забывать,
что, посягнув на мою неприкосновенность, вы тем самым покроете  позором  его
честное и благородное имя!
   Это  заявление  оказалось,  по-видимому,   совершенно   неожиданным   для
большинства присутствующих, ибо они начали перешептываться  между  собой,  а
лицо маркиза,  несмотря  на  его  умение  скрывать  свои  чувства,  выразило
нетерпение и досаду.
   -  Правда  ли,  что  сэр  Дункан  Арденвор  поручился  своей  честью   за
неприкосновенность этого человека,  милорд?  -  спросил  один  из  Кэмбелов,
обращаясь к маркизу.
   - Я этому не верю, - отвечал маркиз, - впрочем, я еще не  успел  прочесть
его письмо.
   - Мы просим вашу светлость сделать  это,  -  заметил  другой  член  клана
Кэмбелов. - Наше доброе имя не должно быть запятнано из-за этого приятеля.
   - Ложка дегтя может испортить бочку меда, - промолвил один из пасторов.
   - Ваше преподобие, - обратился к нему капитан Дальгетти, - так  как  ваше
замечание может послужить мне на пользу, я охотно прощаю вам ваше  нелестное
сравнение; я также охотно извиняю джентльмена в  красной  шапке,  назвавшего
меня приятелем, вероятно, с целью меня  оскорбить.  Я  не  позволил  бы  так
величать себя, если бы неоднократно не слышал обращения  "друг-приятель"  от
своих собратьев по оружию - великого Густава Адольфа, этого Северного  Льва,
и других прославленных полководцев как в Германии, так и в Нидерландах.  Что
касается поручительства сэра Дункана Кэмбела, я  готов  прозакладывать  свою
голову, что он завтра же подтвердит мои слова, как только прибудет сюда.
   - Если, в самом деле, ожидается скорое прибытие сэра Дункана,  милорд,  -
сказал  один  из  заступников  капитана,  -  было  бы  жаль  раньше  времени
предрешать судьбу этого бедняги.
   - И, кроме того, - подхватил другой, - да простит мне ваша светлость  мое
почтительное вмешательство,  -  вам  все  же  следовало  бы  ознакомиться  с
содержанием письма рыцаря Арденвора и узнать, на каких условиях  он  прислал
сюда этого майора Дальгетти, как он себя именует.
   Все столпились вокруг маркиза и вполголоса  совещались  между  собой,  то
по-английски, то на  гэльском  языке.  Патриархальная  власть  предводителей
кланов была очень  велика,  а  власть  маркиза  Аргайла,  облеченного  всеми
наследственными правами блюстителя правосудия, была неограниченна.  Но  и  в
самом деспотическом правлении бывают сдерживающие  обстоятельства  того  или
иного  порядка.  Таким  сдерживающим  обстоятельством,   полагающим   предел
произволу кельтских  вождей,  была  необходимость  ублажать  своих  родичей,
которые  командовали  боевыми  отрядами  своих  кланов  во  время  войны   и
составляли нечто вроде родового совета в мирное время.  Сейчас  маркиз  счел
нужным прислушаться к доводам своего сената  или,  точнее,  старейшин  клана
Кэмбелов и, выступив из  окружавшей  его  толпы,  отдал  приказание  отвести
пленника в надежное место.
   - Пленника?! - воскликнул Дальгетти, изо всех  сил  пытаясь  отбиться  от
двух горцев, которые уже несколько минут как подошли к нему сзади вплотную и
только  ждали  приказания,  чтобы  схватить  его.  Капитан  действовал   так
энергично, что едва не очутился на свободе, и маркиз Аргайл,  изменившись  в
лице, отступил на шаг и схватился  за  рукоятку  своей  шпаги,  а  несколько
членов его клана самоотверженно бросились между ним и пленником, который мог
на него напасть. Однако горцы оказались сильнее  и,  обезоружив  несчастного
капитана, поволокли его по длинным и мрачным  переходам,  пока  не  достигли
низкой боковой двери, окованной железом,  за  которой  находилась  вторая  -
деревянная. Старый угрюмый горец с  длинной  седой  бородой  отпер  одну  за
другой обе двери, за которыми обнаружилась очень узкая  и  крутая  лестница,
ведущая вниз. Стража столкнула капитана с первых ступенек и,  отпустив  его,
предоставила ему ощупью добираться вниз; это оказалось  довольно  трудной  и
даже опасной задачей; ибо, после того как обе  двери  захлопнулись,  пленник
остался в полной темноте.

Глава 13

   Кто б ни явился в этот храм,
   Достоин сожаленья,
   Когда, смирясь, не склонит там
   Пред господом колени.
   Бернс, "Эпиграмма на посещение Инверэри"

   Итак,  оставшись  в  потемках  и  очутившись  в  довольно  неопределенном
положении, капитан Дальгетти со всеми  возможными  предосторожностями  начал
спускаться вниз, надеясь в конце лестницы найти место,  где  можно  было  бы
отдохнуть. Но, несмотря на всю свою осмотрительность, он все-таки  оступился
и последние  четыре-пять  ступеней  миновал  столь  стремительно,  что  едва
удержался на ногах. А в конце лестницы он споткнулся о какой-то мягкий  тюк,
который при этом пошевелился и застонал, отчего капитан окончательно потерял
равновесие; сделав еще несколько неверных шагов, он упал на  четвереньки  на
каменный пол сырого подземелья.
   Придя в себя, капитан Дальгетти прежде всего пожелал узнать, на  кого  он
наткнулся.
   - Еще месяц тому назад это был человек, -  отвечал  глухой,  надтреснутый
голос.
   - А кто же он теперь, - спросил  Дальгетти,  -  если  считает  приличным,
свернувшись в клубок, укладываться на последней ступеньке лестницы, так  что
благородный воин, попавший в беду, рискует разбить себе нос по его милости?
   - Кто он теперь? - отвечал тот же голос. -  Теперь  он  жалкий  ствол,  у
которого одну за другой обрубили все ветви и которому все равно,  когда  его
самого вырвут с корнем и расколют на поленья для печки.
   - Друг мой, - сказал Дальгетти, - мне жаль тебя, но  paciencia  <Терпение
(исп)>! - как говорят испанцы. Однако, если бы ты не  лежал  здесь  бревном,
как ты себя величаешь, я не ободрал бы себе кожу на руках и коленях.
   - Ты воин, - отвечал ему друг по несчастью, - а  жалуешься  на  ушибы,  о
которых мальчишка не стал бы тужить!
   - Воин? - повторил капитан. - А как ты узнал в этой чертовой темноте, что
я воин?
   - Я слышал звон твоих доспехов, когда ты падал,  -  отвечал  узник,  -  а
теперь вижу, как они блестят. Когда ты насидишься в темноте так  долго,  как
я, глаза твои привыкнут различать  самую  маленькую  ящерицу,  ползающую  по
полу.
   - Лучше бы уж черт их выколол! -  воскликнул  Дальгетти.  -  Коли  на  то
пошло, я предпочел бы веревку на шею, краткую солдатскую молитву и прыжок  с
лестницы. Однако скажи мне, собрат по несчастью, каков здесь  провиант?  Чем
тебя тут кормят?
   - Хлеб да вода один раз в день, - отвечал голос.
   - Сделай милость, дружище,  дай  мне  отведать  твоего  хлеба,  -  сказал
Дальгетти. -  Надеюсь,  мы  будем  добрыми  друзьями,  сидя  вместе  в  этой
отвратительной дыре.
   - Хлеб и кувшин с водой там в углу, - отвечал узник, -  направо,  в  двух
шагах от тебя. Возьми и ешь на здоровье. Мне земная пища уже не нужна.
   Не дожидаясь вторичного приглашения, Дальгетти