обменивалась замечаниями с пастором, впрочем, так тихо,  что  ничего  нельзя
было расслышать.
   Но когда кушанья были убраны со  стола  и  на  их  месте  появилось  вино
различных сортов, капитан Дальгетти, не имея уже веских причин для  молчания
и устав от  безмолвия  присутствующих,  предпринял  новую  атаку  на  своего
хозяина по поводу все того же предмета:
   - Касательно той горки или возвышенности,  вернее  -  холма,  называемого
Драмснэбом, мне было бы весьма лестно побеседовать с  вами,  сэр  Дункан,  о
характере укрепления, которое следовало бы на нем возвести;  должен  ли  это
быть остроугольный или тупоугольный  форт?  По  этому  поводу  мне  довелось
слышать  ученый  спор  между  великим  фельдмаршалом  Бэнером  и   генералом
Тифенбахом во время перемирия.
   - Капитан Дальгетти, - сухо прервал его сэр Дункан, - у нас  в  горах  не
принято, обсуждать военные дела с посторонними лицами. А мой замок, думается
мне, выдержит нападение и более сильного врага,  нежели  та  армия,  которую
могут выставить против него злополучные воины, оставшиеся в Дарнлинварахе.
   При этих словах хозяйка дома тяжело вздохнула, словно они  вызвали  в  ее
памяти какие-то мучительные воспоминания.
   - Всевышний даровал, - торжественно произнес пастор, обращаясь к ней, - и
он же отъял. Желаю вам, миледи, еще долгие годы благословлять имя его.
   На  это  поучение,  предназначавшееся,  видимо,  для  нее  одной,  миледи
отвечала наклоном головы, более смиренным, нежели капитан Дальгетти  мог  бы
ожидать от нее. Предполагая, что  теперь  она  будет  более  общительна,  он
немедленно обратился к ней:
   - Не удивительно, что ваша милость изволили  приуныть  при  упоминании  о
военных приготовлениях,  которые,  как  я  неоднократно  замечал,  порождают
смущение в  сердцах  женщин  всех  наций  и  почти  всех  состояний.  Однако
Пентесилея в древности, а равно Жанна д'Арк и еще некоторые  другие  женщины
были совсем иного рода. А когда я служил у испанцев, мне говорили,  будто  в
прежние времена  герцог  Альба  составил  из  девушек,  следовавших  за  его
войском, особые tertias (называемые у нас полками) и назначил им офицеров  и
командиров из их  же  женского  сословия,  под  руководством  военачальника,
называемого по-немецки Hureweibler, что значит  в  переводе:  "командир  над
девками". Правда, это были особы, которых нельзя ставить  на  одну  доску  с
вашей милостью, так сказать quae  quaestum  corporibus  faciebant  <Те,  кто
наживается, торгуя телом  (лат.).>,  как  мы  в  эбердинском  училище  имели
обыкновение называть Джин Дрокилс; французы, их называют куртизанками,  а  у
нас в Шотландии...
   - Миледи избавит вас от  дальнейших  разъяснений,  капитан  Дальгетти,  -
прервал его хозяин довольно сурово, а священник добавил, что  подобные  речи
скорее пристало слышать в кордегардии, среди нечестивых  солдат,  нежели  за
столом почтенного дворянина, в присутствии знатной дамы.
   - Прошу прощения, святой отец или доктор, -  aut  quocunque  alio  nomine
gaudes <Или каким другим именем ты имеешь удовольствие называться  (лат.).>,
ибо да будет вам известно, что я обучен правилам  учтивой  речи,  -  сказал,
нимало не смущаясь, доблестный парламентер, наливая вино в объемистый кубок.
- Я не вижу оснований для вашего упрека,  ибо  я  упомянул  об  этих  turpes
personae <Безнравственных  личностях  (лат.).>  не  потому,  что  считаю  их
личность и занятие надлежащим предметом  беседы  в  присутствии  миледи,  но
просто случайно, par accidens - в виде примера, дабы указать на их храбрость
и решительность, усугубленные, без сомнения, отчаянными условиями, в которых
им приходится жить.
   - Капитан Дальгетти, - произнес сэр Дункан,  -  нам  придется  прекратить
этот разговор, ибо мне необходимо сегодня вечером закончить кое-какие  дела,
чтобы  иметь   возможность   сопровождать   вас   завтра   в   Инверэри,   а
следовательно...  -  Завтра  сопровождать  в  Инверэри  этого  человека!   -
воскликнула миледи. - Не может этого быть, сэр Дункан!  Неужели  вы  забыли,
что завтра день печальной годовщины и что он должен быть посвящен печальному
обряду?..
   - Нет, не забыл,  -  отвечал  сэр  Дункан.  -  Может  ли  быть,  чтобы  я
когда-нибудь забыл об этом? Но наше тревожное время  требует,  чтобы  я  без
промедления препроводил этого офицера в Инверэри.
   - Однако, надеюсь, вы не  имеете  намерения  лично  сопровождать  его?  -
спросила миледи.
   - Было бы лучше, если бы я это сделал, - отвечал сэр Дункан. - Впрочем, я
могу завтра послать письмо Аргайлу, а сам выехать на следующий день. Капитан
Дальгетти, я сейчас напишу письмо, в котором объясню маркизу ваши полномочия
и ваше поручение, и попрошу вас завтра рано утром быть готовым для поездки в
Инверэри.
   - Сэр Дункан Кэмбел, - возразил Дальгетти, -  я  полностью  и  всецело  в
вашей власти; тем не менее прошу вас не забывать о том,  что  вы  запятнаете
свое имя, ежели  допустите,  чтобы  мне  как  уполномоченному  вести  мирные
переговоры была нанесена малейшая обида, - clam, vi, vel precario  <Будь  то
тайно, с намерением или случайно  (лат.)>..  Я  не  говорю,  что  это  может
случиться с вашего согласия, но вы отвечаете даже  в  том  случае,  если  не
проявите достаточной заботы, чтобы помочь мне избежать этого.
   - Моя честь будет вам порукой, сэр, - отвечал сэр Дункан Кэмбел, - а  это
более чем достаточное ручательство. А теперь, - продолжал он, вставая  из-за
стола, - я должен подать вам пример и удалиться на покой.
   Хотя  час  был  еще  ранний,  Дальгетти  почувствовал  себя   вынужденным
последовать  этому  примеру,  но,  как   искусный   полководец,   он   решил
воспользоваться хотя бы минутным промедлением, которое  случай  предоставлял
ему.
   - Верю вашему благородному слову, - произнес он, наливая себе вина,  -  и
пью за ваше здоровье, сэр Дункан, и за продолжение вашего знатного рода!
   Глубокий вздох был единственным ответом на эти слова.
   - А теперь, сударыня, - продолжал капитан, вновь поспешно  наполняя  свой
кубок, - позвольте выпить за ваше драгоценное  здоровье  и  исполнение  всех
ваших благих желаний! Затем, ваше преподобие, я наполняю  чашу  (тут  он  не
преминул согласовать свои слова с делом) и пью за то, чтобы утопить  в  вине
все  неприязненные  чувства,  которые  могли  бы  возникнуть  между  вами  и
капитаном, правильнее сказать -  майором  Дальгетти.  А  так  как  во  фляге
осталась еще одна чарочка,  я  выпиваю  последнюю  каплю  за  здоровье  всех
честных кавалеров и храбрых воинов... Ну вот, теперь фляга пуста, и я готов,
сэр  Дункан,  последовать  за  вашим  слугой  или  часовым  к  месту   моего
отдохновения.
   Он получил милостивое разрешение удалиться, причем было сказано, что, так
как вино пришлось ему,  по-видимому,  по  вкусу,  то  в  его  комнату  будет
прислана вторая фляга, которая  поможет  ему  с  приятностью  коротать  часы
одиночества.
   Едва капитан достиг предназначенной ему комнаты, как  это  обещание  было
исполнено, а появившаяся вслед за тем закуска  в  виде  паштета  из  оленины
вполне примирила  его  с  отсутствием  общества  и  пребыванием  в  почетном
заключении.
   Тот же самый слуга, по-видимому - дворецкий, который  приносил  угощение,
передал капитану Дальгетти запечатанный пакет, перевязанный, согласно обычаю
того  времени,  шелковым  шнурком  и  адресованный  в   самых   почтительных
выражениях "высокородному и могущественному  властителю  Арчибалду,  маркизу
Аргайлу, лорду Лорнскому и прочая". Подавая пакет, дворецкий в то  же  время
уведомил  капитана,  что  ему  надлежит  рано  утром  отправиться  верхом  в
Инверэри, прибавив, что письмо сэра  Дункана  послужит  ему  одновременно  и
рекомендацией и пропуском в пути. Не забывая о том, что, помимо  обязанности
парламентера, ему было поручено собрать все нужные сведения,  и  желая  ради
собственной безопасности узнать причину, побудившую сэра  Дункана  отправить
его вперед одного, капитан Дальгетти со всей осторожностью, подсказанной ему
большим жизненным опытом, осведомился у слуги, какие  именно  обстоятельства
задерживают сэра Дункана дома на следующий день. Слуга, родом из  предгорья,
ответил, что сэр Дункан и его супруга  имеют  обыкновение  отмечать  суровым
постом и  молитвой  день  печальной  годовщины,  когда  их  замок  подвергся
внезапному нападению и их  четверо  детей  были  жестоко  умерщвлены  шайкой
горцев.  Все  это  произошло  во  время  отсутствия  самого  сэра   Дункана,
находившегося в походе, предпринятом маркизом  против  Мак-Линов,  владевших
островом Мэлл.
   - Поистине, - сказал на это капитан, - милорд и  миледи  имеют  основания
для поста и молитвы. Все же я позволю себе заметить, что если бы сэр  Дункан
внял совету какого-нибудь опытного  воина,  искушенного  в  деле  укрепления
уязвимых мест, он построил бы форт на небольшом холме, находящемся слева  от
подъемного моста. И преимущества этого я  могу  сейчас  доказать  тебе,  мой
почтенный друг. Допустим, к примеру,  что  этот  паштет  представляет  собой
крепость. Скажи, кстати, как тебя зовут, дружище?
   - Лоример, ваша милость, - отвечал слуга.
   - За твое здоровье, почтенный Лоример! Так вот,  Лоример,  допустим,  что
этот паштет будет главным центром или цитаделью защищаемой крепости,  а  эта
мозговая кость - форт, возводимый на холме...
   - Простите, сударь, - прервал его Лоример, -  я,  к  сожалению,  не  могу
дольше оставаться и дослушать ваши объяснения, ибо сейчас прозвонит колокол.
Сегодня  вечером  в  замке  совершает  богослужение  достопочтенный   мистер
Грэнингаул, духовник маркиза Аргайла;  а  так  как  из  шестидесяти  человек
домашней челяди всего семеро понимают южно-шотландский язык,  неудобно  было
бы одному из них отсутствовать, да и миледи была бы мной весьма  недовольна.
Вот тут, сударь, трубки и табачок, если вам угодно будет затянуться  дымком;
а если еще что-нибудь потребуется, все будет доставлено часа через  два,  по
окончании службы. - С этими словами Лори-мер покинул комнату.
   Едва  он  удалился,  как  раздались  мерные  удары  башенного   колокола,
призывавшего обитателей замка на молитву;  в  ответ  со  всех  концов  замка
послышались звонкие женские голоса вперемешку  с  низкими  мужскими;  громко
разговаривая на местном  гортанном  наречии,  слуги  спешили  в  часовню  по
длинному коридору, куда выходили многочисленные двери из жилых комбат,  -  в
том числе и дверь из помещения, занимаемого капитаном Дальгетти.
   "Бегут, словно на перекличку, - подумал капитан, - и если  все  обитатели
замка будут присутствовать на параде, я мог бы  пока  немножко  прогуляться,
подышать свежим воздухом да кстати проверить  свои  наблюдения  относительно
уязвимых мест этой крепости".
   Итак, когда все вокруг стихло, он отворил дверь своей  комнаты  и  только
было решился переступить порог, как сразу же увидел в конце коридора  своего
приятеля часового, приближавшегося к нему, не то насвистывая, не то  напевая
какую-то гэльскую песенку. Показать свое смущение  было  бы  и  неразумно  и
недопустимо для военного человека. Поэтому капитан с самым независимым видом
стал насвистывать  шведский  сигнал  к  отбою  еще  громче,  нежели  часовой
насвистывал свою песенку, и, притворившись, что он выглянул лишь на  минуту,
чтобы глотнуть свежего воздуха, шаг за шагом отступил  в  свою  комнату,  и,
когда часовой почти поравнялся с ним, захлопнул дверь перед самым его носом.
   "Очень хорошо, - подумал про себя капитан. -  Сэр  Дункан  упразднил  мое
честное слово тем, что приставил ко мне сторожей, ибо, как говорилось у нас,
в эбердинском училище, fides et fiducia sunt relativa <Верность и доверие  -
понятия относительные (лат).>, и если он не доверяет моему слову, то и я  не
чувствую себя обязанным держать его, если по каким-либо обстоятельствам  мне
вздумается нарушить его Честное слово,  бесспорно,  теряет  свою  силу,  как
только взамен его вступает в действие сила физическая".
   Итак, утешая себя метафизическими рассуждениями, на которые его  толкнула
бдительность часового, ритмейстер Дальгетти  возвратился  в  отведенные  ему
покои. Вечер он провел, деля свое время между теорией и  практикой  военного
дела, а именно: то предавался тактическим вычислениям, то решительно шел  на
приступ паштета и фляги с вином.
   На рассвете его разбудил Лоример, явившийся с весьма обильным завтраком и
объяснивший, что, как только капитан подкрепится, он  должен  отправиться  в
Инверэри, ибо лошадь и проводник уже дожидаются его. Капитан  воспользовался
любезным предложением хлебосольного  дворецкого  и,  покончив  с  завтраком,
направился к выходу. Проходя по замку, он увидел, что в большом  зале  слуги
занавешивают стены черным сукном,  и  заметил  своему  спутнику,  что  такое
убранство ему довелось видеть, когда тело бессмертного Густава Адольфа  было
выставлено в  замке  Вольгаст,  и,  следовательно,  по  его  разумению,  это
свидетельствует о строжайшем соблюдении самого глубокого траура.
   Когда капитан Дальгетти сел в седло, он увидел, что его окружают пять или
шесть Кэмбелов, которые были приставлены к нему в качестве не то провожатых,
не то  конвойных.  Все  хорошо  вооруженные,  они  находились  под  командой
начальника, который, судя По гербу на щите и короткому  петушиному  перу  на
шапочке, а  также  по  напускаемой  им  на  себя  важности,  был,  вероятно,
дунье-вассал, то есть  член  клана  высокого  ранга;  величавая  осанка  его
говорила о том, что он состоит в довольно  близком  родстве  с  хозяином,  а
именно приходится ему десятиюродным или в крайнем  случае  двенадцатиюродным
братом. Однако капитан Дальгетти не имел ни  малейшей  возможности  получить
какие-нибудь сведения как по этому, так и по любому другому вопросу, ибо  ни
начальник отряда, ни один  из  его  подчиненных  не  говорили  по-английски.
Капитан ехал верхом, а военный  конвой  сопровождал  его  пешком;  но  столь
велико было их проворство и столь  многочисленны  естественные  препятствия,
встречавшиеся на  пути  всадника,  что  пешие  не  только  не  отставали  от
капитана, а, напротив, ему было трудно поспевать за ними.  Он  заметил,  что
они изредка поглядывают на него, словно опасаясь его попыток  к  бегству;  и
однажды, когда капитан слегка замешкался, переправляясь вброд  через  ручей,
один из слуг стал поджигать фитиль своего ружья, давая ему понять, чтобы  он
лучше не пытался отставать от отряда.  Дальгетти  чувствовал,  что  подобное
бдительное наблюдение за его особой не предвещает ничего хорошего; но делать
было нечего, ибо попытка убежать от своих спутников в  этой  непроходимой  и
совершенно незнакомой ему местности была  бы  просто  безумием.  Поэтому  он
терпеливо продвигался вперед по пустынному  и  дикому  краю,  пробираясь  по
тропинкам, известным  лишь  пастухам  да  гуртовщикам,  и  поглядывая  не  с
удовольствием, а с неприязнью на те  живописные  горные  ущелья,  которые  в
настоящее время привлекают со всех концов  Англии  многочисленных  туристов,
желающих усладить свои взоры величием горных  красот  Шотландии  и  ублажить
свои желудки своеобразными кушаньями шотландской кухни.
   Наконец отряд достиг  южного  берега  великолепного  озера,  над  которым
возвышался замок Инверэри. Начальник затрубил в рог, и звуки его прокатились
мощными отголосками по прибрежным скалам  и  лесам,  послужив  сигналом  для
хорошо оснащенной галеры, которая, выйдя из глубокой  бухты,  где  она  была
укрыта,  взяла  на  борт  весь  отряд,  включая  и  Густава.  Это  смышленое
четвероногое, видавшее виды в своих многочисленных странствиях по морю и  по
суше, взошло на  корабль  и  сошло  на  берег  с  достоинством  воспитанного
человека.
   Плывя по зеркальной поверхности озера Лох-Фаин, капитан Дальгетти мог  бы
любоваться одним из великолепнейших зрелищ, созданных природой.  Он  мог  бы
заметить, как реки-соперницы Эрей и  Ширей  впадают  в  озеро,  беря  начало
каждая в своем собственном темном и лесистом ущелье. Он мог  бы  увидеть  на
склоне холма, отлого поднимающегося над озером,  древний  готический  замок,
чьи причудливые очертания, зубчатые стены, башни, внешние и внутренние дворы
были куда  более  живописны,  нежели  теперешние  массивные  и  однообразные
постройки.  Он  мог  бы  любоваться  дремучими   лесами,   на   много   миль
простиравшимися вокруг этого грозного, но поистине  царственного  жилища,  и
взор его мог  бы  насладиться  стройным  силуэтом  пика  Дэникоик,  который,
отвесно подымаясь от  самого  озера,  упирался  в  небо  своей  препоясанной
туманами вершиной, где, подобно  орлиному  гнезду,  примостилась  сторожевая
башня, усугублявшая грозное величие древней твердыни.
   Все это и еще многое другое мог бы заметить капитан Дальгетти, будь он  к
тому расположен. Но, надо признаться, доблестного капитана,  позавтракавшего
на рассвете, больше  всего  занимали  дымок,  вившийся  из  трубы  замка,  и
предвкушение обильного провианта - как он обычно называл то, что этот  дымок
ему сулил.
   Галера вскоре причалила к неровному молу, соединявшему озеро с  маленьким
городком Инверэри, в те далекие времена  представлявшим  собой  лишь  жалкое
скопище хижин, среди которых там и сям были разбросаны редкие каменные дома.
Городок простирался вверх от берега Лох-Файна  до  главных  ворот  замка,  и
картина, представившаяся глазам путников,  отбила  бы  аппетит  и  заставила
содрогнуться всякого, кто обладал бы  менее  мужественным  сердцем  и  более
слабыми нервами, нежели ритмейстер Дугалд Дальгетти, драмсуэкитский дворянин
без поместья.

Глава 12

   Он все презрел - и нравы и законы, -
   Сей наглый, ум, для черных дел рожденный,
   Неутомимый, злой, благопристойный,
   У власти - зверь, в опале - беспокойный.
   "Авессалом и Ахитофель"

   Селение Инверэри, ныне чистенький провинциальный городок,  в  те  времена
жалким видом своих домишек и хаотическим расположением немощеных улиц вполне
отвечал характеру сурового семнадцатого столетия.
   Но еще более страшную черту той эпохи являла собой  довольно  просторная,
не  правильной  формы  базарная  площадь,  расположенная  на  полпути  между
пристанью и грозными воротами  замка  с  его  мрачным  порталом,  подъемными
решетками и боковыми башнями. Посередине площади  стояла  грубо  сколоченная
виселица, на которой болталось пять мертвецов, из коих двое, судя по одежде,
были  уроженцами  Нижней  Шотландии;  трое   остальных   были   закутаны   в
национальные пледы  горцев  Верхней  Шотландии.  Две-три  женщины  сидели  у
подножия виселицы и,  видимо,  оплакивали  покойников,  вполголоса  распевая
поминальные молитвы. Впрочем, зрелище это было, очевидно, столь обычным, что
не привлекало внимания местных жителей,  ибо,  столпившись  вокруг  капитана
Дальгетти,  они  с  любопытством  рассматривали  его  воинственную   фигуру,
блестящие  доспехи,  рослого  коня  и  даже  не  оглядывались  на  виселицу,
украшавшую базарную площадь их селения.
   Посланец Монтроза отнесся к делу не столь равнодушно, и, услышав  два-три
слова, произнесенных по-английски  одним  из  горцев  довольно  миролюбивого
вида, он тотчас же осадил Густава и обратился к горцу:
   - Я вижу, у вас тут поработал начальник военной полиции. Не скажешь ли ты
мне, за что казнены эти преступники?
   Говоря это, Дальгетти взглянул на виселицу, и горец, поняв вопрос  скорее
по выражению его лица, нежели по произнесенным словам, тотчас же ответил.
   - Трое - горцы-разбойники, мир праху их! - Тут он перекрестился. - А двое
- с предгорья; чем-то они прогневили Мак-Каллумора, - и, с равнодушным видом
отвернувшись от Дальгетти, пошел прочь, не дожидаясь дальнейших расспросов.
   Дальгетти пожал плечами и поехал дальше, тем более что десятиюродный брат
сэра Дункана Кэмбела начал проявлять признаки нетерпения.
   У ворот  замка  его  ожидало  другое,  не  менее  страшное  свидетельство
феодальной власт