╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
енные мысли. И как ты несправедлива, когда упрекаешь меня в том, что я
променяла тебя на Люси Бертрам. Уверяю тебя, у нее нет тех качеств, которых
я ищу в настоящей подруге. Это очень милая девушка, и она очень мне
нравится; должна тебе сказать, что мы с ней столько занимаемся и по утрам и
по вечерам, что у меня теперь меньше времени и я не успеваю писать письма
так часто, как мы это с тобой обещали друг другу. Но у нее нет светского
воспитания, если не считать того, что она знает по-французски и
по-итальянски; языкам этим ее обучило это чудище, одно из несуразнейших
существ на земле. Отец взял его к себе в библиотекари и теперь
покровительствует ему, вероятно чтобы тем самым бросить вызов общественному
мнению. Полковник Мэннеринг, должно быть, решил, что все, что принадлежит
ему или имеет к нему какое-либо отношение, уже в силу этого одного не должно
никому казаться смешным. Я помню, как в Индии он подобрал где-то кривоногую
собачонку с длинной шерстью и отвислыми ушами. Назло общему мнению и вкусу,
он сделал эту уродину своей любимицей, и я помню, как он, утверждая, что
Браун - человек дерзкий, ссылался на то, что тот критиковал кривые ноги и
длинные уши собачки Бинго. Уверяю тебя, Матильда, мне кажется, что его
высокое мнение об этом самом нелепом из когда-либо живших педантов зиждется
на подобном же основании. Он сажает это чудовище с нами за стол, и тот
выкрикивает молитву, как будто торгует рыбой и зазывает покупателя, а ложку
несет в рот так, будто в руке у него лопата и он ею тележку нагружает. Он,
по-видимому, даже не отдает себе отчета в том, что он ест, а наевшись,
извергает из себя гамму самых странных звукосочетаний, которые все мы должны
принимать за благодарственную молитву, вываливается из комнаты и снова
погружается в источенные червями фолианты, столь же несуразные, как и он
сам! Я бы, кажется, ничего не имела против того, чтобы этот урод жил у нас в
доме, если, глядя на него, хотя бы кто-нибудь повеселился вместе со мной. Но
стоит мне только, увидав мистера Сэмсона (какое страшное имя носит этот
страшный человек!), поддаться соблазну над ним подшутить, как Люси Бертрам
начинает на меня смотреть так жалостно, а отец нахмурит брови, сверкнет
глазами, закусит губу и всегда скажет резкость, которая меня больно заденет.
Но ведь не об этом же уроде я собиралась тебе писать; я хотела только
сказать, что, отлично зная не только древние, но и новые языки, он обучил
этим последним и Люси, и мне кажется даже, что только ее собственный здравый
смысл или упрямство спасли ее от всей премудрости греческого, латинского и
древнееврейского (который, насколько я могу судить, Сэмсон тоже знает). Но
изучила она действительно всего немало, и я каждый день дивлюсь, когда вижу,
с каким удовольствием она вспоминает и рассказывает то, что когда-то читала.
Каждое утро мы с ней занимаемся вдвоем чтением, и я полюбила теперь
итальянский гораздо больше, чем тогда, когда над нами издевался этот индюк
Cicipici - вот как пишется его фамилия, а не Chichipichi, - видишь, какие я
уже сделала успехи.
Но, может быть даже, мисс Бертрам нравится мне не своими качествами, а
тем, чего ей недостает. Она не имеет ни малейшего понятия о музыке и в
танцах тоже смыслит не больше, чем какая-нибудь захудалая крестьянка;
впрочем, здешние крестьянки как раз танцуют с большим искусством и
темпераментом. Тут уж я беру на себя роль учителя, и она очень мне
признательна за то, что я обучаю ее играть на клавикордах; я даже показала
ей несколько па, которым меня обучил Лапик, говоривший, что у меня большие
способности к танцам.
По вечерам папенька нам часто читает, и, знаешь, никто не умеет так
читать стихи, как он. Насколько у него это выходит лучше, чем у актеров,
которые не то читают, не то играют роль, пялят глаза, хмурят брови,
гримасничают и жестикулируют, как будто они в театральных костюмах и
исполняют на сцене пьесу! У отца совсем другая манера чтения: он читает с
чувством, передавая все оттенки голосом, не прибегая ни к мимике, ни к игре.
Люси Бертрам отлично ездит верхом, и я теперь могу сопровождать ее в ее
прогулках, так как и сама от нее набралась храбрости. Мы подолгу ездим с
ней, не обращая внимания на холод. Словом, конечно, у меня теперь меньше
времени писать письма.
К тому же, милая, я должна еще в оправдание свое, как и все глупые
люди, сослаться на то, что писать совсем не о чем. Мои надежды, страхи и
опасения за Брауна не так уже тревожат меня, с тех пор как я знаю, что он
здоров и на свободе. Но что бы там ни было, ему пора бы уже дать знать о
себе. Может быть, наше свидание и было шагом безрассудным, но как-никак не
очень-то лестно узнавать, что мистер Ванбест Браун пришел к этому выводу
первым и в результате прервал все отношения со мной. Пожалуй, я могла бы
обещать ему, что, если он действительно так думает, я разделю его убеждения;
мне не раз самой казалось, что я очень опрометчиво вела себя с ним. Но я
такого хорошего мнения о бедном Брауне, и мне все время кажется, что
молчание его вызвано какими-то из ряда вон выходящими обстоятельствами.
Вернемся же к Люси Бертрам. Нет, милая Матильда, она никак не может
соперничать с тобой. Вся твоя ревность ни на чем не основана. Конечно, это
очень милая, очень ласковая и очень добрая девушка, и, если бы со мной
случилось истинное несчастье, она одна из тех, к кому я легко и просто
обратилась бы за утешением. Но ведь такое несчастье случается в жизни не
часто, и поэтому хочешь иметь подругу, которая поняла бы и твои повседневные
душевные волнения не хуже, чем настоящее горе. Господь бог знает, да и ты
тоже, милая Матильда, что этим сердечным ранам так же нужен живительный
бальзам сочувствия и любви, как и более серьезным, истинным горестям нашей
жизни. Так вот, у Люси Бертрам нет этого нежного сочувствия, совсем нет, моя
дорогая Матильда. Если бы я слегла в лихорадке, она просиживала бы ночи,
ухаживая за мной самоотверженно и терпеливо, но тот жар, которым охвачено ее
сердце, оставляет ее равнодушной, так же как и ее старого учителя. Но самое
забавное, что при всем этом у этой тихони есть свой поклонник и что в их
чувствах друг к другу (а я думаю, что влюблены они оба) немало самой
увлекательной романтики. Как ты, вероятно, знаешь, она была богатой
наследницей, но расточительность ее отца и подлость негодяя, которому он
доверился, их разорили. И вот некий юный красавец из местных дворян влюбился
в нее; но, так как он из очень богатой семьи, она не поощряет его
ухаживания, считая, что теперь она ему не пара.
При всей своей скромности, самоотверженности и прочих качествах Люси
все-таки плутовка - я уверена, что она любит молодого Хейзлвуда и что тот об
этом догадывается и, может быть, даже вырвал бы у нее признание, если бы
отец мой или она сама предоставили ему для этого случай. Но надо тебе
сказать, что полковник сам оказывает мисс Бертрам различные знаки внимания.
Если бы он не оспаривал этого права у Хейзлвуда, тот имел бы возможность
незаметно для других объясниться с Люси. Любезному папеньке не мешало бы
понять, что за такое вмешательство в чужие дела он может поплатиться. Могу
тебя уверить, что, будь я на месте Хейзлпуда, я бы не могла спокойно
смотреть, как отец любезничает с ней, как он подает ей накидку или платок и
помогает сесть в карету; по-моему, и Хейзлвуд начинает уже на это
поглядывать косо. А теперь представь только, какая глупая роль отводится во
всем этом твоей бедной Джулии! С одной стороны - отец, который ухаживает за
подругой, с другой - Хейзлвуд, который следит за каждым ее словом, за каждым
взглядом. А у меня такое чувство, что мной никто не интересуется, даже это
заморское чудо - Сэмсон, потому что и он сидит перед ней с раскрытым ртом и
пялит свои неподвижные, как у изваяния, глаза, приходя в восторг от каждого
движения "месс Бертрам", как он ее называет.
Все это меня иногда раздражает, даже злит. Недавно, когда отец и эта
влюбленная парочка, казалось, совершенно исключили меня из своего общества,
мне стало так обидно, что я начала нападать на Хейзлвуда, и ему нелегко было
отделаться от этой атаки, не нарушая правил приличия. Защищаясь, он
незаметно для себя разгорячился, и, знаешь, Матильда, он очень умен и хорош
собой, и я, пожалуй, не помню, чтобы он когда-нибудь еще бывал так
интересен. Но в самый разгар этого спора я была приятно поражена донесшимся
до моего слуха легким вздохом мисс Люси. Я оказалась достаточно великодушной
и не стала добиваться дальнейших успехов, да к тому жег я побаивалась отца.
На мое счастье, он в это время углубился в подробное описание нравов и
обычаев какого-то племени, живущего в глубине Индии, и рисовал иллюстрации к
этому труду на вышивальных узорах, взятых у Люси; штуки три он совершенно
испортил, вплетая в изгибы их линий контуры восточной одежды. Но в эту
минуту индийские тюрбаны ей были так же безразличны, как ее собственное
платье. Для меня, во всяком случае, было большим облегчением, что он не
видел моей проделки, - он ведь зорок, как коршун, и черной ненавистью
ненавидит малейшее кокетство.
Ну так вот, Хейзлвуд тоже уловил этот еле слышный вздох и сразу же стал
раскаиваться, что обратил свое внимание на такой недостойный предмет, каким
была твоя Джулия. С виноватым выражением лица, которое делало его очень
смешным, он подошел к рабочему столику Люси. Он сказал ей что-то ничего не
значащее, а в ответе ее прозвучали сухость и холодок, уловить которые мог
только или влюбленный, или любопытный наблюдатель вроде меня. Но это был
упрек, брошенный герою, который и сам обвинял себя и стоял теперь, смущенно
потупив глаза. Согласись, великодушие требовало, чтобы я помогла им
помириться. Я очень хладнокровно вмешалась в их разговор, как человек
посторонний и потому незаинтересованный, и вернула обоих к их прежней
веселой болтовне. Став на некоторое время посредницей, через которую они
общались друг с другом, я усадила их за шахматы, эту глубокомысленную игру,
и с чувством исполненного долга отправилась подразнить папеньку, который все
еще занимался рисованием. Теперь представь себе: игроки расположились у
камина за маленьким рабочим столиком; на доске расставлены шахматные фигуры.
Отец сидит в отдалении за освещенным письменным столом - это ведь старинная
комната с разными нишами, и стены ее увешаны мрачными гобеленами, на которых
изображено неведомо что.
- Скажите, папенька, шахматы - интересная игра?.
- Говорят, что да, - ответил отец, не удостаивая меня большим.
- Да, я тоже думаю, если судить по тому, какое внимание уделяют ей
мистер Хейзлвуд и Люси.
Он поспешно поднял голову и на мгновение оторвал карандаш от рисунка.
Вероятно, он не увидел ничего, что могло бы вызвать подозрение, потому что
рука его снова стала спокойно выводить складки тюрбана. Я еще раз отвлекла
его и спросила:
- А сколько лет мисс Бертрам, папенька?
- Откуда я знаю! По-моему, она твоих лет.
- А мне думается, что она старше. Вы вот всегда мне твердите, насколько
она лучше меня умеет хозяйничать за чайным столом. Знаете, папенька, что,
если бы вам сделать ее и в самом деле здесь хозяйкой?
- Джулия, милая моя, - ответил отец, - ты или совсем дурочка, или много
злее, чем я считал.
- Толкуйте это как хотите, папенька, только я ни за что на свете не
соглашусь, чтобы меня считали дурочкой.
- Тогда что же ты говоришь такие глупости? - сказал отец.
- Честное слово, папенька, в том, что я сказала, нет ничего глупого.
Все знают, что вы очень хороши собой (тут он улыбнулся), то есть, конечно,
для своего возраста (улыбка исчезла), далеко еще не столь преклонного, и я,
право же, не вижу, почему вы не должны жить в свое удовольствие, если вам
этого хочется. Я знаю, что я всего-навсего легкомысленная девчонка, и если
бы подруга, более рассудительная, чем я, могла составить ваше счастье...
Он взял меня за руку так, что я сразу почувствовала, что он не только
раздражен, но и серьезно опечален моими словами, и это было для меня
жестоким наказанием за то, что я позволила себе шутить с его чувствами.
- Джулия, - сказал он, - я терплю твои выходки только потому, что, мне
кажется, я в какой-то мере их заслужил: я в свое время недостаточно
занимался твоим воспитанием. Но я не позволю тебе шутить с такими серьезными
вещами. Если ты не способна уважать чувств твоего отца к памяти той, которая
нам обоим дорога, не посягай по крайней мере на священные права люде, и в
несчастье: пойми, что, если даже малейший намек на такую вот шутку достигнет
слуха мисс Бертрам, это неизбежно заставит ее покинуть наш дом и опять
остаться одной, без покровителей, в обществе, неприязнь которого она уже
имела случай испытать.
Что мне было ответить на это, Матильда? Только заплакать. Я попросила
прощения и обещала впредь вести себя лучше. И вот я снова не при чем. Хотя
Люси и не очень-то откровенна со мной, с моей стороны было бы просто
бесчеловечно привлекать к себе сейчас внимание Хейзлвуда и этим ее мучить. А
после этой отповеди отца я и с ним не могу больше заводить разговор на эту
щекотливую, тему. И вот я скручиваю бумажки, жгу их на свече и обгорелым
концом рисую на визитных карточках разных турок - вчера вот, например, мне
удался чудесный портрет Хайдер-Али, - бренчу на моих несчастных клавикордах
и начинаю читать серьезную книгу с конца. Больше всего меня беспокоит
молчание Брауна. Если бы ему пришлось куда-нибудь уехать из наших краев, он
безусловно бы мне написал. Неужели отец перехватил его письма? Нет, это не в
его правилах; даже если бы он знал, что, вскрыв письмо, он может помешать
мне завтра утром выскочить из окна, он и то не стал бы его трогать. Подумай
только, что у меня вдруг вырвалось из-под пера! Пусть эта шутка, мне все
равно совестно, даже перед тобой, Матильда. Но я поступаю так, как должна
поступать, и не могу считать это своей заслугой. Мистер Ванбест Браун не
настолько страстно влюблен, чтобы действовать опрометчиво. Надо признаться,
что он оставляет мне немало досуга для размышлений. Но я не хочу обвинять
его раньше времени и потому не позволяю себе сомневаться в твердости его
характера, которую я несколько раз тебе сама расхваливала. Если бы я знала,
что он подвержен даже малейшим колебаниям, сомнениям, страху, мне особенно
не о чем было бы и жалеть.
Но ты спросишь, почему же, если я требую от своего возлюбленного такой
стойкости и непоколебимой верности, почему сама я озабочена тем, что делает
Хейзлвуд и за кем он ухаживает? Я задаю себе этот вопрос по сто раз в день и
всегда отвечаю на него очень глупо: хоть я вовсе и не желаю склонить его к
сколько-нибудь серьезной измене, мне все же неприятно бывает видеть, как
мною пренебрегают.
Я пишу тебе обо всех этих пустяках, потому что, судя по твоим словам,
они тебе интересны, но меня, по правде сказать, это, пожалуй, даже удивляет.
Я помню, что, когда мы с тобой украдкой читали романы, ты была поклонницей
всего высокого и романтического. Тебе не давали покоя легенды о рыцарях,
карликах, великанах, красавицах, попавших в беду, о прорицателях,
привидениях, призраках, о чьих-то руках, обагренных кровью, в то время как
меня привлекали разные запутанные положения семейной жизни, а из области
чудесного - разве только волшебства восточного джинна или доброй феи. Тебе
жизнь представлялась огромным океаном, с его мертвенной тишиной и с ревом
бурь, с его вихрями, высокими волнами, а я.., я мечтала плавать по
какому-нибудь озеру или тихому заливу при легком дуновении ветерка, где
отдельные трудности могли только сделать эту поездку интересной и
потребовать от кормчего умения, но где не было бы настоящей опасности. И мне
кажется, Матильда, что тебе больше подходил бы такой отец, как мой: гордый
своими подвигами и древностью своего рода, с его рыцарским представлением о
чести, его великим умом и знанием тайных наук; тебе нужна была бы и Люси
Бертрам, чьи предки с именами, не укладывающимися ни в какую орфографию и ни
в какую память, властвовали некогда над этой романтической страной и которая
родилась, как мне говорили, при самых необычайных и знаменательных
обстоятельствах. Тебе надо было бы жить в нашем шотландском поместье,
окруженном горами, и гулять со мной среди этих зловещих развалин, где живут
привидения. А мне, напротив, следовало бы поселиться среди лужаек,
кустарников, теплиц и оранжерей вашего парка с твоей доброй, тихой и
снисходительной тетушкой, с ее утренними молитвами, послеобеденным сном и
вечерним вистом, выездами упитанных лошадей и еще более упитанным кучером.
Но ты видишь, Брауна я в этот обмен не включаю; его живость и
непринужденность, его веселый и общительный нрав, его благородство и
смелость вполне соответствуют моему идеалу, а в его атлетическом
телосложении, в его красоте и мужестве есть даже что-то рыцарское. Ну, а раз
мы не можем совершить полного обмена, не лучше ли тогда каждой оставаться с
тем, что у нее есть.
Глава 30
Я не принимаю твоего вызова; если ты будешь так дерзко говорить со
мной, я велю закрыть перед тобой ворота. Видишь вон то окно? Что ж, иди на
приступ. Мне дела нет, я служу доброму герцогу Норфолку.
"Веселый черт из Эдмонтона"
Джулия Мэннеринг - Матильде Марчмонт
Я только что встала после болезни, милая Матильда, и теперь могу
рассказать тебе, какие у нас произошли за эти дни ужасные события! Увы! Как
надо остерегаться шутить с будущим! Прошлый раз я дописывала тебе письмо в
самом веселом настроении и еще посмеялась над твоим вкусом к романтике и ко
всему необыкновенному. Могла ли я тогда думать, что все это приключится
именно со мной, и всего через несколько дней. Читать о разных ужасах или
увидать их воочию - не то же ли это самое, что висеть над пропастью,
вцепившись в какой-нибудь жалкий кустик, или восхищаться той же пропастью на
пейзаже Сальватора Розы? Но не буду забегать вперед.
Первая часть рассказа страшна сама по себе, хоть непосредственно и не
затрагивает моих собственных чувств. Ты, вероятно, знаешь, что наши края
часто посещаются контрабандистами с острова Мэн, который находится
неподалеку отсюда. Их немало, и все это люди без страха и совести; стоит
кому-нибудь начать им противодействовать, как они становятся грозой всей
округи. Местные власти из боязни или из других, еще менее благородных
побуждений не хотят с ними связываться, а безнаказанность делает этих людей
еще более дерзкими и отчаянными. Казалось бы, что отец мой, человек здесь
совсем новый и не занимающий никакой официальной должности, не имеет ко
всему этому ни малейшего отношения. Но, как и сам он утверждает, он
действительно родился в тот момент, когда Марс достиг своего апогея в небе,
и в самые тихие и мирные периоды своей жизни он неожиданным образом
становится участником и битв и кровопролитий.
Во вторник, около одиннадцати часов утра, когда отец собрался пойти
вместе с Хейзлвудом к небольшому озеру, милях в трех отсюда, поохотиться на
диких уток и в то время, как мы с Люси обсуждали, чем мы будем без них
заниматься, мы вдруг услышали топот лошадей, очень быстро
╧Ёшъы■ўхэш 