╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
ьно встретил бы всякого,
кто обратился бы к нему с подобной просьбой, но в данном случае ему
оставалось только выразить свое безграничное удивление.
- Ну и чудак же вы! - сказал он. - Но раз вы за него вступились, я
теперь ни одной собаке его брать не дам, пока жив буду; мы его как-нибудь
приметим и дадим ему кличку Капитанский Барсук. Я рад-радехонек, что вам
хоть чем-нибудь услужить могу, только бы не о барсуке, прости господи,
заботиться; надо же такое придумать!
Проведя целую неделю в охоте и сельских развлечениях и обласканный
радушием своего славного хозяина, Браун распрощался с берегами Лиддела и
гостеприимным Чарлиз-хопом. Дети, с которыми он успел подружиться так, что
даже стал их любимцем, теперь, когда он собрался уезжать, подняли
невообразимый крик, и ему пришлось обещать им, что он скоро вернется и будет
играть их любимые мотивы на флажолете, пока они не выучат их наизусть.
- Приезжайте к нам, капитан, - сказал маленький мальчуган, - и Дженни
за вас замуж выйдет.
Дженни было лет одиннадцать; она убежала и спряталась за спину матери.
- Приезжайте, капитан, - сказала пухленькая девчушка лет шести, вытянув
губки для поцелуя, - и я сама выйду за вас замуж.
"Да, сердце болит, когда с такими хорошими людьми расстаешься", -
подумал Браун. Любезная хозяйка со всей присущей старому времени женской
скромностью и ласковым простодушием, прощаясь с гостем, подставила ему щеку
для поцелуя.
- Мало что мы для вас в силах сделать, сущие пустяки, - сказал она, -
но если вам что-нибудь нужно...
- Ну раз так, дорогая миссис Динмонт, то я наберусь смелости попросить
вас об одной услуге: не будете ли вы добры соткать мне или заказать у
кого-нибудь точно такой же серый плед, как у вашего супруга?
За эти несколько дней Браун ознакомился и с языком и с обычаями этой
страны и знал, что хозяева с большой радостью исполнят его просьбу.
- Пока у меня в доме хоть клок шерсти есть, можете быть уверены, что
плед у вас будет, - заявила хозяйка, вся просияв от радости, - и плед такой,
что лучше и не сыскать. Я завтра же поговорю с Джонни Гудсайром, ткачом в
Каслтауне. До свидания, капитан; как вы людям счастья хотите, так и я вам
желаю, а ведь сами знаете, не каждому такие слова скажешь.
Добавлю еще, что наш Браун оставил своего верного спутника Шмеля
погостить до весны в Чарлиз-хопе. Он предвидел, что Шмель может помешать ему
в пути при столкновении с обстоятельствами, требующими осторожности и тайны.
Поэтому он доверил пса попечению старшего сына Динмонта, который обещал, как
говорится в старой песне, "с ним вместе спать и вместе есть" и не брать его
с собой ни в какие опасные предприятия, от которых так жестоко пострадали
отпрыски Перца и Горчицы. Итак, распростившись на время со своим верным
другом, Браун готовился выйти в путь.
В этих горах существует странное пристрастие к верховой езде. Каждый
фермер хорошо ездит верхом и с утра до вечера не слезает с седла. Вероятно,
привычка эта вызвана необходимостью за короткое время объезжать огромные
пастбища; быть может, однако, какой-нибудь ревностный антикварий отнесет ее
возникновение к временам "Песни последнего менестреля", когда двадцать тысяч
всадников съезжались на свет маяка. Одно лишь не подлежит сомнению: фермеры любят ездить верхом, и их
трудно убедить, что не только бедность иди крайняя необходимость заставляют
людей ходить пешком. Так и Динмонт настоял, чтобы гость его во что бы то ни
стало ехал верхом, и сам проводил его до ближайшего городка в графстве
Дамфриз, куда Браун приказал доставить свои вещи и откуда он собирался
продолжать свой путь в Вудберн, где жила Джулия Мэннеринг.
Дорогой он стал расспрашивать своего спутника о Габриеле, но ничего
толком о нем не узнал, так как оказывается, что ловчий получил место как раз
в то время, когда Динмонт ездил по ярмаркам.
- Больно уж он на мошенника смахивает, - сказал фермер, - и, сдается,
он из цыган. Но только он не из тех молодцов, что тогда на нас напали: тех я
бы живо признал, кабы встретил. А промеж цыган тоже иной раз неплохие ребята
бывают, - добавил Динмонт, - и коли я когда встречу эту старуху долговязую,
так и быть, я уж ей деньжат на табак дам: теперь я вижу, что она мне и
впрямь добра желала.
Расставаясь с Брауном, фермер долго не выпускал его руки и наконец
сказал:
- Знаете, капитан, в этом году мы так выгодно шерсть продали, что на
все хватило: и аренду заплатили и теперь Эйли себе новое платье сошьет да
ребятишек оденет, а уж что останется, я, чем на сахар да на водку тратить,
лучше хотел бы поместить куда-нибудь в верные руки. Я слыхал, что в армии
иногда себе чины покупают. Так вот, если сотня-другая вам поможет, то
черкните мне только словечко, да знайте, что для меня ваше слово больше
всяких денег значит. Ну, словом, как надумаете, так и берите.
Браун хорошо понимал, что прося оказать ему услугу, Динмонт в весьма
деликатной форме сам предлагал ему свою помощь. Он очень тепло поблагодарил
своего внимательного друга и обещал ему, что не преминет воспользоваться его
предложением, если когда-нибудь представится случай. На этом они дружески
распрощались.
Глава 27
Коль есть в тебе хоть капля сожаленья,
Лицо закрой мне, умереть мне дай!
Джоанна Бейли
В городке, где он расстался с Динмонтом, наш путешественник нанял
почтовую карету, с тем чтобы ехать в Кипплтринган; прежде чем сообщать мисс
Мэннеринг о своем приезде, он хотел разузнать о том, что делается в
Вудберне. Ехать туда надо было миль восемнадцать - двадцать по совершенно
безлюдной равнине. В довершение всего вскоре пошел снег. Кучер, однако, в
течение всего времени вез его довольно уверенно. И только когда уже
совершенно стемнело, он поделился с Брауном своими опасениями, что они
сбились с пути. Усилившаяся метель вселила в него еще большую тревогу: снег
залеплял глаза и ложился вокруг сплошною белою пеленой, не давая возможности
ни разглядеть дорогу, ни вообще сколько-нибудь ориентироваться в местности.
Браун вышел из кареты в надежде увидеть какое-нибудь жилье и там расспросить
о дороге. Но так как ничего не было видно, он рискнул ехать дальше. Дорога
шла посреди обширного саженого леса, и Браун был уверен, что неподалеку
должен быть господский дом. Наконец, проехав с большим трудом еще около
мили, кучер остановил карету и заявил, что лошади больше шагу не сделают. Но
он сказал, что видел за деревьями огонек и что, верно, там есть дом, где
можно будет узнать, как ехать дальше. Он сошел в снег, как был, в своем
необъятном балахоне и в сапогах, которые толщиной могли сравниться с семь
раз обтянутым щитом Аякса. Видя, что во всем этом облачении он намерен
двигаться по снегу, Браун не вытерпел: он выскочил из кареты и, к великому
удовольствию кучера, велел ему оставаться с лошадьми, а сам направился в
сторону огонька.
Браун пошел ощупью вдоль изгороди, из-за которой был виден свет,
рассчитывая таким путем подойти к дому. Пройдя некоторое расстояние, он
отыскал наконец в изгороди проход и тропинку, которая углублялась в саженый
лес. Решив, что она ведет к жилью, Браун пошел по ней, но очень скоро
потерял ее среди деревьев. Тропинка эта сперва была довольно широкой и
хорошо протоптанной, но теперь она совсем скрылась, и только белизна снега
немного выручала путника. Стараясь держаться, насколько это было возможно,
более открытых мест леса, он прошел около мили. Впереди, однако, не было
никакого огонька и ничего сколько-нибудь похожего на жилье. И все же Браун
был уверен, что ему следует идти именно этой дорогой. Вероятнее всего, свет,
который он только что видел, шел из хижины лесничего; вряд ли это мог быть
ignis fatnus - слишком он равномерно светил.
Наконец местность стала неровной, хоть Браун и чувствовал, что все еще
ступает по тропинке; она то поднималась вверх, то круто спускалась вниз, а
все вокруг было застлано сплошным белым покровом. Раза два Браун уже падал и
стал подумывать о том, чтобы вернуться назад, тем более что снегопад,
которого он вначале в своем нетерпении почти не замечал, становился все
сильнее и сильнее.
Решив тем не менее сделать последнюю попытку, он прошел еще несколько
шагов вперед и вдруг, к своему удовольствию, заметил не очень далеко на
противоположной стороне ложбины огонек, который, казалось, был на одном
уровне с ним. Вскоре он, однако, обнаружил, что это было не так; спуск вел
все дальше и дальше вниз, и он понял, что на пути его лежит лощина или
овраг. Он все же продолжал осторожно спускаться, пока не достиг глубокого и
узкого ущелья, по дну которого еле пробивалась извилистая речка, почти
совершенно заваленная сугробами снега. И тут он вдруг очутился среди целого
лабиринта полуразвалившихся хижин; почерневшие фасады и стропила крыш
отчетливо виднелись среди белого снега; боковые же стены, давным-давно уже
обрушившиеся, громоздились рядом бесформенными кучами; все это было занесено
снегом, и нашему путнику нелегко было пробираться вперед. Но все же он
упорно продолжал идти. Хотя и с трудом, он перебрался через речку и в конце
концов, ценою больших усилий и невзирая на опасность, взобрался на
противоположный крутой берег и очутился у того самого строения, где горел
огонек.
При таком неясном свете трудно было разглядеть, что, собственно, из
себя представляла эта небольшая четырехугольная постройка с совершенно
разрушенным верхом. Возможно, что в былые времена это было жилище
какого-нибудь земельного собственника средней руки, а может быть, и убежище,
где мог скрыться и даже в случае необходимости защищаться от врага
какой-нибудь владетельный феодал. Но сейчас от всего осталась только нижняя
половина здания; сводчатый потолок служил теперь одновременно и крышей.
Браун направился прежде всего к тому месту, откуда виден был свет, - это
была длинная, узкая расселина или бойница, какие обычно бывают в старых
замках. Решив сначала разведать, что это за странное место, прежде чем туда
входить, Браун заглянул в эту щель. Более страшной картины, чем та, которую
он увидел, нельзя было, кажется, себе представить. На каменном полу горел
огонь, клубы дыма извивались по всей комнате и уходили через отверстия в
сводчатом потолке. Стены, озаренные этим дымным светом, имели вид развалин
по меньшей мере трехсотлетней давности. Тут же валялись бочки и разбитые
ящики. Но больше всего Брауна поразили люди, которых он там увидел. На
соломенной подстилке лежал человек, укутанный одеялом; он совсем уже не
дышал, и его можно было принять за мертвеца, не хватало только савана.
Однако, присмотревшись к нему пристальней, Браун увидел, что он еще жив;
раза два были слышны его глубокие и тяжкие вздохи, какие обычно возвещают
близкий конец. Склонившись над этим печальным ложем, сидела женщина,
закутанная в длинный плащ; локти она уперла в колени и, повернувшись спиной
к железному светильнику, глядела умирающему прямо в глаза. Время от времени
она смачивала ему чем-то губы, а сама между тем тихо и монотонно пела одну
из тех молитв, или, скорее, заклинаний, которые кое-где в Шотландии и в
Северной Англии простой народ считает лучшим средством, чтобы облегчить душе
переход в загробный мир, точно так же, как во времена католицизма для этого
звонили в колокол. Она сопровождала это мрачное заклинание мерным
покачиванием, как будто в такт песни. Вот приблизительно что она пела:
Знай, бедняга, знай, больной,
Путь твой кончился земной,
В мир зовут тебя иной -
Песней погребальной.
Отрешись от дум пусты?,
Матерь божью и святых
Вспомяни - увидишь их
В этот час прощальный.
Снег ли вдруг запорошит,
Буря ль с неба набежит,
Не страшится: саван сшит;
Веки сон тебе смежит -
Тихий, без просыпу.
В очаге огонь потух,
Расставайся с телом, дух!
Торопись, пропел петух!
Отхрипите, хрипы!
Тут она замолчала, и с полу послышался глубокий, еле слышный хрип,
какие обычно издают умирающие.
- Нет, не хочет, - тихо пробормотала она, - не может он отойти с такой
тяжестью на душе, это-то его и держит:
Небо не подымет,
И земля не примет.
Надо открыть дверь. - И она встала с места и подошла к двери, стараясь,
однако, все время не поворачивать головы; отодвинув засов или даже два
(несмотря на жалкий вид всего помещения, двери его были тщательно заперты)
она пропела:
Дверь, откройся, вихрь, гуди,
Жизнь, изыди, смерть, войди...
С этими словами она распахнула дверь. Перед ней стоял Браун, который к
тому времени отыскал уже вход в дом. Она отступила перед ним, и он вошел в
комнату. Браун сразу же признал в этой женщине цыганку, которую он встретил
в Бьюкасле, и ему стало не по себе. Она тоже сразу его узнала, и все ее
движения, и фигура, и встревоженное выражение лица сделали ее похожей на
добрую жену людоеда из сказки, когда она уговаривает странника не входить в
замок ее свирепого мужа. Она простерла руки вперед и с упреком сказала:
- Разве я не говорила тебе: не ходи сюда, не мешайся в ,их дела!
Своею смертью в этом доме никто не умирает!
С этими словами она взяла светильник и поднесла к лицу умирающего: его
резкие губы и грубые черты были теперь искажены агонией; холстина,
обмотанная вокруг головы, была в кровавых пятнах; кровь просочилась сквозь
одеяло и сквозь солому. Ясно было, что умирал он не от болезни. Браун
попятился назад от этого страшного зрелища и, повернувшись к цыганке
вскричал:
- Несчастная, кто это сделал?
- Те, кому это было позволено, - ответила Мег Меррилиз, пристально и
заботливо глядя умирающему в лицо. - Тяжеленько ему пришлось, но теперь вот,
когда ты вошел, я видела уже, что это конец. Хрипит уже готов.
В эту минуту послышались голоса.
- Идут, - сказала она Брауну, - и будь у тебя столько жизней, сколько
волос на голове, ты все равно теперь пропал.
Браун быстро оглянулся, ища какое-нибудь оружие.
Но под рукой ничего не было. Тогда он кинулся к двери, чтобы скрыться
среди деревьев и спастись бегством, так как уже сообразил, что попал в
разбойничий притон, но Мег Меррилиз с силой схватила его за руку.
- Оставайся тут, - сказала она, - только смотри не шевелись, и тогда ты
спасен. Что бы ты ни увидел и ни услышал, молчи, сиди тихо, тогда с тобой
ничего не случится.
В своем отчаянном положении Браун вспомнил, что эта женщина раз уже
предупреждала его об опасности, и решил, что только ей он может сейчас
доверить свою жизнь. Она велела ему спрятаться в куче соломы в углу, прямо
против того места, где лежал покойник, заботливо укрыла его, поверх всего
кинула несколько пустых мешков. Желая знать, что будет дальше, Браун немного
раздвинул солому и мог теперь видеть все, что происходило. С замирающим
сердцем он стал ждать, чем кончится это необычайное и более чем неприятное
приключение. Старая цыганка хлопотала возле покойника, расправляя ему ноги и
укладывая руки.
- Лучше сейчас это сделать, - бормотала она, - пока еще не остыл.
На грудь ему она положила дощечку, на которую насыпала соль, в голове и
в ногах поставила по зажженной свече. Потом она снова запела и стала ждать,
пока появятся те, чьи голоса уже были слышны вдали.
Браун был солдатом, и притом храбрым, но он был также и человеком, и в
ту минуту страх победил в нем мужество до такой степени, что он
почувствовал, как холодный пот выступает у него по всему телу. От мысли, что
его вытащат из этого жалкого убежища негодяи, для которых убить человека
было самым обычным делом, и что у него нет не только оружия, но и вообще
никаких путей к спасению, если не считать мольбы о пощаде, которая вызовет у
них только смех, и крика о помощи, которого, кроме них самих, никто не
услышит, - от одной этой мысли у него похолодело внутри. Он понял, что жизнь
его вверена теперь этой женщине, которая его, видимо, пожалела. Но ведь она,
сообщница разбойников, вместе с ними промышляет убийствами и грабежом и вряд
ли может питать к кому-либо человеческие чувства. Безысходная горечь душила
Брауна. Он пытался прочесть в ее смуглом и жестоком лице, на которое падал
сейчас свет, хоть самую крохотную частицу сострадания, которое бывает
свойственно всякой женщине даже тогда, когда она дошла до последней ступени
нравственного падения, но в лице этой цыганки не было ни малейшего проблеска
человечности. Ее расположение к нему шло никак не от сострадания, а от
прихотливого сплетения каких-то иных, необъяснимых чувств, разобраться в
которых он не мог. Может быть, оно было вызвано к жизни каким-то
воображаемым сходством, подобно тому, которое заставило леди Макбет при виде
спящего короля думать о своем отце? Все эти мысли мгновенно промелькнули в
голове Брауна, в то время как он глядел на эту странную женщину. Между тем
никто не появлялся; он уже почти готов был вернуться к своему прежнему
намерению - спастись бегством и в душе проклинал себя за нерешительность и
за то, что он забрался в такое место, где нельзя было защитить себя и откуда
невозможно было бежать.
Мег Меррилиз была тоже настороже. Она прислушивалась к каждому звуку,
отдававшемуся эхом в старых стенах. Затем она снова вернулась к покойнику и
снова стала что-то на нем поправлять.
- Тело-то у него что надо, - бормотала она про себя, - такое и хоронить
не стыдно.
В этом мрачном занятии она как будто находила для себя какое-то
удовольствие и долго и тщательно вникала во все мелочи, как истинный знаток
своего дела. Вместо савана она покрыла тело большим черным морским плащом,
закрыла мертвецу глаза, сомкнула челюсти и, окутав голову полой плаща,
спрятала под ней холстину с кровавыми пятнами, так что покойник стал, как
она сама выразилась, "поприличнее".
Вдруг в хижину ворвались человека четыре, и по одежде и по лицу -
разбойники.
- Мег, чертова баба, как ты смеешь дверь отпертой оставлять? - было
первое, что они ей сказали.
- А кому это в голову придет двери запирать, когда человек богу душу
отдает? Что вы думаете, душа сквозь такие стены да засовы проберется?
- Так, выходит, он кончился? - спросил один из разбойников и подошел
ближе, чтобы взглянуть на мертвеца.
- Да, да, кончился, как и полагается быть, - сказал другой, - и тут
есть чем его помянуть. - С этими словами он выкатил из угла бочонок с
водкой, а Мег торопливо стала приготовлять трубки и табак. Поспешность ее
вселила в Брауна надежду, что она озабочена его участью. Было совершенно
очевидно, что она хочет, чтобы разбойники поскорее напились пьяными, не
успев обнаружить пришельца, что легко могло произойти, если бы кому-нибудь
из них случилось подойти слишком близко к его убежищу.
Глава 28
На белом свете нет у нас
Ни дома, ни стола,
И нет подруги, чтоб сейчас
Нас где-нибудь ждала.
В ущелье ляжем отдохнуть,
Там целый день темно.
А ночь придет - скорее в путь:
Нас дело ждет давно.
Джоанна Бейли
Браун мог теперь сосчитать своих противников - их оказалось пятеро;
двое из них были рослые и сильные, должно быть это были или настоящие
моряки, или переодетые моряками бродяги. Трое остальных, старик
╧Ёшъы■ўхэш 