╤ЄЁрэшЎ√: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
ашивали однообразие
огромного болота. И наконец, в довершение всех его невзгод, дорога вдруг
раздвоилась. И если бы даже было достаточно светло, чтобы разглядеть остатки
столба, когда-то поставленного на перекрестке, то и это не помогло бы, так
как, по существующему в Северной Англии похвальному обычаю, как только на
столбе бывала сделана надпись, ее кто-нибудь всегда умудрялся стереть.
Поэтому путник наш был вынужден, подобно странствующим рыцарям былых времен,
довериться чутью своего коня, который без всяких колебаний выбрал дорогу,
ведущую влево, и прибавил ходу, позволяя своему седоку надеяться, что до
места ночлега остается уже недалеко. Но надежда эта не слишком быстро
сбывалась, и Мэннеринг, которому от нетерпения каждый кусок пути казался
чуть ли не втрое длиннее, начал уже думать, что Кипплтринган и на самом деле
удаляется от него по мере того, как он едет вперед.
Небо было теперь почти сплошь затянуто тучами, и только кое-где слабым
колеблющимся светом светились звезды. До сих пор ничто не нарушало тишины,
царившей вокруг, если не считать глубокого буханья птицы бугая,
разновидности большой выпи, и вздохов ветра, гулявшего по унылым низинам.
Теперь к этому присоединился еще отдаленный рев океана, к которому наш
путешественник, по-видимому, быстро приближался. Впрочем, это обстоятельство
никак не могло его успокоить. В этих местах дороги часто тянутся вдоль
морского берега и легко затопляются приливами, которые достигают большой
высоты и надвигаются очень стремительно; иные дороги даже пересекаются
заливами и маленькими бухточками, переход через которые бывает безопасен
только в часы отлива. И, во всяком случае, не следовало делать таких
переходов темной ночью на усталой лошади, да еще в незнакомом краю. Поэтому
Мэннеринг твердо решил, что, если только не найдется проводника, который
поможет ему разыскать эту злополучную деревню Кипплтринган, он заночует где
угодно, как только доберется до первого жилья, пусть даже самого бедного.
Жалкая лачуга, оказавшаяся на его пути, как будто давала возможность
осуществить это намеренно. Он отыскал дверь, что было не так легко, и стал
стучать.
В ответ послышался женский голос и тявканье дворняжки, причем последняя
просто надрывалась от лая, в то время как женщина ей визгливо вторила.
Постепенно звуки человеческого голоса заглушили все остальное, и так как лай
в это время сменялся жалобным воем, то можно было думать, что здесь в дело
вмешался не только голос.
- Долго ты еще будешь глотку драть, - это были первые слова, которые
донеслись из дома, - дашь ты мне наконец поговорить с человеком?
- Скажите, хозяйка, далеко ли отсюда до Кипплтрингана?
- До Кипплтрингана!!! - последовал ответ, причем в голосе слышалось
такое удивление, которое нам трудно передать даже тремя восклицательными
знаками. - Эх вы! До Кипплтрингана надо было взять левее, а теперь придется
ехать назад до ложбины, а потом прямо по ложбине до самой Беленлоун, а
там...
- Хозяюшка, это просто немыслимо! Моя лошадь совсем выбилась из сил,
пустите меня переночевать.
- Ей-богу, никак нельзя. Я осталась совсем одна. Джеймс уехал на
ярмарку в Драмсхурлох баранов продавать, а где это видано, чтобы женщина к
себе в дом разных бродяг пускала.
- Но что же мне тогда делать, хозяюшка, не могу же я оставаться
ночевать на дороге.
- А уж этого я не знаю, разве вот вы съедете с пригорка да попроситесь
на ночлег в замок. Это дело верное, вас там примут, будь вы хоть знатный,
хоть простак какой.
"Да уж другого такого простака не сыскать, чтобы стал блуждать тут в
потемках", - подумал Мэннеринг, который плохо ее понял. - Но как же мне
все-таки добраться до замка, как вы его называете?
- Держитесь правой стороны до самого конца дороги. Осторожнее только,
не попадите в помойку.
- Ну, если опять начнутся разные налево и направо, я совсем пропал.
Неужели никто не может проводить меня до замка? Я хорошо заплачу.
Слово заплачу возымело магическое действие.
- Джок, остолоп ты этакий, - крикнул тот же голос из глубины дома, - ты
что, будешь тут дрыхнуть, а молодому господину придется одному искать дорогу
в замок? Вставай, лодырь несчастный, и выведи господина на большую дорогу.
Он проводит вас туда, сэр, и уж поверьте, что вас там хорошо примут. Они
никому не отказывают, а вы приедете, по-моему, как раз вовремя, потому что
лакей лэрда, не тот, что у него в камердинерах, а попроще, только что ездил
за бабкой; так вот он и завернул к нам пару кружек двухпенсового пива
распить и сказал, что у леди начались уже схватки.
- Может быть, являться в такое время в незнакомый дом не совсем удобно?
- сказал Мэннеринг.
- Ну, об этом нечего заботиться, дом у них большущий, а когда ждут
приплода, у всех на душе весело.
К тому времени Джок разобрался уже во всех прорехах своей рваной куртки
и еще более рваных штанов и высунулся из двери; это был белоголовый босой,
неуклюжий мальчуган лет двенадцати; таким он, во всяком случае, казался при
свете свечи, которую его полуодетая мать старалась направить на незнакомца,
оставаясь сама в темноте. Джок пошел налево задами, взяв под уздцы лошадь
Мэннеринга, и довольно ловко повел ее по тропинке, окаймлявшей огромную
помойную яму, близость которой уже всячески давала себя чувствовать. Потом
юный проводник потянул обессилевшую лошадь по узкой неровной дороге, а там
проломал, как он выразился, лазейку в старой, сложенной из камня ограде и
протащил послушное животное сквозь пролом, с грохотом обваливая камни на
пути. Наконец через эти ворота он вышел на какую-то дорогу, похожую на
аллею, хотя деревья были кое-где вырублены. Рев океана слышался теперь
совсем близко и во всей своей силе, и только что взошедшая луна тусклым
светом озаряла башни большого разрушенного замка. Мэннеринг с безотрадным
чувством посмотрел на эти развалины.
- Послушай, мальчуган, - сказал он, - какой же это дом?
- Так ведь тут когда-то, давным-давно, лэрды жили - это старый замок
Элленгауэн, тут водятся привидения, но вам их нечего бояться; что до меня, я
их и вообще-то никогда не видел. А вот мы и пришли к новому замку.
И действительно, оставив развалины по правую руку и сделав еще
несколько шагов, путешественник наш очутился у дверей не очень большого
дома. Мальчик принялся громко стучать. Мэннеринг объяснил слуге, кто он
такой, и в это время хозяин дома, услыхав из гостиной его голос, вышел к
нему и радушно пригласил его быть гостем Элленгауэна. Мальчика, который
получил полкроны и весь сиял от радости, отпустили домой. Усталую лошадь
отвели в конюшню, а Мэннеринг через несколько минут сидел уже в теплой
комнате за ужином, который с дороги казался ему особенно вкусным.
Глава 2
...врежется сюда,
Отхватит от земель моих отборных
Изрядный кус, огромный полукруг.
"Генрих IV", ч. I
Общество, собравшееся в гостиной Элленгауэна, состояло из лэрда и еще
одного человека, которого можно было принять за сельского учителя или за
причетника; вряд ли это мог быть священник, приехавший в гости к лэрду, - он
был для этого слишком плохо одет.
Сам лэрд был одной из тех ничем не замечательных личностей, которых
часто можно встретить в сельских местностях. Бывали там, правда, и такие,
кого Филдинг называл feras consumere nati; но страсть к охоте свидетельствует уже о наличии
некоторой энергии, а Бертрам, даже если эта энергия у него когдато и была,
теперь, во всяком случае, ее лишился. Единственной чертой характера, которая
выражалась на его довольно красивом лице, было какое-то добродушное
безразличие ко всему окружающему. Физиономия его, можно сказать, запечатлела
ту внутреннюю пустоту, которая сопровождала всю его жизнь. Покамест наш лэрд
занимается длинными разглагольствованиями о том, как удобно и полезно
обертывать стремена пучком соломы, когда случится ехать в холодный вечер, я
попытаюсь дать читателю представление о нем самом и о стиле его речей.
У Годфри Бертрама Элленгауэна, как и у некоторых других лэрдов его
времени, было много прославленных предков, но мало денег. Род его уходил
своими корнями так далеко в глубь времен, что самые первые представители его
терялись где-то в варварских веках независимости Гэллоуэя. На родословном
древе его, кроме христианских и рыцарских имен Годфри, Гилбертов, Деннисов и
Роландов, которым конца не было, были и языческие, относившиеся к еще более
отдаленным временам, - Артьт, Кнарты, Донагилды и Хэнлоны. Действительно,
когда-то все они были людьми буйного нрава, повелителями обширных
незаселенных земель и вождями большого племени Мак-Дингауэев и лишь
значительно позднее приняли норманнское имя Бертрамов. Они воевали,
поднимали восстания, терпели поражения; потом их покоряли, им отрубали
головы, их вешали - словом, с ними на протяжении многих столетий происходило
все то, что приличествует каждому знаменитому роду. Но постепенно они
потеряли свое высокое положение, и прежние главари государственных заговоров
и крамол, Бертрамы, Мак-Дингауэи и Элленгауэны, снизошли до роли их простых
соучастников. Наиболее роковым в этом смысле для них явилось семнадцатое
столетие, когда, казалось, сам враг рода человеческого вселил в них дух
протеста, неизменно ставивший их в оппозицию к существующему порядку. Они
вели себя как раз наперекор правилам известного пастора Брея и с таким же
упорством вставали на защиту слабых, с каким этот почтенный служитель церкви
тяготел к сильным мира сего. И, подобно ему, они получили за все должную
награду.
Аллан Бертрам Элленгауэн, который процветал tempore Caroli Primi, был, как утверждает самое авторитетное для меня
лицо, сэр Роберт Дуглас, в своей родословной шотландских баронетов (см, это
сочинение на имя "Элденгауэн"), непоколебимым роялистом, исполненным
решимости защищать священную особу короля. Он действовал заодно со
знаменитым маркизом Монтрозом и другими ревностными и благородными
патриотами, причем в борьбе этой понес большие потери. Милостью священной
особы его величества он был возведен в рыцарское достоинство, а парламентом
осужден в 1642 году как злонамеренный и потом вторично как резолюционист - в
1684 году. Эти два взаимоисключающих эпитета "злонамеренный" и
"резолюционист" стоили бедному сэру Аллану половины его родовых владений.
Его сын Деннис Бертрам женился на дочери одного из видных фанатиков тех
времен, заседавших в Государственном совете, и союзом этим спас остаток
отцовского состояния. Но коварной судьбе угодно было, чтобы он увлекся не
только красотой, но и политическими идеями своей жены, и вот какими словами
характеризует его Роберт Дуглас:
"Это был человек выдающихся способностей и к тому же очень решительный,
и это побудило западные графства избрать его одним из представителей
дворянства, которым было поручено представить тайному совету Карла II их
жалобу на вторжение северошотландских горцев в 1678 году. За выполнение
этого патриотического долга на него, однако, был наложен штраф, для уплаты
которого он должен был заложить половину доставшегося ему от отца поместья.
Может быть, путем строгой экономии он и возместил бы эту потерю, но, как
только вспыхнуло восстание Аргайла, Деннис Бертрам снова попал в немилость;
к нему начали относиться недоверчиво, сослали его в замок Даннотар на берегу
Мернса, и там он погиб при попытке бежать из подземелья, называвшегося
Пещерой вигов, где он находился в заключении вместе с восемьюдесятью своими
сподвижниками. Заимодавец его вступил тогда во владение его землей,
выражаясь словами Хотспера - "врезался" к нему и отнял у Бертрама еще один
огромный участок оставшегося поместья.
Донохо Бертрам, у которого и в имени и в характере было что-то
ирландское, унаследовал уже урезанные земли Элленгауэнов. Он выгнал из дома
преподобного Аарона Мак-Брайера, капеллана своей магери (рассказывают, что
они не поделили между собой прелестей молоденькой молочницы), ежедневно
напивался пьяным, провозглашая здоровье короля, совета и епископов,
устраивал оргии с лэрдом Лэггом, Теофилом Оглторпом и сэром Джеймсом
Тернером и наконец, сев на своего серого мерина, присоединился к Клайверсу в
Киллиенкрэнки. В схватке при Данкелде в 1689 году какой-то камеронец
застрелил его серебряной пуговицей (считалось, что дьявол делал его
неуязвимым для свинца и железа), и вместо, где он погребен, поныне еще
зовется "Могилой нечестивого лэрда".
Сын его Льюис проявил больше благоразумия, чем можно было ждать, зная
его предков. Он всячески старался сохранить доставшуюся ему часть поместий,
разоренных как разгульной жизнью Донохо, так и различными штрафами и
конфискациями. И хотя он тоже не избежал роковой судьбы, которая втягивала
всех Элденгауэнов в политику, у него всетаки хватило благоразумия, перед тем
как выступить вместе с лордом Кенмором в 1715 году, поручить свое состояние
доверенным лицам, для того чтобы избежать расплаты в случае, если бы графу
Мару не удалось свергнуть протестантскую династию. Но когда он очутился, как
говорится, между Сциллой и Харибдой, ему удалось спасти свое состояние,
только прибегнув к новой тяжбе, результатом которой явился еще один дележ
родовых владений. Но все же это был человек решительный. Он продал часть
земель и расстался со старым замком, где род его в период упадка ютился,
говоря словами одного фермера, "как мышь в щели"; он снес тогда часть этих
древних развалин и построил из старого камня небольшой трехэтажный дом с
фасадом, походившим на гренадерскую шапку, со слуховым окном в середине,
напоминавшим единственный глаз циклопа, еще двумя окнами по бокам и дверью
между ними, которая вела в зал и гостиную, освещенную со всех четырех
сторон.
Таков был новый замок Элленгауэн, где мы оставили нашего героя,
которому, может быть, тогда было не так скучно, как сейчас читателю. В
этот-то дом и переселился Льюис Бертрам, полный твердой решимости
восстановить материальное благополучие своей семьи. Он захватил в свои руки
часть земли, часть взял в аренду у соседних помещиков, покупал и продавал в
Северной Шотландии крупный рогатый скот и чевиотских овец, ездил по рынкам и
ярмаркам, торговался там, как только мог, и всеми силами одолевал нужду. Но,
приобретая себе состояние, он одновременно проигрывал в общественном мнении;
его собратья лэрды смотрели косо на эти его коммерческие операции и
сельскохозяйственные затеи; сами они больше всего на свете интересовались
петушиными боями, охотой и скачками, лишь изредка разнообразя эти
развлечения какой-нибудь безрассудной дуэлью. В глазах этих соседей образ
жизни Элленгауэна унижал его дворянское достоинство; он же, в свою очередь,
почел за благо постепенно избавляться от их общества, и решил стать
обыкновенным помещикомфермером, - положение по тому времени незавидное. Но в
самом разгаре его замыслов смерть оборвала их, и все скудные остатки
большого поместья перешли к единственному его сыну Годфри Бертраму, который
теперь и являлся их владельцем.
Опасность спекуляций, которыми занимался его отец, скоро дала себя
знать. Без самоличного и неусыпного надзора лэрда Льюиса все начатые им
предприятия пришли в упадок; они не только перестали давать доход, но даже
стали убыточными. Годфри, у которого не было ни малейшей энергии, чтобы
предотвратить эти беды или достойно их встретить, во всем положился на
другого человека. Он не заводил ни конюшен, ни псарни, ни всего того, с чего
в этих местах люди обычно начинают разоряться, но, как и многие его соседи,
он завел себе управляющего, и это оказалось разорительнее, чем все
остальное. Под мудрым руководством этого управляющего маленькие долги
превратились в большие от наросших процентов, временные обязательства
перешли в наследственные, и ко всему присоединились еще немалые судебные
издержки. По своей натуре Элленгауэн не имел ни малейшей склонности к
сутяжничеству, но тем не менее ему пришлось оплачивать расходы по тяжбам, о
существовании которых он даже и не знал. Соседи предрекали ему полное
разорение. Высшие сословия не без злорадства считали его уже конченным
человеком, а низшие, видя, в какое зависимое положение он попал, относились
к нему скорее сочувственно. Простые люди его даже любили и при разделе
общинного выгона, а также в тех случаях, когда ловили браконьера или
заставали кого-то за незаконной порубкой леса - словом, всегда, когда
помещики так или иначе ущемляли их интересы, они говорили друг другу: "Ах,
если бы у нашего доброго Элленгауэна были такие владения, как у его деда, он
не потерпел бы, чтобы обижали бедных". Однако это хорошее мнение о нем
никогда не мешало им при всяком удобном случае извлекать из его доброты
какую-то пользу для себя: они пасли скот на его пастбищах, воровали у него
лес, охотились за дичью на его угодьях и так далее, - "наш добрый лэрд этого
и не увидит, никогда ведь он в наши дела мешаться не станет". Разносчики,
цыгане, медники и бродяги всех мастей постоянно толпились в людских
Элленгауэна и находили себе приют на кухне, а лэрд, "славный человек",
большой охотник поболтать, как и вообще все слабохарактерные люди, любил в
награду за свое гостеприимство выслушивать разные новости, которые они ему
рассказывали.
Одно только обстоятельство помогло Элленгауэну избежать полнейшего
разорения. Это был его брак с женщиной, которая принесла ему около четырех
тысяч фунтов стерлингов приданого. Никто из соседей не мог понять, что,
собственно, заставило ее выйти за него замуж и отдать ему все свое
состояние, - не иначе как это был его высокий рост, статная фигура, красота,
хорошее воспитание и отменное добродушие. Могло иметь значение и то, что
сама она уже достигла критического возраста двадцати восьми лет и у нее не
было близких родных, которые могли бы повлиять на ее решение.
Ради этой-то дамы (рожавшей в первый раз) и был так стремительно послан
в Кипплтринган тот нарочный, о котором рассказывала вечером Мэннерингу
старуха.
Мы уже много всего сказали о самом лэрде, но нам остается еще
познакомить читателя с его собеседником. Это был Авель Сэмсон, которого по
случаю того, что он был учителем, называли Домини Сэмсон. Он был из простой
семьи, но удивительная серьезность его, проявившаяся у него с младенческих
лет, вселила в его родителей надежду, что их дитятко "пробьет", как они
говорили, себе дорогу к церковной кафедре. Во имя этой честолюбивой цели они
всячески ограничивали и урезывали себя, вставали раньше, ложились позднее,
сидели на одном черством хлебе и холодной воде - все это для того, чтобы
предоставить Авелю возможность учиться. А тем временем долговязая нескладная
фигура Сэмсона, его молчаливая важность и какая-то несуразная привычка
шевелить руками и ногами и кривить лицо в то время, как он отвечал урок,
сделали бедного Сэмсона посмешищем в глазах всех его школьных товарищей. Те
же самые свойства стяжали ему не менее печальную известность и в колледже в
Глазго. Добрая половина уличных мальчишек собиралась всегда в одни и те же
часы поглядеть, как Домини Сэмсон (он уже достиг этого по
╧Ёшъы■ўхэш 