я здесь побывал.
     - Да,  -  произнесла  Элспет,  вероятно  вспоминая  о  своих несчастьях
вообще,  а  не  о том недавнем. - У нас тут недавно стряслась беда. Не знаю,
как  переносят  несчастья  молодые,  а  я  переношу  плохо.  Я не слышу, как
свистит   ветер   и  рокочет  море,  но  мне  кажется,  что  я  вижу  лодку,
перевернутую  дном  кверху,  и  людей,  барахтающихся в волнах! Ох, господи,
какие  тяжкие  видения  бывают  у  людей, когда не спишь и не бодрствуешь, а
только  ждешь,  когда  же наконец придет долгий и глубокий сон! Иной раз мне
мерещится,  что  не  то  мой  сын,  не  то  Стини умер и я вижу похороны. Не
странно  ли,  что  такое снится сумасшедшей старухе? Отчего бы им умирать до
меня? Это ведь против законов природы!
     - Мне  кажется,  вы  мало  чего добьетесь от этой старой дуры, - сказал
Гектор,   по-видимому   еще   сохранивший   в   душе   неприязнь  к  ней  за
пренебрежительное  упоминание  в  балладе  о  его  земляках.  - Вы мало чего
добьетесь  от  нее,  сэр, и мы только потеряем время, сидя здесь и слушая ее
бессмысленный лепет.
     - Гектор,  -  возмущенно  произнес  антикварий,  - если тебе не внушают
уважения  ее  несчастья,  уважай  по  крайней  мере ее возраст и седины. Это
последняя  ступень  существования,  о  которой  так хорошо говорит латинский
поэт:

                ...omni
                Membrorum damno major dementia, quae nec
                Nomina servorum, nec vultus agnoscit amici,
                Cum queis preterita coenavit nocte, nec illos
                Quos genuit, quos eduxit*.
     ______________
     *  Всякого  увечья  страшнее слабоумие, когда человек не помнит ни имен
рабов,  ни  лица  друга, ни того, с кем ужинал накануне, ни тех, кого родил,
ни тех, кого воспитал (лат.).

     - Это   латынь!   -  воскликнула  Элспет,  приходя  в  себя,  словно  с
увлечением   следила  за  строками,  которые  антикварий  прочел  с  большим
пафосом.  - Это латынь! - И она обвела всех испуганным и гневным взглядом. -
Неужели какой-нибудь священник наконец добрался до меня?
     - Видишь,  племянник,  она поняла эту великолепную тираду немногим хуже
тебя.
     - Надеюсь,  сэр,  вы  не  думаете,  что она скорее меня признала в этом
латынь?
     - Нет, что до этого... Но погоди, она собирается говорить.
     - Не  надо  мне  никаких священников, - с бессильной яростью произнесла
старая  колдунья.  -  Как я жила, так и хочу умереть. Пусть никто не скажет,
что я предала свою госпожу - даже ради спасения души!
     - Это  говорит о нечистой совести, - заметил нищий. - Я хотел бы, чтобы
она облегчила свою душу - для своего же блага.
     И он снова приступил к ней:
     - Ну, милая, я исполнил твое поручение к графу.
     - К  какому  графу? Не знаю никакого графа. Знавала я когда-то графиню,
и  чего  бы  я  не дала, чтобы никогда не знать ее! Ибо через это знакомство
пришли,  -  и, говоря, она стала считать на своих иссохших пальцах, - сперва
Гордыня,  потом  Коварство,  потом  Мстительность, потом Лжесвидетельство. И
Убийство  уже  стучалось  у  дверей,  желая  войти. Как вы думаете, приятные
гости обосновались в душе женщины? Поверьте, слишком уж много было гостей!
     - Да  нет  же,  матушка,  -  продолжал нищий. - Я толкую не про графиню
Гленаллен, а про ее сына, которого зовут лордом Джералдином.
     - Теперь  вспоминаю,  - ответила Элспет. - Не так давно я видела его, и
был  у  нас  с  ним печальный разговор. - Ах, господа, красивый молодой лорд
стал  таким  же  старым и хилым, как я. Да, вот что делают с молодежью горе,
разбитые  надежды  и  преграды на пути пылкой любви! Но разве не должна была
подумать  об  этом его мать? А мы ведь были всего лишь подневольные женщины.
А  уж  меня-то  никто  не может попрекнуть - ведь он не был мне сыном, а она
была  моя  госпожа. Вы знаете, как это говорится в балладе? Я почти позабыла
ее, да и напев вылетел из моей старой головы:

                Я мать не дам корить, мой друг,
                Твоя не к месту злоба.
                Найти легко хоть сто подруг,
                Но мать одна до гроба!

     А  потом  он-то  был ведь только наполовину гленалленской крови, а в ее
жилах  текла  чистая  кровь.  Нет, нет, никогда мне не следует жалеть о том,
что  я  сделала  и  выстрадала ради графини Джоселинд. Никогда не стану я об
этом жалеть!
     С  упрямым выражением человека, который решил ни в чем не признаваться,
она начала стягивать с прялки лен, возобновляя прерванное занятие.
     - Я  слыхал,  - проговорил нищий, знавший от Олдбока кое-что об истории
семьи,  - будто чей-то злой язык рассорил графа, то есть лорда Джералдина, с
молодой невестой.
     - Злой  язык? - с внезапной тревогой воскликнула Элспет. - А чего бы ей
бояться  злых  языков?  Она  была добра и хороша собой - по крайней мере все
так  считали. И если б она сама придерживала язык и никого не задевала, она,
несмотря ни на что, жила бы как положено леди.
     - Но  я  слыхал,  матушка,  -  продолжал  Охилтри, - у нас так болтали,
будто она и ее муж были в недозволенно близком родстве, когда поженились.
     - Кто  смеет говорить, - перебила старуха, - будто они поженились? Кому
это  известно?  Только не графине и не мне. А если они были тайно повенчаны,
то и тайно разлучены. Они выпили чашу своего же обмана.
     - Нет,  подлая  ведьма,  -  закричал Охилтри, который больше не в силах
был  молчать, - они выпили яд, который ты и твоя мерзкая госпожа приготовили
для них!
     - Ха,  ха! - засмеялась старуха. - Я так и думала, что до этого дойдет.
Что  ж,  пусть меня допрашивают, я буду сидеть и молчать. В наше время пыток
нет,  а  если  есть,  пусть  рвут меня на куски! Горе устам вассала, если он
предаст того, чей хлеб он ест!
     - Поговори  с  ней, Эди, - настаивал антикварий. - Она знает твой голос
и охотно на него откликается.
     - Нет,  мы  от нее больше ничего не добьемся, - сказал Охилтри. - Когда
она  вот  так  усядется да сложит руки, она может за неделю не произнести ни
слова.  А  кроме того, если я не ошибаюсь, ее лицо, с тех пор как мы пришли,
сильно  изменилось  в  нехорошую  сторону. Все же я попытаюсь, чтобы угодить
вашей  милости.  -  Так  ты  не  помнишь, матушка, что твоя прежняя госпожа,
графиня Джоселинд, призвана в мир иной?
     - Призвана  в  мир  иной! - воскликнула старуха, на которую имя графини
неизменно  оказывало возбуждающее действие. - Тогда мы должны отправиться за
ней.  Все  должны  ехать  верхом,  когда  она  в седле. Велите сказать лорду
Джералдину,  что  мы  поедем  впереди. Подайте мой плащ и шарф. Не могу же я
такая растрепанная ехать в коляске с миледи!
     Она  подняла иссохшие руки и стала двигать ими, как женщина, надевающая
плащ  перед  выходом  из  дома.  Потом  медленно  и неуклюже опустила их. И,
несомненно,  с  той  же  мыслью  о  путешествии,  заговорила  торопливо, без
передышки:
     - Позовите  мисс Невил! Почему вы вздумали назвать ее леди Джералдин? Я
сказала  -  Эвелин  Невил,  а не леди Джералдин. Нет никакой леди Джералдин!
Скажите  ей,  чтобы она сменила свой мокрый плащ, и пусть она не будет такая
бледная...  Ребенок?  Откуда  у  нее может быть ребенок? Кажется, у девиц не
бывает  детей!  Тереза,  Тереза, миледи зовет нас! Возьми свечу, на лестнице
темно, как в ночь под Рождество. Мы идем, миледи!
     С этими словами она опустилась в кресло и оттуда боком сползла на пол.
     Эди  бросился  вперед,  чтобы  поддержать  ее,  но,  едва взяв на руки,
проговорил:
     - Все кончено! На последнем слове и смерть пришла.
     - Не  может  быть!  -  прошептал  Олдбок,  подходя  к  старухе вместе с
племянником.
     Однако  сомневаться  не приходилось. Она скончалась с последним словом,
торопливо  слетевшим с ее губ. И перед Олдбоком и его спутниками лежали лишь
бренные  останки  той,  что  так  долго  боролась  с  сознанием тайной вины,
которая еще более отягощала все невзгоды бедности и преклонных лет.
     - Дай  бог,  чтобы  за  гробом  ей была уготована лучшая участь, чем на
земле!  -  сказал  Эди,  глядя  на  безжизненное тело. - Увы, какое-то бремя
тяжко  давило ей сердце. Я много раз видел, как умирали люди на поле боя и у
себя  в  постели. Но мне легче было бы увидеть все это вновь, чем одну такую
ужасную кончину.
     - Надо  позвать  соседей, - сказал Олдбок, как только немного оправился
от  охватившего  его  ужаса  и  изумления, - и сообщить эту печальную весть.
Жаль,  что  не  удалось  получить  ее  признание. И, хотя это менее важно, я
жалею,  что  не  мог  записать  отрывок  баллады,  который  она  пела. Но да
исполнится воля господня!
     Они  вышли  из  хижины  и  оповестили  соседей о случившемся. Тотчас же
пожилые  женщины  собрались, чтобы обмыть и убрать тело той, кого можно было
считать праматерью поселка. Олдбок обещал помочь в расходах по погребению.
     - Ваша  милость,  -  обратилась к нему Эйлисон Брек, соседка, ближайшая
по  возрасту  к  покойной,  - не худо бы вам прислать сюда что-нибудь, чтобы
поднять  у  нас  дух  во  время  бдения  при покойнице, потому как у бедного
Сондерса  весь  джин  выпили,  когда  хоронили  Стини, а мало кто согласится
сидеть  с  пересохшим  ртом  возле  трупа.  Элспет  в  молодости была редкая
умница,  я  хорошо  помню. Но только шептали, будто она не очень удачлива. О
мертвых  не  следует  говорить  дурно,  особенно о куме и соседке, но только
после  ее переезда из Крейгбернфута странные слухи пошли про какую-то леди и
ребенка.  Так  что,  видите,  наше бдение будет не очень приятным, если ваша
милость не пришлет нам чего-нибудь для храбрости.
     - Вы  получите  виски,  - ответил Олдбок, - тем более что вы употребили
надлежащее  название  для  старинного  обычая  бдения  при  покойнике.  - Ты
замечаешь,  Гектор,  что  они говорят: lyke-wake. Это чисто тевтонское слово
близко  к  немецкому Leichnam, труп. Часто говорят неправильно: late-wake, и
Бранд поддерживает это современное искажение.
     - Мне  кажется,  -  пробормотал Гектор про себя, - что дядя готов будет
отдать  весь  Монкбарнс,  если  кто-нибудь  придет  и попросит его на чистом
тевтонском  языке!  Ни  капли  виски  не  перепало  бы  старухам,  если б их
председательница попросила вина для late-wake.
     В  то время как Олдбок давал еще кое-какие указания и обещал помочь, по
пескам  прискакал  во  весь  дух  слуга  сэра  Артура и, заметив антиквария,
остановил лошадь возле него.
     - В  замке,  - сказал он, - что-то случилось (что именно, он не мог или
не  хотел объяснить), и мисс Уордор спешно послала меня в Монкбарнс просить,
чтобы мистер Олдбок отправился туда, не теряя ни минуты.
     - Боюсь,  -  сказал  антикварий, - что дела сэра Артура тоже близятся к
развязке. - Что я могу сделать?
     - Как  что, сэр? - воскликнул Гектор со свойственной ему горячностью. -
Вскочить  на  коня  и  повернуть его головой к замку. Вы будете в Нокуинноке
через десять минут.
     - Этот  конь легок на ногу, - сказал слуга, спешиваясь, чтобы поправить
подпругу  и стремена. - Только артачится немного, когда чует на себе мертвый
груз.
     - Я  скоро  стал  бы  мертвым грузом - только не на нем, а под ним, мой
друг!  -  сказал  антикварий. - Черт возьми, видно я тебе надоел, племянник?
Или,  ты  думаешь, мне жизнь так надоела, что я сяду на этого буцефала? Нет,
нет,  мой  друг,  если мне надо быть сегодня в Нокуинноке, я должен спокойно
отправиться  туда  пешком,  и я это сделаю, по возможности, без промедления.
Капитан Мак-Интайр может сам поехать на этом коне, если ему угодно.
     - Не  думаю,  чтобы я мог быть очень полезен, дядя, но я хотел бы, если
там  несчастье,  по крайней мере выразить свое сочувствие. Поэтому я поскачу
вперед и сообщу, что вы тоже скоро будете. Дай-ка мне шпоры, мой друг!
     - Они  вам  едва  ли  понадобятся,  сэр,  - сказал слуга, в то же время
снимая  шпоры  и  пристегивая их к сапогам капитана Мак-Интайра. - Конь идет
хорошо и без них.
     Олдбок с изумлением взирал на это новое безрассудство племянника.
     - Ты  с  ума  сошел,  Гектор,  или  забыл,  что  сказал Квинт Курций, с
которым  ты,  как  солдат,  должен  быть хорошо знаком: "Nobilis equus umbra
quidem  virgae  regitur;  ignavus  ne  calcari quidem excitari potest"*. Эти
слова   ясно  показывают  бесполезность  шпор  и  даже,  я  добавил  бы,  их
опасность.
     ______________
     *  Благородный  конь  повинуется даже легкому взмаху кнута; ленивого же
не могут подогнать даже шпоры (лат.).

     Но  Гектор,  которому  мнения  Квинта Курция и антиквария в таких вещах
были  равно  безразличны,  ответил  лишь беспечным: "Не бойтесь, не бойтесь,
сэр!"

                Тут отпустил он жеребцу поводья
                И, наклонясь к луке седла, вонзил
                В бока измученному скакуну
                До самой вилки шпоры. Конь рванулся,
                А он, теперь уж ничему не внемля,
                Лишь пожирал перед собой дорогу.

     - Они  хорошая пара, - заметил Олдбок, глядя вслед умчавшемуся Гектору.
-  Бешеная лошадь и сумасшедший мальчишка - два самых своевольных создания в
христианском  мире! И все это для того, чтобы на полчаса раньше добраться до
места,  где  он  никому  не  нужен, ибо, я думаю, горести сэра Артура такого
свойства,  что  нашему  лихому  кавалеристу их не излечить. Наверно, все это
козни  Дюстерзивеля,  для  которого  сэр  Артур  столько  сделал. Не могу не
отметить,  что  к  некоторым  натурам до сих пор приложимо изречение Тацита:
"Beneficia  eo  usque  laeta  sunt  dura  videntur exsolvi posse; ubi multum
antevenere   pro  gratia  odium  redditur"*,  откуда  мудрый  может  извлечь
предостережение  - не оказывать человеку благодеяний сверх меры, в какой тот
может  в  будущем воздать, иначе сделаешь своего должника банкротом по части
благодарности.
     ______________
     *    Благодеяния    доставляют   нам   радость   до   тех   пор,   пока
облагодетельствованный в состоянии расплатиться за них (лат.).

     Бормоча   себе  под  нос  подобные  сентенции  скептической  философии,
антикварий  побрел песками в сторону Нокуиннока. Но нам необходимо опередить
нашего  друга,  чтобы  объяснить  причины, побудившие владельцев замка столь
спешно вызвать его.


                                 Глава XLI

                                     Когда гусыня - вспомним старый стих -
                                     Сидела на яичках золотых,
                                     К ее гнезду, укрытому листвой,
                                     Тихонько полз мальчишка озорной
                                     И хищной хваткой чудный сон сменил
                                     На стон предсмертный в трепетанье крыл.

                                                         "Любовь водорослей"

     С  тех  пор  как  сэр  Артур  стал  обладателем сокровища, найденного в
могиле  Мистикота,  он  пребывал в состоянии, более близком к экстазу, чем к
трезвому  мышлению.  Одно  время  дочь  даже  серьезно  беспокоилась  за его
рассудок,  ибо, уверовав, что в его руках секрет к овладению неограниченными
богатствами,   он   разговаривал   и  держал  себя,  как  человек,  обретший
философский  камень.  Он  толковал о покупке смежных имений, чтобы его земли
простерлись  поперек  всего острова, словно решил иметь соседом только море.
Он  начал переписку с известным архитектором, задумав обновить замок предков
и  придать  ему  такое  великолепие, чтобы он мог соперничать с Уиндзором, а
вокруг  разбить  парк  соответствующих  размеров. Толпы ливрейных лакеев уже
расхаживали  в  его  воображении  по  залам,  и  -  о  чем  только не грезит
обладатель  неисчерпаемого  богатства!  -  корона  маркиза, если не герцога,
сверкала  перед  ним  в  мечтах. Его дочь - на какую великолепную партию она
могла  рассчитывать!  Теперь он мог думать даже о союзе с принцем крови. Его
сын  уже  был  генералом,  а он сам - всем, что может представить себе самая
необузданная фантазия честолюбца.
     При  таком  состоянии  духа  всякий, кто пытался низвести сэра Артура в
лоно обыденной жизни, получал от него ответы в духе старого Пистоля:

                Плевать на свет и светских проходимцев!
                Я говорю об Африке веселой!

     После  продолжительного совещания сэра Артура с мистером Олдбоком утром
того  знаменательного  дня,  когда  был  найден  клад,  мисс  Уордор ожидала
допроса   по   поводу   оказанного   ей  Ловелом  внимания;  читатель  может
представить  себе  ее  изумление,  когда  вместо  этого последовал разговор,
показавший,   что  воображение  ее  отца  распалено  надеждой  на  обретение
несметного  богатства. Но когда ее отец вызвал Дюстерзивеля в замок, заперся
с   ним   и,   как  выяснилось,  выразил  ему  сочувствие  в  постигшей  его
неприятности,  стал на его сторону и возместил его потери, она встревожилась
не  на шутку. Все те подозрения, которые в ней давно возбуждал этот человек,
усилились,  когда  она  увидела,  как  он  старается внушить ее отцу мечты о
золоте,  а  в  то  же время - урвать себе возможно большую долю в ценностях,
таким странным образом доставшихся сэру Артуру.
     Начали   появляться  другие  зловещие  симптомы,  следовавшие  один  за
другим.  С  каждой  почтой  прибывали письма, которые сэр Артур, взглянув на
имя  отправителя,  бросал  в  огонь,  не потрудившись даже распечатать. Мисс
Уордор  подозревала,  что  эти  послания, содержание которых, казалось, было
заранее  известно  отцу,  поступали  от настойчивых кредиторов. Тем временем
резервы,  заимствованные  из  клада,  быстро таяли. Большая часть полученной
суммы  была  поглощена, в силу необходимости, уплатой по векселю на шестьсот
фунтов,   который   грозил   сэру  Артуру  непосредственной  опасностью.  Из
остальных  денег часть была дана рудоискателю, кое-что истрачено на прихоти,
которые  бедный  баронет  считал  вполне  оправданными  при  своих блестящих
надеждах,   а  кое-что  ушло  на  то,  чтобы  временно  заткнуть  рты  таким
заимодавцам,  которые, наскучив обещаниями, были одного мнения с Гарпагоном,
что  пора  получить  что-нибудь  существенное. Наконец стало более чем ясно,
что  через  два-три  дня после открытия клада все растаяло и не было никаких
видов  на новые поступления. Сэр Артур, от природы нетерпеливый, снова начал
обвинять  Дюстерзивеля  в  нарушении обещаний, вселивших в него надежду, что
весь  его  свинец превратится в золото. Однако этот достойный джентльмен уже
извлек  из  сложившегося положения все, что мог. А так как он был достаточно
умен,  чтобы  не присутствовать при падении дома, устои которого сам подрыл,
он  попытался  успокоить сэра Артура при помощи ряда мудреных терминов своей
науки  и откланялся, обещав вернуться на следующее утро с такими сведениями,
которые непременно избавят сэра Артура от всех его бедствий.
     - С  тех  пор  как  я  слушу  софетником в таких делах, - сказал мистер
Герман  Дюстерзивель,  - я никогда еще не подходил так близко к arcanum, что
означает  феликая  тайна  Панкресты  или Поликресты. Я знаю о ней не меньше,
чем  Пелазо  ди Таранто или Базилиус, и либо я через два или три дня прифеду
вас  к  номеру  третьему мистера Мистикота, либо ви назовете меня подлецом и
никогда больше не увидите моего лица.
     Рудоискатель  отбыл  с  этим  заверением и твердой решимостью выполнить
последнюю  часть  этой  программы и никогда больше не появляться перед своим
обобранным  покровителем. Сэр Артур остался, исполненный сомнения и тревоги.
Уверенная  речь философа, уснащенная такими звучными именами, как Панкреста,
Базилиус  и  так  далее,  произвела на него некоторое впечатление. Но он так
часто  бывал обманут подобной тарабарщиной, что уже не мог вполне положиться
на  нее,  и  удалился  вечером  в свой кабинет в ужасном состоянии человека,
который  повис над пропастью и, не имея возможности отступить, замечает, что
камень,  поддерживающий  его, п