в
связи  с вашими деятельными стараниями расследовать наше семейное несчастье.
Вы  показали  себя  более  достойным  мисс  Невил, чем я, так как благородно
стремились  восстановить  ее  доброе  имя  даже после смерти. Однако твердая
уверенность  в  том,  что  ваши благонамеренные усилия могут привести лишь к
разглашению  истории,  подробности  которой  слишком  ужасны,  побудили меня
помочь  моей  несчастной  матери  скрыть  или  уничтожить все доказательства
законного  союза,  заключенного  между  Эвелин  и  мной.  А  теперь  давайте
присядем  на  эту скамью, ибо я больше не могу оставаться на ногах, и будьте
добры выслушать, какое поразительное открытие я сегодня сделал.
     Они  сели, и лорд Гленаллен в кратких словах поведал печальную семейную
трагедию,  рассказав  о  своем тайном браке и об ужасном обмане, посредством
которого   его   мать  рассчитывала  сделать  невозможным  союз,  тогда  уже
заключенный.  Он  подробно  описал, с каким коварством графиня, имея в руках
все  документы,  касавшиеся  рождения  мисс Невил, показала лишь те, которые
относились  к периоду, когда отец графа по семейным причинам выдавал молодую
леди  за  свою  внебрачную  дочь.  Граф  рассказал,  что  у  него не было ни
малейшей   возможности   раскрыть   или   даже   заподозрить  обман  матери,
подкрепленный клятвами ее прислужниц Терезы и Элспет.
     - Я  покинул  отчий  дом,  -  закончил  он, - и умчался так, словно все
фурии  ада  гнались  за мной. Я несся с бешеной быстротой, сам не зная куда.
Из  моей  памяти  совершенно  изгладилось, что я делал и где побывал, прежде
чем  меня  разыскал  мой брат. Не буду докучать вам рассказом о своей тяжкой
болезни  и выздоровлении или о том, как - много позже - я осмелился спросить
о  той,  которая  делила  мое  несчастье,  и  узнал,  что  она нашла ужасное
средство   избавиться   от   всех   житейских   невзгод.   Впервые  я  начал
задумываться,  когда  прошел  слух  о том, что вы ведете расследование этого
мрачного  дела.  И  вы  едва ли удивитесь, что я, веря внушенной мне версии,
поддерживал  шаги,  предпринятые  братом  и  матерью,  чтобы  прекратить это
расследование.  Сведения,  которые  я  им  дал  относительно обстоятельств и
свидетелей  моего  тайного  брака,  помогли  им  поставить  преграду  вашему
рвению.   Священник  и  свидетели,  как  люди,  старавшиеся  только  угодить
могущественному  наследнику Гленаллена, конечно, не устояли перед посулами и
угрозами.  Их  так вознаградили, что они без возражений покинули страну. Что
же  касается  меня,  мистер  Олдбок,  -  продолжал бедный граф, - то с этого
времени  я  считал,  что  вычеркнут  из  книги живых и не имею больше ничего
общего  с внешним миром. Мать всяческими ухищрениями пыталась примирить меня
с  жизнью  и  доходила  даже  до  намеков,  в  которых я теперь вижу попытки
вселить  в  меня  сомнение  в достоверности той ужасной истории, которую она
сама  же  сочинила.  Но  я  истолковывал  все,  что  она  говорила, лишь как
выдумки,  продиктованные материнским чувством. Я воздержусь от упреков, - ее
ведь  больше  нет  на свете, и, по словам ее жалкой пособницы, она не знала,
насколько  отравлена  была  пущенная  ею  стрела  и  как  глубоко  она могла
поразить.  Но,  мистер  Олдбок,  если  все  эти двадцать лет на земле влачил
жизнь  несчастный,  заслуживающий вашего сострадания, этим несчастным был я.
Еда  не  укрепляла  меня,  сон  не освежал, молитвы не успокаивали; все, что
радует  человека и необходимо его душе, превращалось для меня в яд. Мне были
ненавистны  даже  редкие  и  краткие встречи с другими людьми. Мне чудилось,
что  я  несу  этим  веселым  и  невинным  людям заразу противоестественной и
неизъяснимой   вины.  Бывали  мгновения,  когда  мои  мысли  принимали  иное
направление  и  я готов был подвергнуться превратностям войны или опасностям
путешествия   по   диким   странам   с  вредоносным  климатом,  вмешаться  в
политические   интриги   или  удалиться  в  суровое  уединение  отшельников,
исповедующих  нашу  религию.  Все эти намерения сменялись в моем уме, но все
они  требовали  энергии,  которой  после  перенесенного мною сокрушительного
удара  я  больше  не  обладал. Я прозябал кое-как в своем углу; воображение,
чувства,  ясность суждений и здоровье постепенно разрушались, подобно дереву
с  содранной  корой,  на  котором  сперва вянут цветы, потом отсыхают ветви,
пока  оно  не  становится похоже на тот прогнивший, умирающий ствол, который
вы видите перед собою. Так теперь вы пожалеете и простите меня?
     - Милорд,  -  ответил  глубоко тронутый антикварий, - вам не приходится
просить  о моем сострадании или прощении, ибо сама ваша печальная история не
только  вполне  оправдывает  все,  что  могло  казаться  загадочным  в вашем
поведении,  но  и  представляет  собой  повесть,  способную  вызвать слезы и
сочувствие   у  ваших  злейших  врагов  (а  я,  милорд,  никогда  к  ним  не
принадлежал).  Но позвольте спросить вас, что вы теперь собираетесь делать и
почему  вы  почтили  меня,  чье  мнение  не может иметь большого веса, своим
доверием?
     - Мистер  Олдбок,  -  ответил  граф,  -  поскольку  я не мог предвидеть
характер  той  исповеди,  которую  я  сегодня  услышал,  я, конечно, не имел
заранее  в  мыслях  советоваться с вами или кем бы то ни было о своих делах,
так  как  не  мог  даже  подозревать, что они примут такое направление. Но у
меня  нет  друзей,  я  лишен делового опыта, а из-за столь долгого уединения
незнаком  также  с  законами  страны и обычаями нынешнего поколения. И когда
так  неожиданно  я  запутался в вопросах, в которых совсем не разбираюсь, я,
как  утопающий, схватился за первую представившуюся мне опору. Эта опора вы,
мистер  Олдбок.  Я  всегда слышал о вас как о человеке сведущем и умудренном
жизнью.  И  я сам знал вас как человека решительного и независимых взглядов.
Кроме  того,  есть  еще  одно обстоятельство, - добавил он, - которое должно
было  бы  в  известной  мере  объединить  нас:  мы  оба когда-то отдали дань
высоким  душевным качествам бедной Эвелин. Вы предложили мне помощь, когда я
в  ней  нуждался;  к  тому  же  вы знаете, как начались мои несчастья. К вам
поэтому я и прибегаю за советом, сочувствием и поддержкой.
     - И  вы не напрасно просите о них, милорд, - ответил Олдбок. - Я помогу
вам,  насколько  хватит  моих  скромных способностей. Я считаю за честь ваше
обращение  ко мне, продиктовано ли оно вашим выбором или подсказано случаем.
Но  это дело такого рода, что надо все тщательно взвесить. Разрешите узнать,
что вы сейчас думаете обо всем этом?
     - Я  хочу  выяснить  судьбу  моего ребенка, к чему бы это ни привело, -
сказал  граф,  -  и  хочу  восстановить  честь  Эвелин, которую я согласился
оставить  под  сомнением,  боясь в то время возможных, как меня уверяли, еще
более тяжких для нее разоблачений.
     - А память вашей матери?
     - Она  останется  омраченной ее же деяниями, - со вздохом ответил граф.
-  Пусть  лучше,  если  это  окажется  необходимым, ее справедливо осудят за
обман, чем напрасно обвинят других в гораздо более ужасных преступлениях.
     - Тогда,  милорд,  - сказал Олдбок, - мы прежде всего должны изложить в
принятой по закону форме и заверить показания старухи Элспет.
     - Боюсь,  -  возразил  лорд  Гленаллен,  -  что  в  настоящее время это
невозможно.  Она  измучена,  и  семья  ее  в  большом  горе. Может быть, это
удастся  завтра,  когда  она будет одна, да и то я сомневаюсь, чтобы она при
своих  сомнительных  понятиях  о  том,  что  хорошо и что дурно, согласилась
говорить  в  присутствии  третьего  лица. И, надо сказать, я тоже совсем без
сил.
     - Тогда,    милорд,   -   сказал   антикварий,   которого   интерес   к
обстоятельствам   этой   встречи  вознес  над  соображениями  о  расходах  и
хлопотах,  обычно  имевших  для  него  большое  значение, - я предложу вашей
светлости,  поскольку  вы  совершенно измучены, вместо возвращения в далекий
Гленаллен-хауз   или   еще   более   неприятной   перспективы  заночевать  в
какой-нибудь  дрянной  гостинице  Фейрпорта и поднять на ноги всех городских
сплетников,  -  вместо  всего  этого  я  предлагаю вам на эту ночь быть моим
гостем  в  Монкбарнсе.  Завтра  эти  бедные  люди  снова примутся за обычную
работу,  ибо  даже  горе  не  позволяет  им  передохнуть,  и  старуха  снова
останется одна. Тогда мы посетим Элспет и запишем ее показания.
     Высказав  сожаление  по  поводу  причиняемых  им хлопот, лорд Гленаллен
согласился  отправиться  с  мистером Олдбоком и по дороге терпеливо выслушал
всю  историю  Джона  Гернела,  от которой антикварий не избавлял никого, кто
переступал его порог.
     Прибытие   такого  высокопоставленного  незнакомца  с  двумя  верховыми
лошадьми  и  слугой  в  черном,  у  которого были кобуры на седельной луке и
маленькие  короны  на  кобурах,  вызвало  общее  смятение в доме Монкбарнса.
Дженни  Ринтерут,  едва  оправившаяся  от нервного припадка после известия о
несчастье  с  бедным  Стини, гонялась за индюшками и курами, кудахча и крича
громче,   чем   они,  и  в  общем  прикончила  пернатых  вдвое  больше,  чем
требовалось.  Мисс  Гризельда  высказала  ряд  мудрых замечаний о причудах и
своеволии  брата,  который  вызвал  эту  неурядицу,  внезапно  приведя в дом
аристократа-паписта.  Она  не  преминула  известить  мистера  Блеттергаула о
происшедшем  в  птичнике  избиении,  что побудило честного пастора явиться и
спросить,  как его друг Монкбарнс добрался домой и не слишком ли утомило его
участие  в  похоронах.  Этот визит последовал перед самым звонком к обеду, и
антикварию  не  оставалось  ничего, как пригласить духовную особу остаться и
благословить  трапезу.  Мисс Мак-Интайр, как и другим, хотелось взглянуть на
могущественного  пэра,  о котором все знали не больше, чем подданные знают о
каком-либо  восточном  халифе  или  султане. Впрочем, она немного робела при
мысли  о  встрече  с  лицом,  о необщительности и мрачности которого столько
наслышалась,   но  к  этой  робости  примешивалось  и  любопытство.  Пожилая
экономка  была  не  менее  возбуждена  и металась, выполняя многочисленные и
противоречивые  распоряжения  госпожи  по части варенья, пирожных и фруктов,
общего  распорядка  и  сервировки  обеда,  мер, препятствующих растопленному
маслу  стать  слишком  жидким,  и  опасности  проникновения  на кухню Юноны,
которая,  хотя  и была изгнана из гостиной, не переставала мародерствовать в
кладовых и других служебных помещениях.
     Единственным    обитателем   Монкбарнса,   кто   оставался   совершенно
равнодушным  к  этому  важному  событию,  был  Гектор  Мак-Интайр.  Граф или
простолюдин  -  не  все  ли ему равно? Непредвиденное посещение интересовало
его  лишь в той мере, в какой оно могло защитить его от неудовольствия дяди,
-  если  тот  еще  сердился  на  капитана,  уклонившегося  от присутствия на
похоронах,  -  и от насмешек по поводу его смелого, но неудачного поединка с
тюленем.
     Этим  домочадцам  мистер  Олдбок  представил  графа  Гленаллена,  и тот
терпеливо,   мягко   и  вежливо  выслушал  нудные  рацеи  духовной  особы  и
многословные  извинения  мисс  Гризельды  Олдбок,  которые  ее  брат  тщетно
пытался  сократить.  До  наступления обеденного часа лорд Гленаллен попросил
разрешения  временно  удалиться  в  отведенное  ему помещение. Мистер Олдбок
проводил  гостя  в Зеленую комнату, которую спешно подготовили к его приему.
Он   огляделся   вокруг   с   таким  выражением,  словно  что-то  мучительно
припоминал.
     - Мне кажется, - наконец заметил он, - что я уже когда-то был здесь!
     - Да,  милорд,  -  ответил  Олдбок,  -  в  связи  с  прогулкой  сюда из
Нокуиннока.  И,  раз  уж  мы  коснулись этой печальной темы, вы, может быть,
припомните,  чей  вкус  подсказал  нам  эти строки из Чосера, которые теперь
вытканы как девиз на драпировке.
     - Догадываюсь,  хотя  и  не  могу  вспомнить,  -  сказал  граф.  - Она,
несомненно,  превосходила меня в области литературного вкуса и знаний, как и
вообще  во  всем,  и  непонятно, мистер Олдбок, что, по воле провидения, это
создание,  прекрасное  духом  и телом, было столь ужасным образом вырвано из
жизни лишь из-за роковой склонности к такому жалкому человеку, как я.
     Мистер  Олдбок не пытался ответить на эту вспышку горя, не утихавшего в
груди  гостя,  и  только  сжал  его  руку  в своей, а другой провел по своим
густым   ресницам,   словно  смахивая  застилавший  глаза  туман;  затем  он
удалился, предоставив графу возможность на свободе приготовиться к обеду.


                                 Глава XXXV

                                       ...ваша жизнь
                                       Горит в мозгу у вас и пляшет в жилах.
                                       Так выпитый в кругу друзей бокал
                                       И сердце тешит и воображенье.
                                       А предо мной на дне осадок мутный.
                                       Он выдохся, прокис и, как помои,
                                       Грязнит вмещающий его сосуд.

                                                             Старинная пьеса

     - Вы  только  подумайте,  мистер  Блеттергаул, что за человек мой брат!
Вот,  кажется,  и умный он и ученый, а приводит в дом этого графа, не сказав
никому  ни слова! И как раз у Маклбеккитов несчастье, и мы сидим без рыбы, а
посылать  в  Фейрпорт  за  говядиной нет времени. Остается только баранина -
барашка  час  назад  зарезали, а тут еще эта дуреха Дженни Ринтерут закатила
истерику  и битых два дня только хохотала и ревела, и вот приходится просить
незнакомого  слугу,  который  важен и молчалив, как сам граф, прислуживать у
буфета!  А  я  даже  не  могу  пойти на кухню распорядиться: там торчит этот
самый  слуга и готовит какую-то мешанину для милорда, который не может есть,
как  все люди. А как мне, когда придет время, кормить этого самого слугу, я,
мистер Блеттергаул, и ума не приложу.
     - Вы  правы,  мисс  Гризельда,  -  ответил пастор, - Монкбарнс поступил
неделикатно.  Ему  следовало  за сутки предупредить вас о посещении, как это
делают  при  назначении  описи  для  оценки  и  передачи церковной десятины.
Впрочем,  эта  важная  особа  не могла найти во всем приходе дома, где бы ее
лучше  обеспечили продовольствием. Сие я могу утверждать столь же смело, как
и  то,  что  пар  из  кухни  благодатно  щекочет  мне  ноздри. Если вас ждут
какие-нибудь  хозяйственные  дела,  мисс  Гризельда,  то  я  ведь  здесь  не
посторонний  и  могу  пока  что  развлечься  вот  этим  дополненным изданием
"Основ" Эрскина.
     Взяв  с  дивана под окном этот занимательный том (для шотландцев то же,
что  комментарии  Кока  к  Литлтону),  он как бы инстинктивно раскрыл его на
десятой  главе книги второй "О десятинах или десятинных податях" и сейчас же
погрузился в глубокомысленное рассуждение о временном характере бенефиций.
     Угощение,   причинившее   мисс   Олдбок  столько  беспокойств,  наконец
появилось  на  столе.  И  вот  граф  Гленнален  впервые  после  пережитой им
трагедии  сидел за чужим столом, окруженный чужими людьми. Он казался самому
себе  человеком,  объятым сном или еще не совсем оправившимся от воздействия
на  его  мозг одуряющего напитка. Освобожденный в это утро от призрака вины,
так  долго  терзавшего  его  воображение, он теперь ощущал свое горе уже как
более  легкое и переносимое бремя и все-таки еще не был способен участвовать
в  общем  разговоре.  Действительно, беседа носила совсем иной характер, чем
тот,  к  которому он привык. Резкость Олдбока, бесконечные, нудные извинения
его  сестры,  педантическая узость высказываний пастора и чрезмерная живость
молодого  воина,  от  которой  пахло больше казармой, чем дворцом, - все это
было  ново  для графа, который прожил в атмосфере уединения и печали столько
лет,  что  формы  обращения, принятые в окружавшем его теперь мире, были ему
чужды  и  неприятны. Одна лишь мисс Мак-Интайр благодаря врожденному такту и
непритязательной  простоте  манер принадлежала, как показалось графу, к тому
классу общества, к которому он привык в давнишние и более счастливые дни.
     Поведение  лорда Гленаллена удивляло собравшихся ничуть не меньше. Хотя
был  подан  простой,  но превосходный семейный обед (как справедливо говорил
мистер  Блеттергаул,  мисс  Гризельду невозможно было застать врасплох, а ее
кладовую  -  пустой)  и  хотя  антикварий  хвастал своим лучшим портвейном и
уподоблял   его   фалернскому   вину   Горация,   лорд   Гленаллен  оказался
неприступным  для  соблазнов  яств  и  пития.  Его  слуга поставил перед ним
небольшую  тарелку  с рагу из овощей, то самое блюдо, приготовление которого
так  встревожило  мисс  Гризельду.  Лорд  Гленаллен  съел  очень  немного  и
завершил  свою  трапезу  стаканом искрящейся ключевой воды. Такой, по словам
слуги,  была  диета  его  светлости  уже  много  лет, за исключением больших
церковных  праздников  или случаев, когда в Гленаллен-хаузе принимали высшее
общество.  Только  тогда  граф ослаблял суровость этой диеты и позволял себе
бокал  или  два вина. Но сегодня ни один отшельник не мог бы пообедать проще
и скуднее.
     Антикварий,  как  мы  видели,  был  джентльмен  по  своим  чувствам, но
отличался  резкостью и бесцеремонностью выражений, ибо привык жить с людьми,
с  которыми  ему  незачем было особенно взвешивать свои слова. Сейчас он без
зазрения совести напал на знатного гостя по поводу его строгой диеты.
     - Немного  полуостывшей  зелени и картофеля, стакан ледяной воды, чтобы
сполоснуть  это  кушанье,  -  в  истории  древности  мы не найдем оправдания
этому,  милорд!  Мой  дом  в  старину  назывался hospitium - пристанищем для
христиан.  Но  питание вашей светлости - это питание язычников: пифагорейцев
или  индийских браминов. Нет, оно еще скуднее, если вы отказываетесь от этих
прекрасных яблок.
     - Я,  как вы знаете, католик, - сказал лорд Гленаллен, желая уклониться
от спора, - а вам известно, что наша церковь...
     - ...установила  много правил, требующих умерщвления плоти, - продолжал
бесстрашный  антикварий.  -  Но  я  никогда  не слыхал, чтобы они так строго
соблюдались.  Сошлюсь,  милорд,  хотя  бы  на  моего  предшественника  Джона
Гернела, или веселого аббата, который дал имя этому сорту яблок.
     Очищая  сочный  плод,  он,  несмотря на предостерегающий возглас сестры
"Фи,   Монкбарнс!"   и   на   длительный  кашель  пастора,  сопровождавшийся
покачиванием  огромного  парика,  пустился  с  совершенно излишней иронией и
обстоятельностью  рассказывать  подробности той интрижки, которая прославила
яблоки  аббата.  Его шутливый доклад - как легко себе представить - бил мимо
цели,  так как анекдот о монастырской галантности не вызвал и тени улыбки на
лице   графа.  Тогда  Олдбок  перевел  разговор  на  Оссиана,  Макферсона  и
Мак-Криба,  но лорд Гленаллен даже не слышал этих трех имен, настолько далек
он  был  от современной литературы. Разговору грозила опасность замереть или
перейти  к  мистеру  Блеттергаулу,  который  уже  успел  произнести страшные
слова:  "не  обложенная  десятиной",  но  в  этот  миг  была  затронута тема
французской  революции  -  политического  события, на которое лорд Гленаллен
взирал  со  всем  предвзятым  ужасом  фанатического  католика  и закоснелого
аристократа.   Что   же  касается  Олдбока,  то  он  в  своем  отвращении  к
революционным принципам не заходил так далеко.
     - В  Учредительном  собрании  было  немало  деятелей,  -  сказал  он, -
которые   придерживались   здравых  взглядов  вигов  и  стояли  за  создание
конституции,  обеспечивающей  свободу  для  народа.  И  если  теперь  бразды
правления  захватила компания разъяренных безумцев, - продолжал он, - то это
часто  случалось  при  великих  революциях,  когда в пылу борьбы прибегали к
крайним  мерам  и государство становилось похож