на сидела среди собравшихся на похороны как связующее
звено  между  скорбными  живыми  и мертвым телом оплакиваемого ими человека,
как  существо,  в  котором  свет  бытия  уже затмевали подкрадывающиеся тени
смерти.
     Когда  Олдбок вошел в этот дом скорби, все на минуту безмолвно склонили
головы,  и  затем,  по  шотландскому  обычаю,  гостей стали обносить вином и
хлебом.   В   это  время  Элспет  поразила  и  испугала  всех,  сделав  знак
разносившему  угощение  остановиться.  Она  взяла  в руку стакан, встала и с
бессмысленной  улыбкой,  игравшей  на  морщинистом  лице,  глухим,  дрожащим
голосом провозгласила:
     - Желаю  вам  здравствовать,  господа,  и  часто  веселиться  на  таких
собраниях!
     Все  отшатнулись  при  этом  зловещем  пожелании  и  поставили  обратно
нетронутые  стаканы,  содрогаясь от ужаса, понятного тем, кто знает, сколько
еще  суеверий  распространено  среди  простых  шотландцев.  Однако,  отведав
напиток, старуха вдруг воскликнула:
     - Что  это?  Вино! Откуда вино в доме моего сына?.. Ох, теперь я поняла
горестную причину, - продолжала она, подавляя стон.
     Уронив  стакан,  она еще миг постояла, пристально глядя на кровать, где
стоял  гроб  ее внука, затем медленно опустилась в кресло и прикрыла глаза и
лоб иссохшей, бледной рукой.
     В  эту  минуту  в  дом  вошел  пастор.  Мистер Блеттергаул, неистощимый
говорун,  особенно  на  тему об обогащении казны за счет монастырей, вдовьих
земельных  прав,  десятин  и  церковных  тяжб, донимавший своим красноречием
слушателей   в  тот  год,  когда,  к  их  несчастью,  состоял  председателем
церковного  суда,  был  все  же  добрый  человек,  по  выражению шотландских
пресвитериан  -  "прямой  с  богом  и  людьми".  Ни одно духовное лицо столь
усердно  не  посещало больных и несчастных, не поучало юношей, не наставляло
несведущих  и  не увещевало заблудших. И поэтому, несмотря на раздражение от
его  многословия  и  предрассудков,  личных  и  профессиональных,  несмотря,
далее,  на  постоянное отрицание за ним способности здраво мыслить, особенно
в   вопросах   духа   и   вкуса,   о   которых   Блеттергаул   был   склонен
распространяться,   надеясь  когда-нибудь  пробить  себе  дорогу  к  кафедре
риторики  или литературы, - несмотря, повторяю, на предубеждения, вызываемые
всеми  этими  обстоятельствами,  наш  друг  антикварий взирал на упомянутого
Блеттергаула  с  большим  уважением  и  почтением,  хотя,  признаюсь, лэрда,
вопреки  требованиям  приличия  и  увещеваниям женской части семьи, не часто
удавалось,  как  он выражался, "с собаками выгнать" из дома, чтобы послушать
проповедь  названого  слуги  божьего.  Тем  не  менее  он  всегда чувствовал
неловкость,  если  отлучался  из  Монкбарнса  в  тот  день,  когда  приходил
Блеттергаул,  которого постоянно приглашали обедать там по воскресеньям: эти
визиты  были  со  стороны  мистера  Блеттергаула знаком его уважения, вполне
приемлемым,  по  мнению  хозяина,  для  пастора и совместимым с собственными
привычками Олдбока.
     Теперь  после  отступления,  которое  понадобилось  нам  лишь для того,
чтобы  ближе  познакомить  наших  читателей  с  честным  священнослужителем,
возвратимся  к  прерванному рассказу. Войдя в хижину и ответив на безмолвные
и  скорбные приветствия находившихся там людей, мистер Блеттергаул сейчас же
протиснулся  к  несчастному  отцу и, видимо, попытался шепнуть ему несколько
слов  утешения и сочувствия. Но старик еще не мог их слышать. Он лишь угрюмо
кивнул  головой  и  пожал  священнику  руку  в  знак благодарности за добрые
намерения, однако либо не мог, либо не пожелал ничего ответить.
     Затем  священник  подошел  к  матери, двигаясь так медленно и бесшумно,
словно  боялся,  что  пол, подобно тонкому льду, подломится под его ногами и
что  от  первого  же  звука  разрушатся какие-то магические чары и хижина со
всеми  ее  обитателями  провалится  в  бездну.  О  том, что он сказал бедной
женщине,  можно судить только по ее ответам, когда, задыхаясь от подавляемых
рыданий  под  покровом,  который  она  все  еще  не отнимала от лица, миссис
Маклбеккит чуть слышно твердила при каждой паузе пастора:
     - Да,   сэр,  да!..  Вы  очень  добры...  Вы  очень  добры...  Конечно,
конечно...  Мы  должны  покориться...  Но,  о господи, мой бедный Стини, моя
гордость,  такой  складный,  такой  красивый, такой помощник семье, утешение
нам  и  радость  всем, кто на него ни глянет!.. Ох, дитя мое, дитя мое, дитя
мое! Зачем ты лежишь здесь, а я... я осталась плакать о тебе!..
     С  таким бурным проявлением горя и материнской любви ничего нельзя было
поделать.  Олдбок  уже  не  раз прибегал к табакерке, чтобы скрыть слезы, от
которых,  несмотря  на  свой  скептический  и  насмешливый  нрав, он в таких
случаях  не  мог  удержаться.  Женщины  всхлипывали,  мужчины прикрывали рот
шляпами  и  тихонько  переговаривались  между  собой.  Пастор  тем  временем
обратился  с  духовным утешением к престарелой бабушке. Сначала она слушала,
или  казалось,  что слушает, с обычным равнодушием. Но, когда, стараясь быть
понятым,  он  настолько  склонился  над  ее  ухом,  что смысл его слов начал
отчетливо  доходить  до  нее,  -  хотя  те,  кто  стоял  подальше,  его и не
улавливали,  -  лицо старухи сразу стало суровым и выразительным, как всегда
бывало  у  нее  в  минуты  просветления. Она выпрямилась и покачала головой,
ясно  выказывая  досаду, если не презрение, к словам мистера Блеттергаула, а
затем  слегка  махнула  рукой,  и  это  движение лучше слов дало понять всем
присутствующим,   что  она  отвергает  предложенное  ей  духовное  утешение.
Священник  на шаг отступил, будто его оттолкнули. Осторожно подняв и опустив
руку,  он  как  бы  выразил  одновременно  удивление, огорчение и жалость по
поводу  печального состояния ума старой Элспет. Всех присутствующих охватило
чувство    сострадания,    и    по    толпе    прошел   заглушенный   шепот,
свидетельствовавший   о  том,  каким  благоговейным  ужасом  наполнила  всех
безнадежная мрачность и в то же время решительность старухи.
     Тем  временем  общество  провожающих  пополнилось двумя лицами, которых
ожидали  из  Фейрпорта.  Снова пустили вкруговую вино и разведенный спирт, и
снова  все  обменялись  безмолвными поклонами. Старуха вторично взяла в руку
стакан, выпила и со странным смехом воскликнула:
     - Ха,  ха!  Я нынче дважды отведала вина! Как вы думаете, друзья, когда
это было со мной в последний раз?.. Я не пила вина с тех пор, как...
     Краска,  на  миг  оживившая  лицо  Элспет,  исчезла,  старуха поставила
стакан  и  снова  опустилась в кресло, с которого было приподнялась, когда с
жадностью потянулась за вином.
     Общее  удивление  улеглось,  и  мистер Олдбок, который с болью в сердце
наблюдал   за   тем,   что  он  считал  заблуждениями  ослабленного  разума,
борющегося  с  мертвящим  холодом глубокой старости и горя, заметил пастору,
что  пора  было  бы  приступить  к церемонии. Отец покойного был не способен
распоряжаться,  но  самый  близкий  родственник  дал  знак плотнику, в таких
случаях  исполняющему  обязанности  гробовщика,  выполнить  свое дело. Скрип
винтов  сейчас  же  известил,  что  крыша последнего обиталища бренной плоти
укрепляется  над  нею. Этот последний акт, навеки отделяющий нас от останков
того,  кого  мы  собрались  оплакивать, обычно оказывает воздействие даже на
самых  равнодушных,  себялюбивых  и  бессердечных. Из духа противоречия - да
позволено   будет   нам   считать  его  признаком  узости  взглядов  -  отцы
шотландской   церкви   отвергают   обращение  к  божеству,  даже  по  такому
торжественному  поводу, чтобы никто не подумал, что они поощряют обряды Рима
или  Англии. Гораздо правильнее и проще подходит к этому в нынешней практике
большинство  шотландских  пасторов;  они  в  таких  случаях читают молитву и
произносят  слово  назидания  живущим  еще  пред  останками того, кто совсем
недавно  был  таким,  как  они сами, а теперь стал таким, какими со временем
суждено  стать  и  им.  Однако этот достойный и похвальный обычай еще не был
принят  в  то  время,  о  котором  я  повествую;  во  всяком  случае, мистер
Блеттергаул  его  не  придерживался,  и  похороны  продолжались  без  всяких
благочестивых обрядов.
     Гроб   под  наброшенным  на  него  покровом,  поддерживаемый  за  ручки
ближайшими  родственниками,  теперь  только  ждал  отца, который, по обычаю,
должен  был  нести  изголовье. Эти привилегированные лица позвали его, но он
только  отмахнулся и покачал головой в знак отказа. А те, полагая это долгом
оставшегося  в  живых  и  непременным  возданием почести усопшему, с благими
намерениями,   но   малым   разумением   готовы  были  настаивать  на  своем
требовании.   Тут,   однако,   между   оцепеневшим   от  горя  отцом  и  его
благожелательными  мучителями стал Олдбок и заявил, что, как землевладелец и
хозяин покойного, он сам "понесет его голову к могиле".
     Несмотря  на  столь  горестный  повод,  такой  знак внимания со стороны
лэрда  согрел сердца родственников покойного. И старая Эйлисон Брек, одна из
рыбачек, вполголоса пообещала:
     - Для  его  милости Монкбарнса у меня всегда найдутся две дюжины устриц
(он  слыл  большим их любителем), хотя бы мне пришлось самой выйти за ними в
море при лютом ветре.
     И  таков уж нрав простых шотландцев, что, выказав уважение к их обычаям
и  к ним самим, мистер Олдбок приобрел в этот день большую популярность, чем
до  того  всеми  теми  суммами,  которые  он  ежегодно раздавал по приходу в
порядке личной и общественной благотворительности.
     Теперь  печальная  процессия  медленно  двинулась  в  путь. Впереди шли
причетники  с  жезлами,  жалкого  вида  старики,  сами ковылявшие, казалось,
прямо   в  ту  могилу,  к  которой  они  провожали  другого,  и  одетые,  по
шотландскому  обычаю,  в  поношенные  черные  сюртуки  и охотничьи фуражки с
порыжелым   крепом.  Монкбарнс,  если  бы  с  ним  посоветовались,  вероятно
возражал  бы  против  этого  лишнего расхода. Но, поступив так, он обидел бы
всех  больше,  чем  почтил  их,  взяв на себя роль первого среди провожающих
лиц.  Он это отлично понимал и мудро воздержался от упрека там, где упреки и
советы  были  равно  бесполезны. Действительно, шотландское крестьянство все
еще   заражено  той  страстью  к  похоронным  церемониям,  которая  когда-то
отличала  виднейших  сановников  королевства  и  даже  побудила  шотландский
парламент  издать  закон,  ограничивающий ее. И я знавал многих людей самого
низкого  звания,  отказывавших  себе  не  только в удобствах, но и во многом
необходимом  ради  того,  чтобы скопить достаточную сумму и дать возможность
пережившим    их    друзьям   похоронить   их,   как   они   это   называли,
"по-христиански".  Их  верных  душеприказчиков,  какую  бы нужду они сами ни
терпели,  нельзя  было  побудить обратить на пользу живым те деньги, которые
напрасно затрачивались на погребение мертвых.
     С  печальной  торжественностью,  обычной  в  таких  случаях, похоронная
процессия  прошла  около  полумили до кладбища, где тело было предано родной
земле,  и  после  того,  как  могильщики  засыпали  яму  и покрыли ее свежим
дерном,  мистер  Олдбок, сняв шляпу, поклонился своим помощникам, стоявшим в
скорбном молчании, и кивком головы отпустил провожающих.
     Священник  предложил антикварию идти домой вместе. Однако мистер Олдбок
находился  под таким сильным впечатлением от того, как держались рыбак и его
мать,  что,  движимый  состраданием,  а может быть, в какой-то степени и тем
любопытством,  которое  иногда  толкает  нас  даже  к  тому,  что нам больно
видеть,  он  предпочел одинокую прогулку вдоль берега, чтобы по пути еще раз
посетить хижину.


                                Глава XXXII

                                      Какой здесь грех сокрыт, какая тайна,
                                      Что их ни рассказать, ни искупить?
                                      ...черты лица бесстрастны
                                      В них не прочесть ни горя, ни упорства
                                      Не вспыхнут щеки, и уста не дрогнут

                                                         "Таинственная мать"

     Когда  гроб  был  унесен  с  того  места,  где он стоял, провожающие, в
порядке  их  общественного положения или родства с усопшим, гуськом вышли из
хижины,  причем младших детей мужского пола взяли с собой, и они семенили за
носилками,  на  которых  покоился  брат,  с  недоумением следя за непонятным
обрядом.  Потом  поднялись соседки и с заботливой предупредительностью увели
девочек,  чтобы  дать несчастной чете время и возможность открыть друг другу
сердца  и  тем  смягчить  горе.  Однако  доброе намерение женщин не возымело
успеха.  Едва  последняя  из них вышла за дверь и тихо прикрыла ее за собой,
как  отец,  поспешно оглянувшись, чтобы убедиться, что не осталось никого из
чужих,  вскочил,  яростно заломил руки над головой, издал долго сдерживаемый
вопль  отчаяния,  спотыкаясь,  кинулся к кровати, на которой перед тем стоял
гроб,  бросился  на  нее и, зарывшись головой в подушку, дал исход всей силе
своего  горя.  Напрасно несчастная мать в ужасе от такой безграничной скорби
-  тем  более  страшной,  что  она  овладела  человеком суровым и сильным, -
подавила  собственное  горе  и  слезы и, теребя мужа за полы куртки, умоляла
его  встать и вспомнить, что, хотя одного из семьи и не стало, у него все же
есть  жена и дети, нуждающиеся в поддержке и утешении. Этот призыв прозвучал
слишком  рано,  когда  отчаяние  отца было еще чересчур остро, и остался без
внимания.  Рыбак  по-прежнему  лежал  ничком,  и  рыдания,  столь  горькие и
сильные,  что  от  них  сотрясались  кровать  и  перегородка,  у которой она
стояла,  руки,  стискивавшие  одеяло,  и  судорожно  дергавшиеся  ноги - все
говорило о том, как глубоко и мучительно он страдал.
     - Ох,  какой  день,  какой  день! - промолвила бедная мать, чье женское
горе  уже изошло стонами и слезами и теперь почти растворилось в ужасе перед
тем  состоянием,  в  котором  она  видела  мужа. - Ох, какой страшный час! И
никого,  кто  бы  помог  бедной,  одинокой  женщине! Ох, матушка, хоть бы вы
сказали ему слово! Хоть бы вы заставили его успокоиться!
     К  ее  изумлению  и даже ужасу, мать мужа услыхала ее и откликнулась на
призыв.  Она  поднялась,  без  поддержки,  уверенно  прошла  по  комнате  и,
остановившись у кровати, перед простертым телом рыбака, сказала ему:
     - Встань,  сын  мой,  и  не  скорби  о том, кто уже за пределами греха,
искушения  и  горя!  Скорби  о тех, кто остался в этой юдоли горя и мрака. Я
вот  не  скорблю  и  не  могу ни о ком скорбеть, но я больше всех нуждаюсь в
том, чтобы ты скорбел обо мне.
     Голос  старой  матери,  который  уже много лет не звучал при обсуждении
насущных  нужд семьи, оказал действие на сына. Он сел на край постели, и его
внешний  вид,  поза  и  движения  выражали  теперь  не  гневное  молчание, а
глубокую  тоску  и  уныние. Бабушка удалилась в свой угол, а мать машинально
взяла  в  руки  потрепанную Библию и, казалось, начала читать, хотя глаза ее
были полны слез.
     Вот что происходило в комнате, когда раздался громкий стук в дверь.
     - Что  это?  -  удивилась  бедная  мать. - Кто мог прийти к нам в такой
час? Наверно, этот человек не слыхал о нашем несчастье!
     Когда стук повторился, она встала и, открыв дверь, сердито спросила:
     - Кому это понадобилось тревожить дом, куда вошло горе?
     Перед  ней  стоял  высокий  человек  в черном, и она сразу узнала в нем
лорда Гленаллена.
     - Нет  ли  здесь  или в одном из соседних домов старой женщины по имени
Элспет, которая долго жила в Крейгбернфуте?
     - Это  моя свекровь, милорд, - сказала Маргарет. - Но сейчас она никого
не может видеть. Ох, у нас нынче тяжкое горе! Рука господа коснулась нас.
     - Избави  бог,  - сказал лорд Гленаллен, - чтобы я по пустому делу стал
беспокоить  вас,  когда  вы  в горе; но дни мои сочтены, ваша свекровь очень
стара,  и,  если  я  не  увижу  ее  сегодня,  мы  с  ней, возможно, уже и не
встретимся в этом мире.
     - А  зачем  вам, - продолжала безутешная мать, - видеть старую женщину,
сломленную  годами  и  горем?  Ни  знатный, ни простой человек не переступит
моего порога в тот день, когда из дома вынесли тело моего ребенка.
     Говоря  так  со  свойственной  ей  с  малых  лет  и развившейся от рода
занятий  раздражительностью  (эта  раздражительность  теперь,  когда  прошли
первые  неудержимые  вспышки  отчаяния, уже начала примешиваться к ее горю),
миссис   Маклбеккит  держала  дверь  приотворенной,  но  загораживала  собою
проход, не давая гостю пройти.
     Однако изнутри послышался голос мужа:
     - Кто  там,  Мэгги?  Почему  ты  его  не  впускаешь? Пропусти того, кто
пришел!  Не  все  ли равно мне теперь, кто и когда входит и выходит из моего
дома!
     Повинуясь  приказанию  мужа,  женщина  отступила в сторону и дала лорду
Гленаллену  войти  в  хижину.  Страдание,  сквозившее  во  всем его облике и
написанное  на его изможденном лице, разительно отличалось от следов горя на
грубом,  обветренном  лице  рыбака  и  на  мужественных  чертах его жены. Он
приблизился  к  старухе, сидевшей в своем обычном кресле, и, напрягая голос,
спросил ее:
     - Вы Элспет из Крейгбернфута?
     - Кто  спрашивает  о  злосчастном месте, где жила эта дурная женщина? -
сказала она вместо ответа на его вопрос.
     - Несчастный лорд Гленаллен.
     - Граф?.. Граф Гленаллен?!
     - Тот,  кого  звали  Уильям,  лорд  Джералдин, - пояснил граф, - и кого
смерть матери сделала графом Гленалленом.
     - Отвори   ставень,  -  властно  и  нетерпеливо  обратилась  старуха  к
невестке,  -  скорей  отвори ставень, чтобы я могла видеть, настоящий ли это
лорд  Джералдин,  сын  моей  госпожи,  тот, кого я приняла на руки в час его
рождения  и  кто в полном праве проклинать меня за то, что я не задушила его
в тот самый час!
     Окно,    которое   держали   закрытым,   чтобы   полумрак   подчеркивал
торжественность   похоронного   обряда,   было  по  ее  приказанию  открыто.
Внезапный  и  сильный  свет  пронизал  дымный и мутный воздух душной хижины.
Падая  широким  потоком  на  камин,  лучи,  словно  на  полотнах Рембрандта,
озарили  лица  несчастного  дворянина  и  старой  сивиллы, которая встала и,
держась  за  него  одной  рукой,  пристально всматривалась в него выцветшими
голубыми  глазами  и  длинным  сморщенным  пальцем медленно водила перед его
лицом,  словно  стараясь  проследить  его  черты  и  примирить  то,  что она
помнила,  с  тем, что видела теперь. Окончив свой внимательный осмотр, она с
глубоким вздохом произнесла:
     - Печальная,  печальная  перемена!..  И  чья  же это вина? Это записано
там,  где  о  том  вспомнят,  записано  на медных досках стальным пером, где
записывается  все,  что  совершает грешная плоть... Что же нужно, - спросила
она,  помолчав,  -  лорду Джералдину от бедной старухи, которая уже мертва и
принадлежит к живым лишь потому, что ее еще не положили в землю?
     - Да  нет же! - возразил граф Гленаллен. - Во имя неба скажи, почему ты
так  настоятельно  хотела  меня видеть и подкрепила просьбу присылкой такого
знака, что я - ты это понимала - не посмел бы тебе отказать?
     С  этими  словами  он  вынул  из кошелька перстень, который Эди Охилтри
принес ему в Гленаллен-хауз.
     Вид  этой  вещи  мгновенно  оказал  на  старуху  странное  действие.  К
старческой  дрожи прибавилась дрожь страха. Элспет сейчас же начала рыться в
карманах  с  трепетным  волнением  человека,  подозревающего, что он потерял
что-то  очень  важное;  потом,  словно  убедившись  в  основательности своих
опасений, она повернулась к графу и спросила:
     - Как  он  попал  к  вам?  Как вы его добыли? Я думала, что он у меня в
сохранности. Что скажет графиня?