ли
бы  вопросами  о  качестве  и цене ткани. Грубое невежество тамошних жителей
можно было бы высмеять словами Грея:

                Веселой шутке и уму
                Ты погребальный саван сшей -
                Преграду прочную всему.
                Что не приносит нам грошей

     Самым   замечательным  доказательством  того,  что  сделанное  Гектором
мирное  предложение  оказалось  вполне  приемлемым,  послужила новая выходка
собаки.  Пока антикварий был увлечен своей декламацией, Юнона, побаивавшаяся
его,  -  ибо собаки благодаря поразительному инстинкту мгновенно определяют,
кто  их  любит  и  кто не любит, - несколько раз заглядывала в комнату и, не
усмотрев  в  его  позе  ничего  устрашающего,  наконец отважилась войти всей
своей  персоной  и, осмелев от безнаказанности, сожрала нагретые для мистера
Олдбока  ломтики хлеба с маслом, в то время как он, поглядывая то на одного,
то на другого из своих слушателей, с довольным видом повторял:

                "Ты погребальный саван сшей".

     - Вы  помните  место  из  "Эвменид", которое, кстати, не так прекрасно,
как  в  подлиннике...  Но  что  это?.. Исчез мой хлеб, и я вижу, куда! О ты,
достойный  образец слабого пола! Неудивительно, что женщины обижаются, когда
их  называют  именем  вашей  породы.  -  Он  погрозил  Юноне  кулаком, и она
кинулась  прочь  из  комнаты.  - Однако раз Юпитер, по словам Гомера, не мог
сладить  с  Юноной  на  небе,  а Джек Мюрхед, по словам Гектора Мак-Интайра,
имел столь же малый успех на земле, очевидно нам с ней ничего не поделать.
     Такой  мягкий  упрек  брат  и  сестра  правильно истолковали как полное
прощение  преступлений  Юноны,  и  все с удовольствием принялись за утреннюю
трапезу.
     Покончив  с  завтраком,  антикварий предложил племяннику пойти с ним на
похороны. Но воин возразил, что у него нет траурного костюма.
     - Ну,  это  ничего  не  значит!  Требуется только твое присутствие. И я
уверен,  что  ты  увидишь  там  вещи,  которые  тебя  развлекут...  нет, это
неподходящее  выражение... которые тебя заинтересуют. Я имею в виду сходство
-  и  на месте я покажу тебе его - между одеждой, обычной в таких случаях, у
нас и у древних.
     "Да  простит  мне  небо!  -  подумал  Мак-Интайр.  - Я, наверно, сделаю
что-нибудь  не  так и сразу потеряю благосклонность дяди, которую только что
случайно приобрел".
     Отправляясь  в  путь,  воин  внял  предостерегающим  взглядам  сестры и
твердо  решил  не  обижать дядю невнимательностью или нетерпением. Увы, наши
лучшие  намерения  рушатся,  как  только  столкнутся с нашими преобладающими
склонностями.  Едва антикварий, боявшийся упустить хоть какую-нибудь деталь,
начал  рассказывать  о  погребальных обрядах древних скандинавов и описывать
"эпоху  холмов",  как  племянник прервал его, воскликнув, что большая чайка,
кружившая  около  них,  дважды  подлетала  на  расстояние  выстрела. Пожурив
Гектора   за  эту  провинность,  но  простив  его,  Олдбок  возобновил  свои
рассуждения:
     - С  этими  обстоятельствами тебе следует ознакомиться и освоиться, мой
дорогой  Гектор.  Ибо  среди  превратностей  нынешней войны, потрясающей всю
Европу,  нельзя знать, куда тебя призовут служить. Если это будет, например,
Норвегия,  или  Дания,  или  иная  часть  древней  Скании,  или,  как  мы ее
называем,  Скандинавии,  тебе  очень  полезно  будет знать назубок историю и
традиции  этой  древней  страны,  этой officina gentium*, матери современной
Европы, колыбели тех героев, которые
     ______________
     * Кузницы народов (лат.).

                Разили смело, стойко защищались,
                Улыбкой смерть встречая...

Как  чудесно,  например,   по  окончании  утомительного  перехода  оказаться
вблизи  рунического памятника и обнаружить, что ты разбил свою палатку рядом
с могилой героя!
     - Боюсь,  сэр,  что  для  пользы  нашей  походной  кухни  лучше было бы
оказаться вблизи хорошего птичника.
     - Печально,  что  ты  так  говоришь!  И  неудивительно,  что  канули  в
вечность  дни  Кресси  и Азенкура, если уважение к древней доблести умерло в
груди британского воинства.
     - Ни  в  коем  случае,  сэр,  это  совсем не так! И все же я думаю, что
Эдуард  и  Генрих,  как и все прочие герои, сперва обеспечивали себе обед, а
потом  уже осматривали памятники старины. Уверяю вас, мы вовсе не равнодушны
к  славе  предков.  По  вечерам я часто просил старого Рори Мак-Элпина спеть
нам  песни  из  Оссиана  о  битвах  Фингала  с Ламон-Муром и Магнуса с духом
Мюрартаха.
     - Неужели  ты веришь, - взволновался антикварий, - неужели ты, простак,
безоговорочно  веришь,  что  эта  стряпня Макферсона - действительно древняя
поэзия?
     - Верю  ли  я,  сэр? Как же я могу не верить, если с детства слышал эти
песни?
     - Но  это  не  был  макферсоновский,  английский Оссиан! Надеюсь, ты не
станешь утверждать такой вздор? - произнес антикварий, гневно хмуря лоб.
     Однако  Гектор стойко выдержал натиск бури. Как многие истые кельты, он
полагал,  что  честь  его  отечества  и  родного  языка неразрывно связана с
подлинностью  этих широко распространенных песен. Он готов был бы драться до
изнеможения,  готов  был  бы отдать все, и даже жизнь, за каждую их строчку.
Поэтому  он  бесстрашно  утверждал,  что  Рори  Мак-Элпин знал наизусть "всю
книгу  от  корки  до  корки".  И  только после ряда перекрестных вопросов он
пояснил столь категорическое заявление, добавив:
     - Во  всяком  случае,  при  достаточном  запасе виски он готов был петь
когда и сколько угодно, пока его слушали.
     - Так,  так,  -  заметил  антикварий. - Тогда, вероятно, это длилось не
так уж долго.
     - Конечно,  сэр,  мы  должны  были выполнять служебные обязанности и не
могли сидеть и всю ночь слушать волынщика.
     - Но  ты теперь помнишь, - заговорил Олдбок, стиснув зубы и цедя слова,
как  всегда,  когда ему противоречили, - ты теперь помнишь что-нибудь из тех
стихов,  которые находил такими звучными и интересными? Ты ведь, несомненно,
отличный судья в таких вещах!
     - Я  не  выдаю  себя  за  большого  знатока,  дядя!  Но  вам не следует
сердиться  на меня за то, что я больше увлекаюсь преданиями моей родины, чем
подвигами Гарольдов, Гарфагеров и Гаконов, которые так любы вам.
     - Да  ведь  они,  сэр, эти могучие, непобедимые германцы, и были твоими
предками.  А  эти голоштанные кельты, которых они покорили и только терпели,
как  трусливое  племя,  ютящееся  в  расселинах  скал,  были  их mancipia* и
илотами!
     ______________
     * Рабами (лат.).

     Теперь и Гектор побагровел от гнева.
     - Сэр.  -  промолвил  он,  -  я не знаю, кто такие mancipia и илоты, но
уверен,  что  эти  наименования совершенно неприложимы к шотландским горцам.
Только   брат   моей   матери  может  безнаказанно  так  выражаться  в  моем
присутствии.  И  прошу  вас  заметить,  что я не считаю ни дружественным, ни
красивым,  ни  любезным,  ни  благородным  говорить  подобное вашему гостю и
родственнику. Мои предки, мистер Олдбок...
     - ...были  великие  и доблестные вожди. Я в этом не сомневаюсь, Гектор!
И,  право,  я  не  думал,  что наношу тебе столь тяжкую обиду, касаясь такой
далекой   старины  и  предмета,  который  я  всегда  рассматриваю  спокойно,
вдумчиво  и  беспристрастно.  Но  ты так же горяч и нетерпелив, как Гектор и
Ахилл вместе взятые, да еще с Агамемноном в придачу.
     - Я  сожалею,  дядя,  что  погорячился,  особенно  с  вами, который так
заботлив и добр ко мне. Но мои предки...
     - Довольно  об  этом,  мой  мальчик!  Я  не  хотел,  совсем не хотел их
оскорбить.
     - Очень рад, сэр. Тем более что род Мак-Интайров...
     - Мир  праху их всех и каждого в отдельности! - промолвил антикварий. -
Но  возвратимся к нашей теме. Помнишь ли ты, спрашивал я, что-нибудь из этих
стихотворений, которые доставляли тебе такое удовольствие?
     "Как  досадно,  -  подумал Мак-Интайр, - что он с таким восторгом готов
беседовать  обо всем древнем, но только не о моем роде!" Напрягши память, он
через некоторое время добавил вслух:
     - Да,  сэр,  мне  кажется,  я  припомнил несколько строк. Но вы ведь не
знаете гэльского языка!
     - И  не  слишком  огорчусь,  если  не услышу его и сейчас. Но ты можешь
дать  мне  некоторое  представление  о  смысле этого отрывка на нашем родном
диалекте.
     - Я  окажусь  очень  слабым переводчиком, - сказал Мак-Интайр, мысленно
пробегая  оригинал, уснащенный всякими aghe, augh, ough и другими гортанными
звуками.  Потом  он  долго откашливался и прочищал горло, словно его перевод
застрял  там.  Наконец, пояснив, что стихотворение представляет собой диалог
между  поэтом  Ойсином,  или  Оссианом,  и  святым  Патриком  - покровителем
Ирландии,  и  что трудно, если не невозможно, передать несравненную прелесть
первых двух-трех строк, сообщил, что смысл отрывка таков:

                "- Патрик-псалмопевец,
                Раз ты не хочешь слушать мои повествования,
                Хотя никогда раньше их не слыхал,
                Я с сожалением должен сказать тебе,
                Что ты немногим лучше осла".

     - Прекрасно!  Прекрасно!  - воскликнул антикварий. - Но продолжай! Ведь
это,  в  конечном  счете, самое восхитительное дурачество. И, по-моему, поэт
был совершенно прав. Что же говорит святой?
     - Он  отвечает  так,  как  от  него  и  можно  было  ожидать,  - сказал
Мак-Интайр.   -  Но  послушали  бы  вы,  как  это  пел  Мак-Элпин  на  языке
подлинника!  Речи  Оссиана  он исполнял петым басом, а речи Патрика - тонким
тенорком.
     - Я  полагаю,  что  это  соответствовало  разным  трубкам волынки этого
самого   Мак-Элпина,   -  заметил  Олдбок.  -  Что  же  дальше?  Пожалуйста,
продолжай!
     - Так вот, Патрик отвечает Оссиану:

                "- Честное слово, сын Фингала,
                Когда я заливаюсь трелями псалмов,
                А ты горланишь свои бабьи сказки,
                Это мешает моим благочестивым занятиям".

     - Превосходно!  Чем  дальше,  тем  лучше. Надеюсь, святой Патрик пел не
так  скверно,  как  регент  хора нашего Блеттергаула, иначе при выборе между
поэтом  и  псалмопевцем  трудно  было  бы  решить, какое зло меньше. Но меня
умиляет  вежливость  этих  двух  видных особ при обращении друг к другу. Как
жаль, что в переводе Макферсона нет ни слова отсюда!
     - Если  вы  в  этом уверены, - строго ответил Мак-Интайр, - это значит,
что он позволял себе ничем не оправданные вольности с подлинником.
     - Я думаю, скоро все это поймут, но, прошу тебя, продолжай!
     - Вот что ответил ему Оссиан, - сказал Мак-Интайр:

                "- Ты смеешь сравнивать свои псалмы,
                Сын..."

     - Чей сын? - воскликнул Олдбок.
     - Мне  кажется,  -  несколько нерешительно ответил молодой солдат, - он
хотел сказать: "сын собаки женского пола".

                "- Ты сравниваешь свои псалмы
                С рассказами голоруких фениев?"

     - Ты уверен, Гектор, что правильно переводишь последний эпитет?
     - Вполне уверен, сэр, - упрямо произнес Гектор.
     - Дело  в  том,  что  там, может быть, говорилось о наготе другой части
тела.
     Не   удостоив   ответом   это   клеветническое   предположение,  Гектор
продолжал:

                "- Я думаю, не будет большой беды,
                Если я откручу тебе лысую голову..."

     - Но что там такое? - вдруг закричал Гектор, оборвав свою декламацию.
     - Животное  из  Протеева  стада,  -  сказал  антикварий,  -  phoca, или
тюлень, спящий на берегу.
     Тут  Мак-Интайр  с живостью молодого спортсмена сразу забыл про Оссиана
и  Патрика, забыл про дядю и свою рану, с криком: "Поймаю! Поймаю!" выхватил
из  рук  изумленного  антиквария  трость, чуть не сбив его при этом с ног, и
помчался  во  всю  прыть,  чтобы  отрезать  животному путь к воде, к каковой
стихии тюлень, почуяв недоброе, начал быстро отступать.
     Сам   Санчо,   когда  его  господин,  прервав  рассказ  о  сподвижниках
Пентаполина  Обнаженной  Руки, ринулся на стадо овец, был менее поражен, чем
Олдбок при этой внезапной выходке племянника.
     - Видно,  черт  в  него  вселился!  -  воскликнул он. - Надо же лезть к
зверю,  который  вовсе  не  думал  о  нем!  - Повысив голос, он продолжал: -
Гектор...  племянник...  дурень...  оставь  в  покое phoca... оставь в покое
phoca...  Они  отчаянно  кусаются,  говорю тебе!.. Однако он слушает меня не
больше,  чем вон тот столб... Ага, ага, вот они и сцепились!.. Ишь ты, phoca
одолевает!  Рад  это  видеть!  -  с  сердечной горечью произнес он, хотя, по
правде, тревожился за племянника. - От всей души рад это видеть!
     Действительно,  заметив,  что путь к отступлению прегражден быстроногим
воинам,  тюлень  мужественно  встретил  его, спокойно перенес нанесенный ему
полновесный  удар,  нахмурился,  как  делают эти животные, когда раздражены,
пустил  в  дело  ласты  и  всю  свою  неуклюжую  мощь,  вырвал оружие из рук
обидчика,  повалил  его  на  песок  и,  ограничившись этим, уполз в море. Не
успел  капитан  Мак-Интайр,  немало  расстроенный  исходом  своей доблестной
атаки,  подняться  на  ноги,  как  был  встречен ироническими поздравлениями
дядюшки  по  поводу  поединка, достойного быть увековеченным самим Оссианом,
"ибо,  - сказал антикварий, - твой великодушный противник умчался, хотя и не
на  крыльях  орла,  от  поверженного  врага. Честное слово, он проковылял от
тебя  со  всем  величием  триумфатора  и,  кстати,  унес,  в качестве spolia
opima*, мою палку".
     ______________
     * Богатой добычи (лат.).

     Мак-Интайр  мог  сказать  в свое оправдание лишь то, что горец не может
спокойно  пройти  мимо  лани,  тюленя  или  лосося,  не  испытав на них свое
охотничье  искусство,  и  что  он  совсем  забыл  о перевязанной руке. Своим
падением   он   тут  же  воспользовался  как  предлогом  для  возвращения  в
Монкбарнс,  чем  избежал дальнейших насмешек дяди и его ламентаций по поводу
пропавшей трости.
     - Я  срезал ее, - сказал он, - в знаменитых лесах Хоторндена, когда еще
не  думал  навсегда  остаться  холостяком.  Я  не отдал бы ее за целый океан
тюленей.  Ах,  Гектор,  Гектор!  Твой  тезка  был рожден, чтобы стать опорой
Трои, а ты - чтобы стать бичом Монкбарнса!


                                 Глава XXXI

                                        Молчи о том, что юность слезы льет -
                                        Соленую и теплую водицу.
                                        Но градинами льдистыми сбегают
                                        Они из наших утомленных глаз,
                                        Морщины остужая щек, увядших
                                        Как чувства и надежды, застилая
                                        Путь перед нами белой пеленой.

                                                             Старинная пьеса

     Оставшись  один,  антикварий пошел быстрее, так как споры с племянником
и  завершившаяся их стычка порядочно задержали его. Вскоре он очутился возле
поселка  Массел-крейг.  Теперь  на  унылых  и  убогих лачугах лежал грустный
отпечаток  траура.  Все  лодки  были  вытащены  на  берег, и хотя день стоял
прекрасный  и  время  года  было  благоприятное, тишину не нарушали ни песни
рыбаков,  отправлявшихся  в  море,  ни  лепет  детворы,  ни  звонкие  голоса
матерей,  чинивших  на  открытом  воздухе  невода.  Несколько соседей, кто в
старомодной,   тщательно  сохраняемой  черной  одежде,  кто  в  обыкновенном
платье,  но все с выражением скорбного сочувствия к семье, постигнутой столь
внезапным  и  неожиданным  бедствием,  собрались  у  хижины  Маклбеккитов  в
ожидании  выноса  тела. Когда приблизился лэрд Монкбарнса, они расступились,
чтобы  дать  ему  войти, затем в знак скорби приподняли шляпы, и он таким же
образом ответил на их приветствия.
     Внутри  хижины  Олдбок  увидел  сцену, которую способен был бы написать
только  наш  чудесный  Уилки  с  присущим  ему  глубоким и тонким пониманием
натуры.
     Тело  лежало  в  гробу,  поставленном на деревянную кровать, на которой
молодой  рыбак  спал  при  жизни.  Неподалеку  стоял  отец.  Его морщинистое
обветренное   лицо,   обрамленное   седыми   волосами,   говорило  о  многих
проведенных  им  в  море  бурных  ночах  и днях, похожих на ночи. В его уме,
видимо,  теснились  мысли об утрате, ибо лицо его выражало невыносимое горе,
так  легко  овладевающее  простыми  и  грубыми  натурами и готовое перейти в
ненависть  ко  всему  миру  и  ко всем, кто в нем остался после того, как не
стало  любимого  человека. Старик делал самые отчаянные попытки спасти сына,
и  его  лишь  силой  удержали  в  такую  минуту,  когда он уже не мог помочь
несчастному  и  только погиб бы сам. Все это, очевидно, сейчас бурлило в его
памяти.  Взгляд его искоса скользил по гробу, как по предмету, на который он
не  мог  долго  смотреть,  но  от  которого  все  же не мог отвести глаз. На
неизбежные  вопросы,  с  которыми  время  от  времени  к нему обращались, он
отвечал  кратко,  резко  и почти злобно. Никто из членов семьи еще не посмел
сказать  ему  слово  сочувствия  или  утешения. Его мужеподобная и горластая
жена,  в  обычное  время  -  полновластная хозяйка дома, чем она справедливо
хвалилась,  теперь,  потрясенная тяжкой потерей, покорно молчала и вынуждена
была  скрывать  от  супруга  взрывы своего женского горя. Видя, что с минуты
несчастья  он  отказывается  от  еды,  и не решаясь сама подойти к нему, она
утром  пустилась  на  ухищрение и подослала к мужу самого младшего мальчика,
его  любимца,  чтобы  тот  подал  ему  еду. Первым побуждением рыбака было в
ярости  оттолкнуть  миску, что очень испугало ребенка, но затем он сейчас же
схватил малыша на руки и стал жадно его целовать.
     - Ты  вырастешь  славным парнем, Пати, да хранит тебя небо! Но никогда,
никогда  ты  не станешь для меня тем, чем был Стини. Он с десяти лет выходил
со  мной  под  парусом  в  море, и отсюда до Бьюкен-несса никто лучше его не
умел закинуть невод. Говорят, люди должны покоряться судьбе. Попытаюсь!
     И  с  этого  мгновения  он  молчал,  если  не  приходилось,  как мы уже
упоминали,   отвечать   на   возникавшие  вопросы.  Таково  было  безутешное
состояние отца.
     В  другом  углу,  закрыв  лицо  передником, сидела мать. О силе ее горя
можно  было  судить  по тому, как она ломала руки и как судорожно вздымалась
под  покровом ее грудь. Две соседки, усердно нашептывавшие ей обычные советы
примириться  с  непоправимым,  казалось,  старались если не утешить, то хоть
заглушить ее горе своими речами.
     К  горю детей примешивалось недоумение. Они замечали вокруг необычайные
приготовления  и  поставленные  на стол пшеничный хлеб и вино, которыми даже
беднейший  крестьянин  или рыбак потчует гостей при таких скорбных событиях.
И,  таким  образом,  их горе по поводу смерти брата уже почти растворилось в
восхищении перед пышностью похорон.
     Но  самой  замечательной  фигурой  в этой скорбной группе была бабушка.
Сидя  в  своем  обычном кресле с обычным равнодушным видом и безразличием ко
всему  окружающему,  она  то и дело машинально пыталась вращать веретено или
нащупывала  возле  себя  прялку,  хотя  то и другое было отложено в сторону.
Потом  она  оглядывала  комнату,  словно пораженная исчезновением неизменных
принадлежностей  своей работы, и, казалось, дивилась черному цвету платья, в
которое  ее  переодели,  и  множеству  окружавших ее лиц. В такие минуты она
поднимала  голову,  дико озираясь, и останавливала взгляд на кровати и гробе
внука, словно вдруг впервые начинала сознавать постигшее семью несчастье.
     В  ее  полузастывших чертах отражалось то замешательство, то недоумение
или  горе. Но она не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. И никто из
семьи  не  мог бы сказать по выражению ее лица, в какой мере до нее доходила
эта  необычная суета. О