и и солонки
                                               Времен потопа.

                                                                       Бернс

     Устроившись  в  своих  новых  апартаментах  в  Фейрпорте,  мистер Ловел
вспомнил,  что  обещал посетить своего попутчика. Он не сделал этого раньше,
потому  что  при всем добродушии старого джентльмена, так охотно делившегося
своими   знаниями,   в   его   речах  и  манерах  иногда  проскальзывал  тон
превосходства,  который,  по  мнению  его  спутника,  далеко не оправдывался
одной  лишь  разницей  в возрасте. Поэтому он дождался прибытия из Эдинбурга
своего  багажа,  чтобы  одеться в соответствии с модой и своим внешним видом
подчеркнуть  то  положение  в  обществе,  которое он занимал или считал себя
вправе занимать.
     Лишь  на  пятый  день  по  приезде,  подробно  расспросив  о дороге, он
отправился   засвидетельствовать   свое   почтение   владельцу   Монкбарнса.
Тропинка,  тянувшаяся  через  поросший  вереском  холм и луга, привела его к
усадьбе,  стоявшей  на  противоположном  склоне  упомянутого  холма,  откуда
открывался  прекрасный вид на бухту и скользившие по ней суда. Отделенный от
города   возвышенностью,  защищавшей  его  от  северо-западных  ветров,  дом
производил  впечатление  укромного и уединенного уголка. Внешний вид его был
не   слишком  располагающим.  Это  было  старомодное  строение  неправильных
очертаний,  часть  которого  в  те  времена,  когда  поместье  находилось во
владении   монахов,   составляла  обособленную  мызу,  где  жил  эконом  или
управляющий  хозяйством  монастыря. Здесь братия хранила зерно, полученное в
качестве  натуральной  ренты  от  подвластных  обители земледельцев, ибо, по
свойственной  этому  монашескому  ордену  осторожности,  он  всегда требовал
уплаты  натурой.  Отсюда,  как  любил  говорить теперешний владелец, и пошло
название  Монкбарнс*.  К  тому,  что  осталось от жилища эконома, позднейшие
обитатели-миряне  добавляли  все  новые  и  новые пристройки, соответственно
потребностям  своих  семей, а так как это делалось с равным пренебрежением к
удобствам  внутри и архитектурной законченности снаружи, вся постройка имела
вид  скопища  зданий, внезапно застывших на месте в самый разгар контрданса,
исполняемого  ими  под  музыку какого-нибудь Амфиона или Орфея. Усадьба была
окружена  высокими  живыми  изгородями  из подстриженного остролиста и тиса.
Некоторые  из  них  все  еще являли искусство "топиарианского" художника** и
имели  форму  кресел,  башен  или  воспроизводили поединок святого Георгия с
драконом.  Вкус  мистера  Олдбока  не  позволил ему тревожить памятники ныне
утраченного  искусства,  тем  более  что  это, несомненно, разбило бы сердце
старого  садовника.  Впрочем, один высокий и раскидистый тис был избавлен от
ножниц.  И на садовой скамье под его сенью Ловел узрел своего пожилого друга
с  очками  на  носу  и  кисетом  сбоку, прилежно углубившегося в "Лондонскую
хронику"  под  ласковый  шелест  летнего  ветерка  в листве и отдаленный шум
волн, набегавших на песок.
     ______________
     * От англ. monk - монах и barns - амбары.
     **  Ars  topiaria  -  искусство  подстригать  тисовые  изгороди  в виде
фантастических  фигур. Латинская поэма под заглавием "Ars topiaria" содержит
любопытные наставления по этому предмету. (Прим. автора.)

     Мистер  Олдбок  немедленно  встал  и  пошел  навстречу своему дорожному
спутнику, которому сердечно пожал руку.
     - Честное  слово,  -  сказал  он,  -  я уже решил, что вы передумали и,
найдя  глупых  обитателей  Фейрпорта  слишком  надоедливыми  и не достойными
ваших  талантов,  покинули нас на французский манер, как мой старый приятель
и  собрат  антикварий  Мак-Криб,  который  исчез  с  одной из моих сирийских
медалей.
     - Надеюсь,   почтенный   сэр,   что  надо  мною  не  тяготеет  подобное
обвинение.
     - Было  бы  столь  же скверно, доложу я вам, если бы вы похитили самого
себя,  не доставив мне удовольствия еще раз увидеться с вами. Уж лучше бы вы
взяли  моего  медного  Оттона.  Однако  пойдем;  позвольте  мне показать вам
дорогу  в  мою  sanctum  sanctorum*, мою келью, мог бы я сказать, ибо, кроме
двух   праздных   и  избалованных  баб  (этим  презрительным  наименованием,
заимствованным  им  от другого антиквария, циника Энтони Вуда, мистер Олдбок
обычно  обозначал  прекрасный  пол  вообще  и  своих  сестру  и племянницу в
частности),  которые,  под  глупым  предлогом  родства,  устроились  в  моих
владениях;  здесь  никого  нет,  и  я  живу  таким же отшельником, как и мой
предшественник Джон из Гернела, чью могилу я вам когда-нибудь покажу.
     ______________
     * Святая святых (лат.).

     С  этими  словами  старый  джентльмен повел гостя к низенькой двери, но
перед  входом  внезапно остановился и указал на неясные следы, оставшиеся на
камне,  по  его  мнению, от какой-то надписи. Однако тут же покачав головой,
он сообщил, что разобрать ее совершенно невозможно.
     - Ах,  если  бы вы знали, мистер Ловел, сколько времени и хлопот стоили
мне  эти  стершиеся  буквы! Ни одна мать не возилась так со своим ребенком -
притом  без  всякой пользы, - но я почти уверен, что эти два последних знака
имеют  форму  цифр  или  букв  LV  и могут дать хорошее представление о дате
постройки,  поскольку  мы  знаем  aliunde*, что здание было основано аббатом
Валдимиром  около  середины  четырнадцатого столетия. Но я уверен, что глаза
более зоркие, чем мои, могли бы разглядеть и орнамент посередине.
     ______________
     * Из других источников (лат.).

     - Мне  кажется,  -  ответил  Ловел,  которому  хотелось сделать старику
приятное, - что он по форме напоминает митру.
     - Несомненно,  вы  правы!  Вы  правы!  Мне  это  никогда не приходило в
голову.  Вот  что  значат  молодые глаза! Митра, митра, это подходит во всех
отношениях.
     Сходства  было  не  больше,  чем  между  облаком  Полония  и  китом или
дроздом.  Но  его  было  достаточно,  чтобы  мозг  антиквария начал усиленно
работать.
     - Митра,   дорогой  сэр,  -  продолжал  он,  идя  вперед  по  лабиринту
неудобных   и   темных   переходов   и   прерывая  свои  рассуждения,  чтобы
предупредить  гостя  об  опасных  местах, - митра, дорогой сэр, подходит для
нашего  аббата не хуже, чем для епископа, ибо это был митрофорный аббат, чье
имя  стояло во главе списка... Осторожно: здесь три ступеньки!.. Я знаю, что
Мак-Криб  это  отрицает.  Но  это так же достоверно, как то, что он увез без
спроса  моего  Антигона.  Вы  можете видеть имя аббата Троткозийского, abbas
Trottocosiensis,  в  самом  начале  парламентских  списков  четырнадцатого и
пятнадцатого  веков...  Здесь  очень мало света, а эти проклятые бабы всегда
оставляют  лоханки  в  проходе! Осторожно, здесь поворот! Теперь поднимитесь
на двенадцать ступенек, и вы будете в безопасности!
     К  этому  времени  мистер  Олдбок  дошел  до  верха  винтовой лестницы,
которая  вела  в  его  личные  апартаменты,  открыл  дверь и отодвинул кусок
ковровой ткани, которой она была завешена.
     - Что вы тут затеяли, пакостницы? - вдруг закричал он.
     Грязная,   босоногая   служанка,   застигнутая   в   минуту   страшного
преступления  - уборки sanctum sanctorum, бросила пыльную тряпку и убежала в
противоположную  дверь  от  лика  разъяренного  хозяина.  Но  молодая  леди,
присматривавшая  за  работой,  не  сдавала своих позиций, хотя, по-видимому,
несколько оробела.
     - Право  же, дядя, в вашей комнате был ужаснейший беспорядок, и я зашла
присмотреть, чтобы Дженни все положила на прежнее место.
     - А  кто  позволил  тебе  - да и Дженни тоже - вмешиваться в мои личные
дела?  (Мистер  Олдбок  ненавидел  уборку  не меньше, чем доктор Оркборн или
любой   другой   завзятый   ученый.)  Ступай,  занимайся  своими  вышивками,
обезьяна,  и не попадайся мне здесь опять, если тебе дороги уши! Уверяю вас,
мистер  Ловел,  что  последний набег этих мнимых друзей чистоты оказался для
моей  коллекции почти таким же роковым, как посещение Гудибраса для собрания
Сидрофела. И я с тех пор не знаю, где

                ...Мой старый календарь, который
                Был врезан в медный верх доски.
                Где нэпировские бруски,
                Где лунные часы, амфоры,
                Созвездья из цветных камней,
                Игрушки прихоти моей,

и так далее, как сказано у старого Батлера.
     Во  время этого перечисления потерь молодая леди, сделав реверанс перед
Ловелом, воспользовалась случаем и скрылась.
     - Вы  задохнетесь  тут  в  тучах пыли, которую они подняли, - продолжал
антикварий.  - Но уверяю вас, что около часа назад это была древняя, мирная,
спокойная  пыль и оставалась бы такой еще сто лет, если бы ее не потревожили
эти цыганки, всюду сующие свой нос.
     И  действительно,  прошло некоторое время, прежде чем Ловел сквозь тучи
пыли мог рассмотреть комнату, в которой его друг устроил себе убежище.
     Это  была  высокая,  но  не  особенно большая комната, слабо освещенная
узкими  окнами  с  частым  свинцовым переплетом. Конец комнаты был заставлен
книжными   полками.   Занимаемое   ими   пространство  было  явно  мало  для
размещенных  на  них  томов,  и  поэтому  книги  стояли  в два и три ряда, а
бесчисленное  множество  других  валялось  на  полу  и на столах среди хаоса
географических  карт,  гравюр,  обрывков пергамента, связок бумаг, старинных
доспехов,  мечей,  кинжалов,  шлемов  и щитов шотландских горцев. За креслом
мистера   Олдбока   (это  было  старинное  кожаное  кресло,  лоснившееся  от
постоянного  употребления)  стоял огромный дубовый шкаф, по углам украшенный
херувимами  в  голландском  вкусе,  с  большими неуклюжими головами и куцыми
крылышками.   Верх   этого   шкафа   был   загроможден   бюстами,   римскими
светильниками  и  чашами, среди которых виднелось несколько бронзовых фигур.
Стены  были покрыты мрачными старинными коврами, изображавшими достопамятную
историю  свадьбы  сэра  Гавэйна  и  воздававшими  должную  дань  уродливости
невесты.  Впрочем,  судя  по  наружности самого благородного рыцаря, он имел
меньше  основания  быть  недовольным  разницей  во внешнем благообразии, чем
утверждает  автор  романа.  Остальная  часть  комнаты была отделана панелями
мореного  дуба.  Здесь  висело  несколько портретов рыцарей в латах, любимых
мистером  Олдбоком  персонажей  из  истории  Шотландии,  и  его  собственных
предков  в  париках  с косичкой и расшитых камзолах. На огромном старомодном
дубовом  столе  грудой  лежали  бумаги,  пергаменты,  книги, всякие мелочи и
безделушки,  мало  чем примечательные, кроме ржавчины и древности, о которой
эта   ржавчина  свидетельствовала.  В  самой  гуще  всей  этой  мешанины  из
старинных   книг  и  утвари  с  важностью,  достойной  Мария  на  развалинах
Карфагена,   восседал  большой  черный  кот;  суеверному  глазу  он  мог  бы
показаться  genius  loci*,  демоном-хранителем  этого места. Пол, так же как
стол  и  стулья,  был  затоплен тем же mare magnum** разнородного хлама, где
было  равно  невозможно как найти какой-нибудь предмет, так и употребить его
по назначению.
     ______________
     * Духом местности (лат.).
     ** Великим морем (лат.).

     Среди  этой  неразберихи  не  так  легко  было  добраться  до стула, не
споткнувшись  о распростертый на полу фолиант или не попав в еще худшую беду
-  не опрокинув какого-нибудь образца римской или древнебританской керамики.
А  добравшись  до  стула, предстояло еще осторожно освободить его от гравюр,
которые  очень  легко было повредить, и от старинных шпор и пряжек, которые,
несомненно,  сами причинили бы повреждения тому, кто внезапно сел бы на них.
От  этого  антикварий  особенно  предостерег  Ловела, добавив, что его друг,
преподобный  доктор  Хевистерн  из  Нидерландов,  очень пострадал, когда, не
глядя,  неосторожно  сел  на  три  старинные подметные каракули, которые он,
мистер  Олдбок,  недавно  выкопал  в  болоте  близ  Бэннокберна.  Их некогда
разбросал  Роберт  Брюс,  чтобы  поранить  ноги  коням  англичан, и им же по
прошествии  долгого  времени  суждено  было  вонзиться  в  седалищную  часть
ученого утрехтского профессора.
     Наконец,   благополучно   усевшись,  гость  не  без  любопытства  начал
расспрашивать  хозяина об окружавших их необычных предметах, и мистер Олдбок
с  такой  же  охотой  пустился  в объяснения. Ловелу была показана увесистая
дубинка  с  железным  шипом на конце. Ее недавно нашли в поле, на территории
Монкбарнса,  неподалеку  от  старинного  кладбища.  Дубинка была чрезвычайно
похожа  на  те  палки,  которые берут с собой гайлэндские жнецы, когда раз в
год  спускаются  с гор. Однако ввиду ее своеобразной формы мистер Олдбок был
весьма  склонен считать, что это одна из тех палиц, которыми монахи снабжали
своих  крестьян  вместо  более  смертоносного  оружия.  Поэтому, заметил он,
поселян  и  звали  colve  carles,  или  kolb-kerls,  то  есть clavigeri, что
по-латыни  означает  "носители  дубинок".  В  подтверждение такого обычая он
сослался  на  "Антверпенскую  хронику"  и "Хронику святого Мартина", каковым
авторитетным  источникам  Ловел  ничего  не мог противопоставить, так как до
этой минуты никогда и не слыхал о них.
     Затем   мистер  Олдбок  достал  винтовой  зажим  для  больших  пальцев,
наводивший  ужас  на ковенантеров прежних дней, и ошейник с именем какого-то
вора,  осужденного  работать  на соседнего барона, что заменяло в те времена
современное  шотландское  наказание,  при  котором, по словам Олдбока, таких
преступников  высылают в Англию, чтобы они обогащали ее своим трудом, а себя
-  ловкостью  рук. Многочисленные и разнообразные были диковинки, которые он
показывал.  Но  больше  всего  он  гордился  своими книгами. Подведя гостя к
переполненным и пыльным полкам, он повторил с довольным видом стихи Чосера:

                - Ведь он предпочитал держать у ложа
                Десятка два томов в тисненой коже.
                Ему был Аристотель - кладезь знаний -
                Милей старинных скрипок или тканей.

     Эти  выразительные стихи он читал, покачивая головой и придавая каждому
гортанному  звуку  подлинно  англосаксонское  произношение, теперь забытое в
южных частях нашей страны.
     Коллекция  у  него  была  в  самом деле достойная внимания, ей могли бы
позавидовать  многие  любители.  Однако он собирал ее не по чудовищным ценам
нашего  времени,  которые могли бы привести в ужас даже самого страстного, а
также  и  самого раннего из известных нам библиоманов, каковым мы считаем не
кого  иного,  как  знаменитого  Дон  Кихота  Ламанчского,  ибо  среди других
признаков   нетвердого   разума   его  правдивый  жизнеописатель  Сид  Ахмет
Бенинхали  упоминает  о  том,  что  он  менял поля и фермы на тома рыцарских
романов  ин-фолио  и ин-кварто. В подвигах этого рода доброму странствующему
рыцарю  подражают  лорды  и  эсквайры  наших дней, хотя мы не слыхали, чтобы
кто-нибудь  из  них  принял  гостиницу  за  замок  или  обратил копье против
ветряной  мельницы.  Мистер  Олдбок  не  подражал  безумной расточительности
таких   коллекционеров.   Но  находя  удовольствие  в  том,  чтобы  собирать
библиотеку  своими  силами, он оберегал кошелек, не щадя времени и труда. Он
не  одобрял  хитроумных  бродячих  комиссионеров, которые, посредничая между
невежественным   владельцем   книжной   лавки   и   увлекающимся  любителем,
наживаются  как на неосведомленности первого, так и на приобретенных дорогой
ценой  опыте  и  вкусе  второго.  Когда  о таких хищниках заговаривали в его
присутствии,   он   не   упускал  случая  заметить,  как  важно  приобретать
интересующий  вас предмет из первых рук, и приводил свой излюбленный рассказ
про Снаффи Дэви и "Шахматную игру" Кекстона.
     - Дэви  Уилсон,  -  начал  он  свое  повествование, - обычно называемый
Снаффи*.  Дэви за неизлечимое пристрастие к черному нюхательному табаку, был
настоящим  королем  следопытов,  рыщущих  по  всяким  закоулкам,  погребам и
лавкам  в  поисках  редких книг. У него было чутье ищейки и хватка бульдога.
Он  обнаружил напечатанную готическим шрифтом старинную балладу среди листов
судебных  актов  и  выискивал editio princeps** под маской школьного издания
Кордерия.  Снаффи  Дэви  за два гроша, или два пенса на наши деньги, купил в
Голландии,  в  какой-то  лавке,  книгу  "Шахматная  игра", вышедшую в свет в
тысяча   четыреста   семьдесят   четвертом   году,   первую   книгу,  вообще
напечатанную  в  Англии.  Он  продал  ее некоему Осборну за двадцать фунтов,
получив  еще  в  придачу  книг  на  такую  же  сумму. Осборн перепродал этот
несравненный   клад   доктору  Эскью  за  шестьдесят  гиней.  На  распродаже
имущества  доктора  Эскью,  -  продолжал старый джентльмен, воспламеняясь от
собственных  слов,  -  цена  этого  сокровища взлетела до головокружительной
высоты,  и  оно  было  приобретено  самим  королем  за  сто семьдесят фунтов
стерлингов!  Если  бы  теперь появился другой экземпляр этой книги, один бог
знает,  -  воскликнул  он,  всплеснув  руками и глубоко вздохнув, - один бог
знает,  какой  выкуп  пришлось  бы  за  него дать. А между тем первоначально
книга  была  приобретена  благодаря умелым поискам за столь малую сумму, как
два   пенса***.  Счастливый,  трижды  счастливый  Снафи  Дэви!  И  да  будут
благословенны   те   времена,  когда  твое  упорство  и  усердие  могли  так
вознаграждаться!
     ______________
     * От англ. snuff - понюшка.
     ** Первое издание (лат.).
     ***  Этот анекдот о мании собирать книги дословно соответствует истине.
И  Дэвид Уилсон, о чем едва ли стоит сообщать его собратьям по Роксбургскому
и Бэннетайнскому клубам, - подлинное лицо. (Прим. автора.)

     - Но  и  я,  сэр, - продолжал Олдбок, - хотя и уступаю в настойчивости,
проницательности  и  присутствии  духа  этому  замечательному человеку, могу
показать  вам  несколько  -  очень  немного  -  вещей, которые я собрал не с
помощью  денег,  что  мог бы сделать всякий состоятельный человек, хотя, как
говорит  мой  друг  Лукиан,  богач иногда, швыряя монеты, только являет этим
свое  невежество.  Нет, я добыл их таким способом, который показывает, что и
я  кое-что  смыслю в этом деле. Взгляните на эту коллекцию баллад: здесь нет
ни  одной  позднее  тысяча  семисотого года, а многие на сотню лет старше. Я
выманил  их  у  старухи,  любившей их больше, чем свою псалтырь. Табак, сэр,
нюхательный  табак, и "Совершенная сирена" - вот за что она отдала их! Чтобы
получить  вот  этот  поврежденный  экземпляр "Жалоб Шотландии", мне пришлось
распить   две   дюжины   крепкого   эля   с  ученым  владельцем,  который  в
благодарность  отказал  мне  ее в своем завещании. Эти маленькие эльзевиры -
память   и   трофеи   многих  вечерних  и  утренних  прогулок  по  Каугейту,
Кэнонгейту,  Боу, улице святой Марии, одним словом, повсюду, где можно найти
менял  и продавцов всяких редких и любопытных предметов. Как часто стоял я и
торговался  из-за  полупенни,  чтобы  поспешным  согласием на первоначальную
цену  не  дать  продавцу  заподозрить,  как  высоко  я ценю покупаемую вещь!
Сколько  раз  я  дрожал  от страха, как бы случайный прохожий не встал между
мной  и  моей  добычей.  В  каждом бедном студенте-богослове, остановившемся
перед    лавкой    и    перелистывавшем    разложенные    книги,   я   видел
любителя-соперника  или  переодетого  хищника-книготорговца! А потом, мистер
Ловел,  представьте  себе это удовлетворение хитреца, когда платишь деньги и
суешь  покупку  в  карман,  изображая  холодное равнодушие, а у самого в это
время  руки  трясутся  от  радости!  А  потом  -  ослеплять  более богатых и
ревнивых  соперников,  показывая им подобное сокровище (при этом он протянул
гостю   черную,  с  пожелтевшими  листами,  книжонку  размером  с  букварь),
наслаждаться   их   удивлением   и   завистью,   окутывая  при  э