ара почтовой конторы с возложенной
на  него  задачей.  Вскоре  коварный  пони  заметил ослабление дисциплины и,
тряхнув  головой,  вырвал  поводья  из  рук  Дэви, после чего спокойно начал
щипать  траву  по  краю  тропинки. Ошеломленный этими признаками своеволия и
бунта,  Дэви,  равно  боясь  оставаться  в  седле и свалиться с него, поднял
громкий  плач.  Услышав над головой эти звуки, пони, по-видимому, решил, что
лучше  ему  самому  и  Дэви  вернуться  туда,  откуда  они  явились, и начал
отступление  к  Фейрпорту.  Но  так  как  почти всякое отступление кончается
беспорядочным  бегством, лошадка, испуганная болтавшимися поводьями, которые
били  ее  по  передним  ногам,  и воплями мальчика, а также чуя впереди дом,
затрусила  такой  рысью,  что,  если  бы  Дэви удержался в седле (а это было
крайне   сомнительно),  он  скоро  увидел  бы  перед  собой  ворота  конюшни
Хьюкбейнов.  Но вдруг на повороте дороги подоспела помощь в лице старого Эди
Охилтри, который завладел поводьями и прервал дальнейший бег пони.
     - Кто ты такой, паренек? И разве так ездят?
     - Я ничего не могу поделать! А зовут меня маленький Дэви.
     - Куда же ты едешь?
     - Я еду в Монкбарнс с письмом.
     - Вот тебе на! Эта дорога вовсе не в Монкбарнс.
     Но  на  все  попытки  разубедить  его  Дэви  отвечал  только вздохами и
слезами.
     Старого  Эди  нетрудно  было  растрогать, когда дело касалось детей. "Я
шел  в  другую  сторону,  - подумал он. - Но тем и хороша моя жизнь, что мне
все  пути  годны.  В  Монкбарнсе  мне  всегда дадут ночлег. Поплетусь туда с
малышом. Бедняжка расшибется насмерть, если никто не поведет пони".
     - Ты говоришь, у тебя письмо, сынок? А ну-ка, покажи!
     - Я  никому  не  покажу письма, - всхлипывая, сказал мальчик, - пока не
отдам  его  мистеру  Ловелу.  Потому  что я верный слуга почтовой конторы, и
если б не пони...
     - Верно,  малыш! - заметил Охилтри, поворачивая голову строптивого пони
в  сторону  Монкбарнса.  - Вдвоем мы с ним управимся, если он не будет очень
беситься.
     Пригласив   Ловела   после   обеда  прогуляться  на  вершину  Кинпрунз,
антикварий,   успевший  уже  примириться  с  перенесенным  здесь  унижением,
распространялся  теперь  на  темы, подсказанные ему окружающим ландшафтом, и
описывал  лагерь  Агриколы  в  час  рассвета. Он издали завидел нищего и его
протеже.
     - Что за черт! Никак это старый Эди собственной персоной!
     Нищий  объяснил,  в  чем  дело, и Дэви, который настаивал на буквальном
выполнении  своего  поручения  и  передаче письма непременно в Монкбарнсе, с
трудом  уговорили вручить пакет его законному владельцу, хотя тот и оказался
на милю ближе указанного места.
     - Но  мама сказала, чтобы я обязательно получил двадцать пять шиллингов
почтовых  сборов,  а  потом  еще  десять  шиллингов и шесть пенсов за особую
доставку. Вот бумага.
     - Посмотрим,  посмотрим!  -  сказал Олдбок, надевая очки и рассматривая
измятую выписку из тарифов, на которую ссылался Дэви.
     - "Доставка:  человек с конем, один день, - не свыше десяти шиллингов и
шести  пенсов". Один день? Да тут и одного часа нет! Человек с конем? Да тут
мартышка верхом на драной кошке!
     - Папа  должен  был  поехать  сам  на  большой рыжей кобыле, - возразил
Дэви, - и вам пришлось бы ждать до завтрашнего вечера.
     - Двадцать  четыре  часа  после  получения письма почтовой конторой! Ах
ты, бесенок! Неужели ты так рано познал искусство надувательства?
     - Полноте,  Монкбарнс,  к чему смеяться над ребенком, - сказал нищий. -
Мясник-то  мог  потерять  свою  скотинку, а женщина - малыша. И потом десять
шиллингов  и  шесть пенсов не так уж много. Вы так не спорили с Джонни Хови,
когда...
     Гость  антиквария, сидевший на месте предполагаемого претория, пробежал
глазами   содержание  письма  и  положил  конец  пререканиям,  уплатив  Дэви
требуемую  сумму.  Ловел  был  взволнован. Он повернулся к мистеру Олдбоку и
сообщил,  что,  к  сожалению,  не  может  возвратиться  с  ним в Монкбарнс и
провести там вечер.
     - Я  должен  немедленно отправиться в Фейрпорт и, может быть, сейчас же
уехать оттуда. Никогда не забуду, мистер Олдбок, вашего радушия.
     - Надеюсь, вести не плохие? - спросил антикварий.
     - Весьма  смешанного  свойства,  -  ответил  его  друг.  -  Прощайте! В
счастье или в несчастье, я никогда не забуду вашего внимания.
     - Нет,  нет,  постойте  минутку! Если... если (с трудом вытянул из себя
антикварий)...  у вас денежные затруднения, у меня найдутся пятьдесят... или
сто  гиней,  которые  я  мог  бы  вам  предоставить  до Троицы... или любого
удобного вам срока.
     - Очень  вам  обязан,  мистер Олдбок, но деньгами я вполне обеспечен, -
ответил  его  таинственный  молодой друг. - Извините меня. Сейчас я никак не
могу  продолжать  нашу беседу. Я вам напишу или повидаюсь с вами, прежде чем
покинуть Фейрпорт - в том случае, если окажется, что я должен уехать.
     С  этими  словами  он  горячо  пожал  руку антиквария, повернулся и без
долгих разговоров быстро зашагал к городу.
     - Очень  странно!  -  сказал  Олдбок.  -  Этого юношу окружает какая-то
тайна,  в  которую  я  не  могу  проникнуть. Но я никак не могу думать о нем
дурно.  Надо  пойти  домой  и  потушить  камин в Зеленой комнате, потому что
никто из женщин не рискнет пойти туда после сумерек.
     - А как я доберусь домой? - захныкал бедный нарочный.
     - Вечер  славный,  -  сказал  Голубой Плащ, глядя на небо. - Пожалуй, я
пойду назад в город и присмотрю за малышом.
     - Очень  хорошо,  очень  хорошо,  Эди!  -  И, порывшись немалое время в
своем  обширном  жилетном  кармане,  антикварий  добавил:  -  Вот тебе шесть
пенсов на табачок!


                                 Глава XVI

                                             Я очарован беседой этого плута.
                                        Пусть меня повесят, если мошенник не
                                        подлил  мне  зелья,  чтобы я полюбил
                                        его.  Иначе  быть  не может: я выпил
                                        зелья!

                                                           "Генрих IV", ч. 2

     Две  недели  антикварий настойчиво справлялся у всезнающего Кексона, не
слыхал  ли  тот  чего-нибудь о мистере Ловеле, и каждый раз Кексон неизменно
отвечал,  что  "в городе ничего о нем не известно, если не считать того, что
он  еще  раза  два  получил толстенные письма с юга; на улицах его совсем не
было видно".
     - А как он живет, Кексон?
     - Что  ж,  миссис  Хедоуэй  готовит ему бифштекс, или баранью котлетку,
или  там суп с курицей - то, что сама любит, и он кушает в маленькой красной
гостиной,  рядом  со своей спальней. И она никак не может допытаться, что он
любит  больше,  а  что  -  меньше.  По утрам она подает ему чай, и он честно
рассчитывается с ней каждую неделю.
     - Неужели он никогда не выходит?
     - Совсем  перестал  выходить. Сидит весь день у себя в комнате и читает
или  пишет.  Написал  кучу писем, а в почтовую контору не сдает, хотя миссис
Хедоуэй  бралась  снести  их  сама.  Вместо того он отправляет их потихоньку
шерифу,  и миссис Мейлсеттер думает, что шериф отсылает их с грумом на почту
в  Тэннонбург.  Я  думаю, может, он опасается, что в Фейрпорте заглядывают в
его письма. И он прав, потому что моя бедняжка Дженни...
     - Ладно,  ладно, не донимай меня своими женщинами, Кексон! А вот насчет
этого бедного юноши: он ничего не пишет, кроме писем?
     - Ну,  как же!.. Хедоуэй говорит - целые листы всякой всячины. Ей очень
хочется  уговорить  его выйти погулять. В последнее время, говорит она, он и
выглядит  плохо  и  совсем  аппетит  потерял.  Но он не желает даже за порог
ступить. А раньше-то всегда так много гулял!
     - Это  скверно.  Я,  кажется,  догадываюсь, чем он занят, но не следует
ему   так  изводить  себя  работой.  Сегодня  же  пойду  повидать  его.  Он,
несомненно, с головой погрузился в "Каледониаду"!
     Приняв  это  мужественное  решение, мистер Олдбок надел в поход башмаки
на  толстой  подошве  и  вооружился тростью с золотым набалдашником, бормоча
себе  под  нос слова Фальстафа, избранные эпиграфом к этой главе. Антиквария
самого   удивляло,  насколько  он  привязался  к  этому  молодому  человеку.
Впрочем,  загадка  разрешалась  легко.  У  Ловела было много привлекательных
качеств,  но сердце антиквария он покорил тем, что почти всегда был отличным
слушателем.
     Прогулка  в  Фейрпорт  с  некоторого  времени стала для мистера Олдбока
своего  рода приключением, в которое он пускался не часто. Он терпеть не мог
обмениваться  приветствиями  со знакомыми на рыночной площади. На улицах ему
обычно  встречались  праздные  люди,  донимавшие  его  расспросами о текущих
новостях  или о каких-нибудь деловых мелочах. Так и на этот раз, не успел он
вступить на улицы города, как услышал:
     - Доброго  утра,  мистер Олдбок! Как приятно вас видеть! Что вы думаете
о  новостях  в  сегодняшнем номере "Солнца"? Говорят, что французы попробуют
сделать высадку не позже, чем через две недели.
     - Дай бог, чтобы она была уже позади и чтобы я больше не слышал о ней!
     - Монкбарнс,   ваша   милость,  -  остановил  его  владелец  цветочного
магазина,  -  надеюсь,  я  угодил  вам  посланными  растениями? Не хотите ли
цветов   прямо   из   Голландии   или,   -  понизив  голос,  добавил  он,  -
бочонок-другой кельнской водки? Вчера прибыл один из наших бригов.
     - Спасибо,  спасибо,  сейчас  не  требуется,  мистер  Крэбтри, - сказал
антикварий и решительно двинулся вперед.
     - Мистер  Олдбок,  -  обратился  к  нему  городской  писец, особа более
значительная;  он  даже  загородил  дорогу  старому  джентльмену и попытался
остановить  его.  - Мэр, узнав, что вы здесь, просит вас ни в коем случае не
покидать  города,  не  повидавшись  с  ним.  Он  хочет  поговорить  с вами о
прокладке водопровода от Фейруэлского источника через ваши владения.
     - Еще  чего! Непременно надо разорить и разворотить именно мою землю? Я
не согласен, так и скажите мэру!
     - А  еще  мэр  и  совет,  -  продолжал  писец,  не  обращая внимания на
полученную  отповедь,  -  постановили передать вам, согласно вашему желанию,
старые каменные плиты, что у часовни Донагильды.
     - А?  Что?..  Вот это другое дело!.. Ну что ж, ладно, я зайду к мэру, и
мы с ним потолкуем.
     - Но  вы  должны  договориться  обо всем сразу, Монкбарнс, если хотите,
чтобы  плиты  достались вам. Гильдейский староста Херлиуолс считает, что эти
плиты  хорошо  было бы поместить на фасаде нового здания ратуши: две плиты с
фигурами,   сидящими   по-турецки,  которые  мальчишки  прозвали  Робином  и
Бобином,  -  по  одной у каждого дверного косяка, а ту, которую они прозвали
Эйли  Дейли,  -  над дверью. Староста говорит, что мы проявим хороший вкус и
что это будет в стиле современной готики.
     - О   боже,   избавь  меня  от  этого  поколения  готов!  -  воскликнул
антикварий.  -  Фигуры  тамплиеров  по  бокам  греческого  портика и мадонна
вверху!  О,  crimini!..* Так вот, скажите мэру, что я возьму эти плиты и что
мы  не  будем  ссориться  из-за водопровода. Как удачно вышло, что я сегодня
пришел сюда!
     ______________
     * О, обвиняйте (лат.).

     Они  расстались,  довольные  друг  другом.  Но  у  коварного писца было
больше   оснований  восхищаться  собственной  ловкостью,  потому  что  мысль
обменять  скульптурные плиты (которые совет решил убрать, так как они мешали
пешеходам,  выступая  на  три  фута поперек тротуара) на разрешение провести
воду через поместье Монкбарнса возникла у него по мгновенному наитию.
     Задерживаемый  столь  разнообразными  делами, Монкбарнс (как его обычно
называли  в  этих местах) наконец добрался до дома миссис Хедоуэй. Почтенная
женщина  была  вдовой  фейрпортского  священника, чья преждевременная смерть
оставила  ее  в очень стесненных обстоятельствах, как это часто случается со
вдовами  шотландского  духовенства.  Занимаемый ею дом и мебель, которой она
владела,  позволили  ей  сдавать  часть  комнат, а так как Ловел был жильцом
спокойным,  выгодным,  вел  правильный  образ  жизни и разговаривал с миссис
Хедоуэй  о  хозяйственных делах всегда мягко и вежливо, эта немолодая особа,
вероятно,  не  слишком  привыкшая  к  такому  приветливому  обращению, очень
привязалась   к   жильцу   и   старалась  оказать  ему  всяческое  внимание.
Приготовить  какое-нибудь  блюдо  немного  лучше  обычного  "на ужин бедному
молодому  джентльмену", похлопотать перед теми, кто вспоминал добром ее мужа
(или  к  ней  самой  относился хорошо), чтобы раздобыть овощи, когда их было
мало,  или  что-нибудь  иное,  что,  по  ее  простодушному  мнению, могло бы
раздразнить  аппетит  ее  жильца, - такие усилия доставляли ей удовольствие,
хотя  она  старательно  скрывала это от предмета своих забот. Она делала все
это   тайно   не   потому,  что  хотела  избегнуть  насмешек  тех,  кто  мог
предположить,  что  смуглое  удлиненное  лицо  с  темными глазами, хотя бы и
принадлежащее  сорокапятилетней  женщине и обрамленное туго стянутым вдовьим
чепцом,  могло  все  еще  притязать  на победы. Сказать по правде, поскольку
такое  нелепое  подозрение никогда не закрадывалось в ее собственную голову,
она  не могла и ожидать, что оно зародится в чьей-либо другой. Свое внимание
она  скрывала  только  из  деликатности. Она сомневалась в том, чтобы мистер
Ловел  свободно  располагал  средствами,  и  считала, что ему было бы крайне
мучительно  оставить  какие-либо  ее  услуги  без оплаты. Теперь она открыла
дверь  мистеру  Олдбоку  и была так удивлена, увидев его, что слезы, которые
она не могла сдержать, выступили у нее на глазах.
     - Я  рада  видеть  вас,  сэр!  Я  очень  рада  вас  видеть!  Мой бедный
джентльмен,  кажется,  совсем плох. И подумайте, мистер Олдбок, он не желает
звать  ни доктора, ни священника, ни нотариуса. Представьте себе, что будет,
если,  как  говаривал  мой  бедный мистер Хедоуэй, человек умрет, не получив
совета от всех трех факультетов!
     - Без  них  гораздо  лучше,  -  проворчал  старый  циник. - Замечу вам,
миссис  Хедоуэй,  что  ведь  духовенство  живет  нашими грехами, медицинское
сословие - нашими недугами, а законники - нашими несчастьями.
     - Ах,  Монкбарнс,  неужто  я  слышу  такое  от  вас!..  Но не хотите ли
подняться  по  лестнице  и взглянуть на бедного молодого человека? Ох, милые
мои,  такой  молодой  и добрый, а вот с каждым днем ест все меньше и меньше.
Сейчас  он  уже  почти  ни  до  чего  не  дотрагивается,  разве что для виду
поковыряет  немножко  в тарелке. Щеки у него совсем запали и что ни день, то
бледнее.  От  этого  он  сейчас выглядит не моложе меня, хотя я гожусь ему в
матери... ну, правда, не совсем, но все-таки около того.
     - Почему он не бывает на свежем воздухе? - спросил Олдбок.
     - Кажется,  мы  уговорили  его выезжать на прогулки; по крайней мере он
купил  лошадь  у  барышника  Джибби Голайтли. Джибби говорил нашей служанке,
что  мистер  Ловел  хорошо разбирается в лошадях: Джибби предложил ему одну,
вроде  бы  подходящую  для  человека книжного, но мистер Ловел и смотреть на
нее  не  стал,  а выбрал такого скакуна, что арабскому королю под стать. Его
держат  в  гостинице "Герб Грэма", через дорогу отсюда. Мистер Ловел выезжал
верхом  вчера  утром  и  сегодня  перед  завтраком.  Не  зайдете ли вы в его
комнату?
     - Сейчас, сейчас!.. Но неужели у него никто не бывает?
     - Ах,  что вы, мистер Олдбок! Ни одна душа. Если он никого не принимал,
когда  был  здоров и весел, кто же во всем Фейрпорте мог бы заглянуть к нему
теперь?
     - Так,  так,  совершенно  верно!  Меня  удивило бы, если бы было иначе.
Проводите  меня наверх, миссис Хедоуэй, чтобы я не ошибся и не попал куда не
следует.
     Добрейшая  хозяйка  показала  мистеру  Олдбоку,  как  пройти  по  узкой
лестнице,  предупреждая  его о каждом повороте и одновременно сетуя, что ему
приходится  подниматься  так  высоко. Наконец она тихонько постучала в дверь
гостиной своего постояльца.
     - Войдите! - сказал Ловел, и миссис Хедоуэй ввела лэрда Монкбарнса.
     В  небольшой  комнате  было  уютно  и  чисто.  Она  была очень прилично
обставлена  и украшена реликвиями, сохранившимися со времен молодости миссис
Хедоуэй,  когда  она  была  искусной  рукодельницей.  Но  здесь было душно и
жарко,  и  такая обстановка показалась Олдбоку вредной для молодого человека
хрупкого  здоровья.  Это  укрепило  в  антикварии  решимость выполнить план,
зревший  в  его уме и относившийся к Ловелу. Жилец миссис Хедоуэй в халате и
туфлях  сидел на кушетке перед письменным столом, на котором лежали какие-то
книги  и бумаги. Олдбок был поражен переменой в его внешнем виде. Щеки и лоб
приобрели   призрачный,   беловатый   оттенок,  резкий  контраст  с  которым
составляли  выступавшие  местами пятна лихорадочного румянца. Как сильно все
это  отличалось  от  прежнего  свежего  и здорового цвета его смуглого лица!
Олдбок  заметил,  что  под  халатом  была траурная одежда, и такой же сюртук
висел  на  стуле  рядом.  При  входе  антиквария  Ловел  встал  и  пошел ему
навстречу.
     - Это  очень  любезно,  -  сказал  он,  пожимая  руку  гостю  и  горячо
благодаря  его  за  посещение.  -  Это  очень любезно и предупреждает визит,
который  я  намеревался  нанести  вам.  Надо  сказать,  что  я  недавно стал
наездником.
     - Я  знаю  об этом от миссис Хедоуэй и только надеюсь, мой дорогой юный
друг,   что   вам   удалось   приобрести   спокойную  лошадь.  Я  как-то  по
неосторожности  дал  надуть  себя  тому же пресловутому Джибби Голайтли. Его
скотина  несла  меня  две  мили  вслед  за собачьей сворой, которая была мне
нужна  как  прошлогодний  снег.  В  конце  концов я очутился на дне высохшей
канавы,  чем  доставил,  по-видимому, бесконечное удовольствие всей компании
охотников. Надеюсь, ваша лошадь более мирного нрава?
     - Во   всяком  случае,  я  надеюсь,  что  наши  с  нею  прогулки  будут
происходить при большем взаимном понимании.
     - Другими словами, вы считаете себя хорошим наездником?
     - Я не склонен, - ответил Ловел, - признать себя очень плохим.
     - Понятно.  Вам,  молодым  людям,  признаться в этом так же трудно, как
объявить  себя  сапожниками.  Но  есть  у  вас  опыт?  Ибо,  crede experto*,
взбесившаяся лошадь - не шутка.
     ______________
     * Поверь опытному (лат.).

     - Конечно,   я  не  стал  бы  хвастать  и  выдавать  себя  за  великого
наездника,   но,   когда  в  прошлом  году  я  был  адъютантом  сэра  ***  в
кавалерийской  атаке  под  ***, я видел, как многие поопытнее меня летели на
землю.
     - О,  значит,  вы глядели в лицо седому богу войны? Вам знакомо грозное
чело  могучего  Марса? Этот опыт делает вас вполне достойным задуманной нами
эпопеи!  Однако  бритты, как вы знаете, сражались на колесницах - covinarii*
называет  этих  воинов  Тацит.  Вы  помните замечательное описание сражения,
когда  они  ринулись  в  самую  гущу римской пехоты, несмотря на упоминаемый
историком  пересеченный  характер  местности, малопригодной для конного боя?
Впрочем,  я  вообще  не  представляю  себе,  где  в  Шотландии можно было бы
разъезжать  на  колесницах,  кроме  новейших  шоссе.  Ну,  а теперь скажите,
посещала ли вас муза? Можете ли вы что-нибудь показать мне?
     ______________
     * Воины, сражающиеся на боевых колесницах (лат.).

     - Я  проводил  время  менее  приятно,  - сказал Ловел, бросив взгляд на
черный костюм.
     - Смерть друга? - спросил антикварий.
     - Да,  мистер  Олдбок, почти единственного человека, чьей дружбой я мог
похвалиться.
     - Вот  как? Ну что ж, молодой человек, - ответил гость серьезно, но без
свойственной   ему   напускной   торжественности,   -   утешьтесь:  потерять
унесенного  смертью друга, когда ваше взаимное уважение ещ