олько что
всплыла.
   Хемингуэй на несколько секунд поднес к глазам бинокль, опустил его  и
спокойным тоном скомандовал:
   - Всем занять места по боевому расписанию. Не торопиться,  -  добавил
он.  -  Не  совершать  резких  движений.  Патрик,  продолжай   рыбачить.
Вытягивай на борт все, что поймаешь. На подлодку не оглядывайся.
   - У меня на крючке барракуда, папа, но...
   - Держи снасть, Мышонок. Джиджи принесет тебе "ли энфилд".  Грегорио,
достань "ninos" и проверь масло в  малом  двигателе.  Пэтчи  и  Роберто,
будьте добры, сходите вниз и принесите сумку гранат и Бомбу.
   Все напустили на себя безразличный вид, но, едва Грегори  скрылся  из
виду, мы услышали, как он припустил во весь опор, мечась  из  стороны  в
сторону. Схватив старый  "манлихер"  матери  и  "ли  энфилд"  брата,  он
торопливо принялся заряжать винтовки, роняя патроны на палубу.
   - Я спущусь вниз и возьму свою медицинскую  сумку,  -  сказал  доктор
Герерра Сотолонго.
   - Святой Иисусе! - воскликнул Гест, поднеся бинокль к глазам. У  него
отвалилась челюсть. - Эта штука размером с линкор! Что твой авианосец!
   Я выбрался из своего привязанного кресла  и  облокотился  о  планшир,
якобы наблюдая за тем, как Патрик вытягивает барракуду. Сощурив глаза, я
присмотрелся к блесткам утреннего солнца на невысоких  волнах  и  увидел
субмарину. Она и впрямь казалась огромной. Из ее ячеистой  надстройки  и
ходовой рубки белыми пенистыми потоками хлестала вода.
   Даже без бинокля я  отчетливо  видел  колпак  над  одиноким  палубным
орудием крупного калибра.
   - Лукас, - негромко окликнул меня Хемингуэй, - пожалуйста, займи свое
место. Увидев исхудавшего парня в цветастом кресле на  кормовой  палубе,
немцы волей-неволей будут вынуждены подплыть к нам и взять  на  абордаж.
Такое зрелище  не  оставит  равнодушными  даже  нацистов.  Всем  сделать
спокойные лица. Мы не знаем, насколько сильны их бинокли.
   Хемингуэй открыл дроссельные заслонки, передал штурвал Волферу, а сам
соскользнул по трапу, чтобы помочь Роберто и Пэтчи протащить Бомбу через
рубку и поднять ее на мостик. Фуэнтес принес автоматы и  повесил  их  на
ограждение мостика за ручки "колыбелек"  из  овчины.  Сейчас  яхта  была
развернута кормой к  субмарине,  верхний  мостик  прикрывал  парусиновый
тент, и с лодки невозможно  было  увидеть  Бомбу  даже  в  самый  лучший
бинокль. Хемингуэй и Фуэнтес возились с детонатором, устанавливая запалы
и отгибая усики.
   Внезапно я словно наяву представил, как Бомба  поднимает  "Пилар"  на
воздух и все мы отправляемся к праотцам из-за какой-нибудь оплошности.
   -  О  господи,  -   сказал   Гест,   вновь   оглядывая   подлодку   в
двенадцатикратный бинокль. - Ну и громадина!
   - Но она не  увеличивается,  -  заметил  Хемингуэй,  беря  бинокль  и
нацеливая его на подлодку. Минуту спустя  он  вернул  бинокль  Гесту.  -
Волфер, это нам не кажется. Она удаляется от нас. - Голос Хемингуэя  был
спокоен, но я почувствовал, что в его душе закипает гнев. - И не  просто
удаляется, а набирает скорость. - Он перегнулся через ограждение мостика
и крикнул Фуэнтесу, который открыл люк  машинного  отсека  и  копался  в
двигателе. - Черт возьми, Грегорио, нельзя ли поддать ходу?
   Щуплый кубинец развел руками:
   - "Пилар" делает двенадцать узлов, Эрнесто. Это все, что можно из нее
выжать, когда на борту столько людей и горючего.
   - Коли так, придется швырнуть кое-кого в море! - рявкнул Хемингуэй  и
вновь отнял у Геста бинокль. Теперь  на  яхте  не  было  даже  видимости
спокойствия. Патрик и Грегори встали на корме; Патрик - у правого  борта
с  дряхлым  "ли  энфилдом",  его  младший  брат  в   левом   проходе   с
"манлихером". Оба скалились, будто волчата.
   - Проклятие, - негромко произнес Хемингуэй. -  Она  уходит  прочь  от
нас. Дистанция не меньше полутора тысяч ярдов. - Внезапно он  рассмеялся
и повернулся к Ибарлусии:
   - Пэтчи, ты смог бы зашвырнуть Бомбу на полторы тысячи ярдов?
   Игрок хай-алай широко улыбнулся, показав безупречные зубы:
   - Ты только прикажи, Папа, и я попробую.
   Хемингуэй стиснул  его  плечо.  Напряжение,  овладевшее  всеми  нами,
начало   ослабевать.   Субмарина   продолжала   удаляться   курсом    на
северо-северо-восток, и гладь утреннего моря  нарушал  только  ее  белый
бурун.
   И, словно по сигналу, все, кто был на борту - в  том  числе  и  я,  -
разразились цветистыми ругательствами по-английски и испански. Ибарлусия
встал на корме, раздвинув ноги, подняв кулак, и кричал:
   - Вернитесь и покажите, на что вы способны, желтые сукины дети!
   Через  пять  минут  подлодка  превратилась  в  крохотную   точку   на
северо-восточном горизонте. Восемь минут спустя она исчезла из виду.
   - Лукас, - заговорил Хемингуэй, спускаясь с ходового мостика, -  если
хочешь, идем со мной вниз. Доложим по рации о подводной  лодке,  сообщим
ее координаты, курс и скорость.
   Может быть, где-нибудь поблизости плавает американский эсминец,  либо
они отправят самолет с Камагуэя.
   Я отправился вместе с ним посылать радиограмму. Закончив  передачу  и
повторив ее с десяток раз, Хемингуэй негромко сказал:
   - В любом случае я не хотел сближаться с ней, ведь на борту Мышонок и
Джиджи.
   Я посмотрел на него. В крохотной рубке было тесно  и  душно,  мы  оба
обливались потом. Мы услышали, как стих рев  двигателей  -  Гест  убавил
обороты и положил яхту на первоначальный курс.
   - По-моему, подводники тоже сущие дети, - продолжал Хемингуэй. - Черт
возьми, нет ничего банальнее разговоров о войне.  Шерман  сказал  о  ней
все, что возможно. Война  -  это  необходимость..,  порой.  Может  быть.
Впрочем, как знать, Лукас. Как знать.
   Внезапно по трапу  бегом  спустились  мальчики,  гадая,  вернется  ли
подводная лодка, надеясь, что это произойдет, и спрашивая, следует ли им
в другой раз вести себя иначе.
   Хемингуэй обнял сыновей за плечи.
   - Вы оба действовали отлично, - сказал он. - Просто великолепно. - Он
заговорил громче, изображая не то оратора, не  то  радиодиктора,  не  то
Франклина Делано Рузвельта:
   - Что же касается меня, парни, то кому-то придется занять мое место в
битвах на берегах, в холмах и борделях. Нынешний день, седьмое  декабря,
навеки останется днем позора, который  искупят  мужчины  помоложе.  Черт
побери, смешай мне джин с тоником, Джиджи. Мы возвращаемся домой.

Глава 32

   Патрик отправился на учебу в пятницу, 11 сентября.
   Грегори готовился навестить мать и оттуда уехать в школу 14 сентября.
Я должен был вылететь с Кубы на Бермуды 12 сентября.
   - Все мои парни разъезжаются, - ворчливо произнес Хемингуэй вечером в
четверг, когда мы вернулись в Кохимар и в последний раз ставили  "Пилар"
на якорь.
   Я не нашелся, что сказать, и лишь молча взглянул на него.
   В пятницу вечером приехали доктор Сотолонго и хирург Альварес,  чтобы
осмотреть меня. Они посоветовали мне отдохнуть еще  две  недели,  прежде
чем трогаться с места. Я сказал, что уезжаю  на  следующий  день.  Врачи
пожелали мне удачи и добавили, что снимают с себя ответственность за мою
жизнь.
   Хемингуэй предложил отвезти меня в аэропорт субботним утром.
   - Хуан не  выключает  двигатель,  когда  едет  под  уклон,  -  заявил
писатель. - Он понапрасну тратит мое горючее.
   Путь до аэропорта Хосе Марти недолог,  но  Хемингуэй  всю  дорогу  не
закрывал рта.
   - Том Шелвин вернулся в город, - сообщил он.
   - Хм-мм...
   - Нет, все в порядке. Оказалось, "Лорейн" все-таки  был  застрахован.
Он не слишком расстроился. Он говорит, что собирается  развестись,  и  в
любом случае ему пришлось бы дать катеру новое имя.
   - Это хорошо, - отозвался я. - По крайней мере, мне так кажется.
   Несколько минут мы ехали молча.
   - Я решил отказаться от руководства "Хитрым делом",  -  вдруг  сказал
писатель.
   - Вы прекращаете операцию?  -  Я  уже  сроднился  с  "Хитрым  делом".
Доморощенный шпионский заговор сыграл для меня роль запального шнура.
   Хемингуэй, прищурившись, посмотрел на меня:
   - Нет, черт побери, не прекращаю. Мне и в голову не приходило  такое.
Просто я хочу больше времени уделять операции "Френдлесс".
   - Гоняться за подлодками, - сказал я.
   - Ловить подлодки, - поправил Хемингуэй. - Топить подлодки.
   - Кто  же  будет  заниматься  "Хитрым  делом"?  -  У  меня  мелькнула
головокружительная надежда, что он хочет попросить меня остаться и взять
руководство на себя. Господи, ведь я уже  стал  знаменит  -  разве  Билл
Донован и Стефенсон не вызвались проделать долгий путь до Бермуд, только
чтобы встретиться со мной? А теперь еще  и  это.  Я  вдруг  понял,  что,
запутав и сорвав операцию и получив три  огнестрельных  ранения,  я  тем
самым совершил недурную карьеру.
   - Я решил пригласить своего друга Густаво Дюрана, пусть берет "Хитрое
дело" в свои руки, - произнес Хемингуэй. -  Я  уже  рассказывал  тебе  о
Густаво.  Я  объяснил  Бобу  Джойсу,  что  операцию  должен   возглавить
настоящий профессионал.
   Хемингуэй действительно упоминал о Дюране. Он познакомился с  будущим
капитан-лейтенантом  Густаво  Дюраном  еще  в  Париже,  когда  тот   был
студентом консерватории, музыкальным  критиком  и  композитором.  Весной
1937 года Хемингуэй отправился в Испанию, а Дюран в ту  пору  командовал
69-м дивизионом в Торрехон-де-Ардосе и Лехесе к востоку от Мадрида.  Они
возобновили дружбу, и  восхищение  Хемингуэя  музыкантом,  который  стал
солдатом, достигло степени едва ли не преклонения. Он признался мне, что
вывел Дюрана в качестве одного из персонажей своей последней  книги  "По
ком звонит колокол". После  майского  визита  Ингрид  Бергман  Хемингуэй
рассказал, сколько сил он приложил, чтобы назначить Дюрана консультантом
экранизации книги, но директор фильма Сэм Вуд  до  умопомрачения  боялся
"красной заразы" и отказался взять в штат испанца, хотя Дюран никогда не
состоял в коммунистической  партии.  Тогда  Хемингуэй  отправил  Дюрану,
который переживал нелегкие времена, чек на тысячу долларов.  Однако  чек
сразу же вернулся.
   Внезапно заныла рана в моем левом боку, и только потом я осознал, что
рана здесь ни при чем.
   - Лучшего человека, чем Густаво, не найти, - продолжал Хемингуэй. - Я
уже уладил все с Эллисом Бриггеом и послом Браденом,  и  Боб  Джойс  уже
отправил секретное послание в Госдеп.  Я  решил  сохранить  это  дело  в
тайне, поскольку не хочу, чтобы Эдгар Адольф Гувер пронюхал о нас.
   - Ни в коем случае, - отозвался я.
   - Сейчас Густаво в Нью-Гэмпшире, получает  американское  гражданство.
Письмо Джойса и кое-какие шаги с моей стороны ускорят  этот  процесс.  Я
сообщил ему об этом телеграммой лишь позавчера,  но  совершенно  уверен,
что он  примет  мое  предложение.  Густаво  творил  чудеса  в  испанской
разведке. Он прибудет сюда в начале ноября, а его жена  присоединится  к
нему позже. Я отдам им флигель. Они  поселятся  там,  и  Густаво  сможет
направлять оттуда дела.
   - Прекрасная мысль, - похвалил я.
   - Еще бы, - сказал Хемингуэй. До самого аэропорта мы молчали.
   Хемингуэй донес мою сумку до стойки и, когда  я  прошел  регистрацию,
вновь подхватил ее. Мы оказались на летном поле; там  стоял  серебристый
"ДС-4", по трапу поднимались пассажиры.
   - Ну что ж, Лукас... - Хемингуэй протянул руку.
   Я пожал ее и взял у него свою сумку.
   Я шагал к самолету,  его  правый  винт  уже  начал  вращаться,  когда
Хемингуэй закричал что-то мне вслед.
   - Что? - отозвался я.
   - Я говорю, ты должен когда-нибудь вернуться на Кубу!
   - Зачем?
   - Реванш! - услышал я сквозь рев двигателя.
   Я остановился и сложил ладони рупором:
   - Хотите вернуть себе титул?
   - Какого черта! - крикнул писатель, и в его бороде сверкнули зубы.  -
Я и не терял его!
   Я кивнул и зашагал к трапу.  Предъявив  стюардессе  билет  и  вскинув
сумку на плечо, я оглянулся, чтобы помахать Хемингуэю на прощание. Но он
уже вернулся в аэровокзал, и я не смог рассмотреть его в толпе  кубинцев
и военных. Больше я никогда его не видел.

Глава 33

   Я записал те немногие беседы о  литературном  труде,  которые  вел  с
Эрнестом Хемингуэем. Лучше всех я помню ту, которая состоялась на  скале
над Пойнт Рома, когда мы поджидали немецких лазутчиков,  хотя  время  от
времени мне на ум приходит  ночной  разговор  на  борту  "Пилар",  после
празднования сорокатрехлетия писателя. Теперь я все чаще  вспоминаю  еще
одну такую беседу. В тот раз Хемингуэй разговаривал  не  со  мной,  а  с
доктором Геррерой Сотолонго. Они сидели у бассейна в финке, а я случайно
оказался поблизости.
   Доктор спросил Хемингуэя, как писатель  узнает,  что  пора  завершать
произведение.
   - В то время как тебе хочется  побыстрее  разделаться  с  проклятущей
книгой, - сказал Хемингуэй, - какая-та часть твоего сознания  не  желает
заканчивать ее. Тебе не хочется прощаться с персонажами,  ты  не  можешь
заставить свой внутренний голос прекратить нашептывать на особом языке и
диалекте этой книги. У тебя возникает чувство, как  будто  умирает  твой
друг.
   - Кажется, я понимаю, - с сомнением отозвался доктор.
   - Вы должны помнить, как два года назад я отказывался стричься,  пока
не закончу "По ком звонит колокол".
   - Да, - сказал доктор. - С  длинными  волосами  вы  выглядели  просто
ужасно.
   - Так вот, я  закончил  книгу  тринадцатого  июля,  но  не  прекратил
писать. Я проработал свой день рождения, добавив в качестве эпилога пару
глав, в одной из которых Карков, после провала наступления  на  Сеговию,
встречается с генералом Гольцем, и они вместе едут в Мадрид, а в  другой
Андрее приезжает к  Пилар  в  заброшенный  лагерь  Пабло  и  смотрит  на
разрушенный мост в ущелье.., и тому подобную чепуху.
   - Почему чепуху? - спросил Сотолонго. - Разве это  были  неинтересные
главы?
   - Они были лишние, - объяснил писатель, пригубив "Том Коллинз". - Тем
не менее я взял рукопись с собой в Нью-Йорк и в разгар самого жаркого со
времен Сотворения лета работал над ней в отеле "Барклай", чувствуя  себя
индейкой, попавшей в духовку. Каждый день мальчишка,  которого  я  нанял
курьером, доставлял в "Скрайбнерс" двести страниц.
   В ту пору у меня гостил Густаво Дюран со свой очередной невестой, и я
заставлял их  вычитывать  гранки,  проверяя,  правильно  ли  расставлены
апострофы над испанскими словами, и не напутал ли я в грамматике.
   - И что же? - с интересом спросил доктор.
   - Ошибок почти не было, - проворчал Хемингуэй. - Но я хочу сказать  о
другом.  Моему   редактору   Максу   нравилось   все   подряд,   включая
заключительные главы, которые мне не следовало вставлять  в  книгу.  Как
всегда, он одобрил рукопись, отложив критику до той поры, когда я остыну
от творческого  угара.  В  конце  августа  издательство  попросило  меня
исключить эпизод, в котором Роберт Джордан дрочит...
   - Дрочит? - переспросил доктор Сотолонго.
   - Мастурбирует. - Хемингуэй  улыбнулся.  -  Совершает  акт  онанизма.
Однако о ненужном эпилоге Макс не обмолвился ни словом. В конце  концов,
когда все  остальное  было  улажено,  я  сообразил,  что  он  по  своему
обыкновению  воздействует  на  меня  на  подсознательном  уровне.   "Мне
понравились заключительные главы,  Эрнест,  -  говорил  Макс.  -  И  это
естественно, ведь мне очень хотелось узнать, что будет дальше.
   Но обрати внимание - книга заканчивается тем, что  Джордан  лежит  на
сосновых иголках, дожидаясь смерти,  точно  так  же,  как  лежал  триста
шестьдесят  часов  назад,  во  вступительном   эпизоде   первой   главы.
Великолепная симметрия, Эрнест. Блистательный круг".
   "Ладно, Макс, - ответил я. - Можешь выбросить последние две главы".
   - Значит, эпилоги никуда не годятся? - спросил доктор.
   Хемингуэй  почесал  бороду,  глядя  на  мальчиков,   плескавшихся   в
бассейне.
   - Эпилоги  похожи  на  жизнь,  Хосе  Луис,  -  ответил  он.  -  Жизнь
продолжается, пока ты не умрешь.., события сменяют  друг  друга.  Романы
обладают структурой. В них есть равновесие и замысел, которых не хватает
настоящей жизни. Романы сами знают, когда им кончаться.
   Доктор согласно кивнул, но, по-моему, он ничего не понял.
   Решив доверить свои мысли бумаге, я сознавал, что Хемингуэй был  прав
тогда, ночью на Пойнт Рома, утверждая,  будто  бы  хорошее  литературное
произведение   сродни   зрачку   перископа,   блеснувшему   над   водой.
Впоследствии Хемингуэю приписывали слова, будто  бы  роман  или  повесть
похожи на айсберг - семь восьмых его  скрыты  в  глубине.  Я  знал,  что
именно так следует излагать свое повествование, но  знал  я  и  то,  что
недостаточно  хорош  для  этого  как  писатель.  Мне  никогда  не   быть
живописцем Заном, который  изображает  ястреба,  кладя  на  холст  мазок
голубой краски. Что бы я ни задумал написать,  я  смог  бы  сделать  это
только тем образом, который Хемингуэй подверг  критике  ночью  на  Пойнт
Рома - выстроить все факты и подробности  и  маршем  прогнать  их  через
книгу, словно пленных солдат по  улицам  столицы,  предоставив  читателю
самому отделить важное от второстепенного.
   Итак, вот мой нескладный эпилог.

***

   Как и предсказывал Хемингуэй, Марта Геллхорн действительно заразилась
лихорадкой Денге в  своем  путешествии  по  реке  из  голубых  точек.  В
последний день, который она провела в  Парамаримбо,  приступы  лихорадки
были такими мучительными и болезненными, что у Марты  отказали  ноги,  а
при попытке выбраться  из  кресла  ее  ладонь  соскользнула,  и  женщина
сломала запястье. Не придав этому значения, она обмотала руку  изолентой
и покинула тропический ад.
   Тем не менее, получив телеграмму мужа,  она  отправилась  прямиком  в
Вашингтон и обедала в Белом доме.  Тот  факт,  что  встреча  Геллхорн  с
президентом и его супругой помогла защитить Хемингуэя  от  преследований
Эдгара Гувера,  зафиксирован  в  приводимой  ниже  переписке,  доступ  к
которой я получил лишь пятьдесят  пять  лет  спустя,  благодаря  Акту  о
свободе распространения информации.

   КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
   ОТ ДИРЕКТОРА ФБР ЭДГАРА ГУВЕРА
   АГЕНТУ ФБР ЛЕДДИ.
   17 ДЕКАБРЯ 1942 ГОДА
   Любые имеющиеся у вас данные о  ненадежности  Эрнеста  Хемингуэя  как
информатора должны быть с соблюдением осторожности доведены до  сведения
посла Брадена. В этой связи имеет смысл упомянуть о  недавнем  донесении
Хемингуэя, касающемся заправки субмарин в  Карибском  бассейне,  которое
оказалось недостоверным. Жду от вас немедленного доклада  о  результатах
разговора с послом об Эрнесте Хемингуэе, его деятельности и помощниках.

   КОНФИДЕНЦИАЛЬНО
   ОТ АГЕНТА ФБР Д. М. ЛЭДДА
   ДИРЕКТОРУ ФБР ЭДГАРУ ГУВЕРУ.
   17 ДЕКАБРЯ 1942 ГОДА
   Хемингуэй  обвиняется  в  сочувствии  коммунистам,  хотя,   как   нам
известно, он отрицал и продолжает энергично отрицать свое сотрудничество
с ними и симпатии к ним. По имеющимся данным, Хемингуэй состоит в личной
дружбе с послом Браденом и пользуется его безоговорочным доверием.
   Я позволю себе напомнить вам, что посол Браден весьма  импульсивен  и
на протяжении достаточно долгого времени носился  с  навязчивой  идей  о
взяточничестве   и   коррупции,   якобы   процветающих    в    кубинском
правительстве.
   Агент Ледди (гаванское отделение) сообщил  о  том,  что  деятельность
Хемингуэя приобрела новый  характер,  и  теперь  он  и  его  информаторы
снабжают посольство разнообразными данными о подрывных элементах.  Агент
Ледди высказал тревогу по поводу деятельности  Хемингуэя,  которая,  вне
всяких сомнений, способна вызвать значительные осложнения,  если  ее  не
прекратить.
   Как утверждает господин Ледди, Хемингуэй в  настоящее  время  увлечен
расследованием в отношении официальных лиц Кубы,  напрямую  связанных  с
кубинским правительством,  в  том  числе  -  генерала  Мануэля  Бенитеса
Валдеза, главы Кубинской  национальной  полиции;  по  словам  Ледди,  он
уверен, что "кубинцы со временем узнают об этом,  если  Хемингуэй  будет
продолжать действовать, и это грозит серьезными неприятностями".